Ты говоришь — Я хочу тебя прямо сейчас, а он смотрит так, будто ты разбил вазу его любимой мамочки, ты говоришь — Я хочу тебя каждый чертов день своей чертовой жизни, а он морщится, словно от тебя пахнет скисшим кимчи, ты говоришь — Я люблю тебя, а он… Ты говоришь — я люблю тебя, а он говорит, что любит тебя больше всего на свете, целует твои запястья, плачет, уткнувшись тебе в основание шеи, и кажется, будто весь мир стоит дешевле каждой его слезинки, что портят тебе сейчас чертовски дорогой кардиган.
Минхек просыпается, смотря на лежащего рядом лидера, чувствуя, что сердце колотится как бешеное — это неправильно, чертовски неправильно. Эти несколько месяцев сводят с ума не хуже, чем китайские пытки с капающей водой, лежащий рядом Хену сводит с ума не хуже, чем невозможное ожидание того, что никогда не случится.***
Хек всегда знал, что он — гей — это не новость, не проблема, все знали, что он — гей, Хенвону было наплевать, Шону только заботливо покивал, сказал, что если что — он всегда на его стороне, Вонхо посмеялся и сказал, что это и так было понятно, а Чангюн с Чжухоном… АйЭм только сказал руки от Хани держать подальше, иначе пальцы переломает, смешной малыш. Кихену, в целом, было наплевать тоже, только сказал, что если Хек решит с кем-нибудь трахаться — так, чтоб вокалист не слышал, иначе веником по жопе. Жить с шестью мужчинами в одном доме, иногда — в одной комнате — просто, честно, просто, когда ты понимаешь, что все они — твои браться, самые близкие (после мамы и бабушки, конечно) люди, никаких проблем, только вот. Только вот проблемы рождаются сами собой, когда их и так до чертиков невероятно много, потому что беда не приходит одна, когда на сон времени всего пару часов в день, когда камбек не за горами, когда все дерганые, именно тогда Хек падает на тренировке, подворачивая ногу, сжимая зубы, чтобы не заорать от боли. Он, честно, пытается выдавить из себя улыбку, пытается подняться, но в ужасе понимает, что не может, нога просто не слушается, а боль такая, что только скулеж изо рта вырывается. Хосок кидается помочь, поднимает, сажает на скамейку, заботливо заглядывает в глаза, что-то спрашивает, но Минхек не слышит, потому что боль накатывает с новой силой, и ему кажется, что от нее можно сознание потерять, слезы сами текут из глаз, а дышать через рот, вцепляясь в чужое предплечье — не помогает. Чуть позже они позовут врача, он скажет, что надрыв связок — а значит три недели никаких танцев, неделю не наступать на ногу, носить фиксирующий бондаж и мазать заживляющей мазью. Хену слушает, как заботливый отец, поглаживая плечо Минхека, его затылок, что-то иногда успокаивающе шепча, стоя рядом с койкой, на которой сидит вокалист, лбом утыкаясь в чужое бедро, чувствуя, что становится немного легче от чужих рук, от обезболивающего и льда на лодыжке, а хочется отрубиться и проснуться через пару недель, когда все пройдет, когда уже не будет так больно. — Я отвезу тебя домой, тебе нужно отдыхать. — Хек только вымученно кивает, пытаясь нащупать костыли, чтобы встать с кушетки, которые ему торжественно вручил травматолог. — Так, тихо. Я донесу тебя до машины, не надо вставать. Сильные руки подхватывают под коленями, талией — Минхек не к месту думает, что лидер несет его как невесту, что он всегда хотел, чтоб кто-нибудь поносил его вот так, хотел цепляться за чужую шею, тыкаться мокрым холодным носом в кромку взмокшей после тренировки футболки, чувствовать себя слабым, но. Но это его брат, лидер, он и должен защищать своих младших, помогать им, в этом нет ничего такого, в этом нет ничего романтичного, у Минхека, вообще-то, травма, это просто помощь хена, это просто. Это просто просто, думает Хек, когда Хену заботливо кладет его на кровать, убирает со лба мокрые пряди, смотрит так взволнованно, что сердце разрывается, хочется успокоить, сказать, что все будет в порядке — будет же, но как только вокалист привстает, его снова пронзает болью, и от неожиданности его кричит, пугая лидера еще сильнее. — Боже, я… Может еще один укол сделать? Или таблетку, давай я позвоню врачу, пусть он посмотрит еще раз, может быть что-то не так, господи, тебе так больно… — Минхек только откидывается на подушку, пытаясь успокоить дрожь во всем теле, пытаясь сдержать слезы, потому что, видимо, обезбол действовал только полчаса дороги, а сейчас все стало только хуже. — Скажи, что мне сделать, чтоб тебе было легче. — Все… в порядке. — Он врет, Хену знает, но нужно соврать себе сейчас, убедить в том, что все и правда в порядке. — Просто полежи со мной, я хочу уснуть. Минхек правда просто хочет немного поддержки, немного тепла, горячих рук, согревающих его холодные пальцы, хочет, чтоб было в кого спрятать мокрые от слез глаза, кого обнимать. И Шону остается. В эту ночь и все остальные — тоже, потому что Минхек так жалобно смотрит, говорит, что не может заснуть, что боль отвлекает, даже тогда, когда почти и не больно вовсе, даже спустя две недели, просто потому что отвратительно в душе щемит, когда вторая половина постели пустая, хоть и стыдно очень от этого, но лидер глупый, он доверчивый, он соглашается, снова предлагает свозить к врачу, потому что не должно так долго болеть, Минхек кивает — конечно, конечно, куда угодно, только пожалуйста, ложись сегодня со мной, мне так плохо. Ему и правда до чертиков плохо, потому что он врет своему хену, врет своему лидеру, надеется на то, что тот не поймет, в чем настоящая проблема. Плохо. П-Л-О-Х-О.***
Нога проходит, камбек, промо, снова промо, шоу, тур, еще немного тура, а потом — подготовка к новому кабмеку, японский альбом, микстейпы, промо, раз за разом одно и то же, день за днем одно и то же, неделя за неделей, месяц, два — ничего не поменялось, только все больше работы, больше просмотров, больше шоу, больше фанаток, а еще — больше проблем. И думать о том, что Шону все еще в его постели каждую ночь — некогда, потому что сна им все час на двоих, потому снов даже давно уже не снилось, ибо некогда, до недельного отпуска всего немного осталось — тогда можно будет поехать к родителями, выспаться, нормально поесть и отдохнуть. Минхек уже даже не спрашивает, не просит остаться, он нормально ходит уже почти два месяца, но Хену все равно каждую ночь раздеваться до футболки с бельем и прижимает вокалиста к себе, спокойно засыпая, не зная даже, как ломает иногда Хека, как иногда ему хреново — потому что щемит в душе так, что, кажется, больнее даже, чем нога тогда болела. Ведь он обманывает своего Хена — нет, не так, он просто недоговаривает, предает его доверие, потому разъебало по нему конкретно, потому что сердцу, мать его, не прикажешь. И нужно признаться хотя бы себе — он влюбился. А что с этим делать — да хуй его знает.Ты говоришь — Похоже, у нас проблема, хён, а он смотрит, как побитый щенок, пытаясь придумать, что же случилось. Ты говоришь — Нет, не так, у меня проблема, хён, а он боится за тебя, боится, что ты проебался — но ты ведь и правда проебался, ты говоришь — Знаешь, я, похоже, влюбился в тебя, а он с облегчением выдыхает, улыбается, похлопывает тебя по плечу и говорит, что все в порядке, он, конечно, не гей, ему мужчины не нравятся, но ничего страшного — ты можешь не чувствовать неловкости, можешь любить его сколько угодно. Ты говоришь — ты не говоришь вовсе, только открываешь и закрываешь рот, а он уходит, оставляя тебя разбираться со своей болью самостоятельно.
Минхек плачет в плечо Хосока, бухает с ним же, напивается в сопли, и Вонхо успокаивающе гладит его спину, когда парень блюет в туалете. Ли жалеет о том, что не влюбился в Хосока — честно, он же тоже сильный, заботливый, красивый, даже, вроде, не очень натурал — да и черт бы с ним, потому что не трогает совершенно, потому что сердце не согласно, потому что так отвратительно вышло, что не Вонхо спит с ним в одной постели. Ближе к ночи Хек знает, что найдет свою постель пустой, что теперь засыпать будет невозможно, что Хену, ну точно, не захочет даже прикасаться к вокалисту, ничего больше не захочет, но — в комнате горит свет. — Ты долго. Я не хотел ложиться без тебя. — Шону сидит на кровати, в очках, держа в руках книгу и выглядит таким домашним, таким искренним, что Минхеку хочется обратно в объятия соджу, не этого мужчины, больно, сука, больно. Зачем? Почему он просто не ушел? Неужели так не проще? — Так поздно, у тебя все в порядке? Да, конечно, черт тебя дери, конечно, да, да. НЕТ. У меня не в порядке, Хену, у меня ничего не в порядке, ты здесь — как что-то может быть в порядке? Я люблю тебя, как что-то может быть в порядке? Ты знаешь, что я люблю тебя, знаешь что не любишь меня в ответ — так почему все должно быть в порядке? Но Минхек только кивает, скидывая рюкзак на пол, раздеваясь, как обычно, доставая из шкафа пижаму, на секунду оголяя угловатые, худые плечи, не думая о том, что Шону смотрит, не думая о том, что ему наплевать, ложится в кровать, чувствуя на своей талии горячие руки, а на щеках — не менее горячие, собственные слезы, которые прожигают кожу до костей.Ты говоришь — Спокойной ночи, а он только выдыхает тебе в затылок. Ты говоришь — Сладких снов, а сладкий здесь только он. Ты хотел бы закричать, убежать, выгнать его, но ты не можешь, потому что только так, засыпая под одним одеялом, ты можешь быть с ним, с человеком, который никогда тебя не полюбит.
***
Еще месяц на это — чувства не становятся слабее, как бы Минхек ни просил, не становится легче, лучше, проще, хоть он и ждал, что время поможет справиться. Хену спит с ним в одной постели, Хену живет с ним в одном общежитии, он с ним каждый чертов день, каждую минуту, он так близко, но — он совершенно чужой. Сердце рвет на части от каждого взгляда, от каждой секунды, а соджу в крови с каждым разом все больше и больше. Хек не выдерживает — тащит Хену за руку в комнату, поговорить, потому что хватит так, хватит все. — Я не могу так больше. — Лидер непонимающе смотрит, наклоняет голову, словно глупая собака, которую ругает хозяин. — Ты делаешь мне больно. Ты же понимаешь, что я люблю тебя, почему тогда так ведешь себя? Почему спишь со мной, смотришь, будто ничего не произошло? Мне больно, мне очень больно! — Слезы даже не появляются, уже не обидно, Минхек просто злиться, даже на себя больше, чем на Шону, злится за то, что глупый такой, за то, что влюбился не вовремя, за то, что не в того человека. — Я не знаю, что ответить тебе. Я думал, что будет лучше, если я буду вести себя как обычно, пойми, — Сон делает шаг навстречу, касается пальцами чужой щеки, — Я не хочу, чтобы в наших отношениях все поменялось в худшую сторону, я не хочу потерять тебя, раз уж так вышло. Я не хочу просто потерять все из-за того, что я — не гей. Я, правда, хотел бы любить тебя, я хочу, но… Минхек не может больше слышать этого, он просто кидается к Шону, прижимается к нему, обнимая так крепко, как только может — ибо после того, что он хочет сейчас сказать, возможно, они больше никогда не смогут коснуться друг друга, не захотят. — Может… Может мы можем просто попробовать, хён? Я не принуждаю тебя, если ты не хочешь — мы просто забудем об этом разговоре, но мне нужно это, мне нужен ты, я обещаю, что не перейду границу, если ты не позволишь, просто мы можем быть немного ближе чем сейчас, может быть мы можем?.. — Он лопочет так жалобно, словно слепой котенок в чужую шею тыкается, шепчет, в руках сжимая ткань черной футболки и очень боится услышать отказ сейчас, боится услышать вообще хоть слово. Но Хену сдается — он хороший лидер, хороший старший брат, он должен оберегать своих мальчиков, он должен делать все, чтобы им было хорошо, чтобы они были счастливы, и если для этого нужно какое-то формальное разрешение, его согласие на что-то, пусть даже на чуть более близкие отношения, чем он может захотеть сам — ладно. — Хорошо, но. — Он отстраняет от себя плачущего Минхека, смотря ему в глаза и держа за подбородок. — Я сразу говорю, что, кхм, спать в большем смысле чем просто спать я с тобой не смогу, ты понимаешь же? Хек только неверяще трясет головой, кивает, соглашается на что угодно, без секса? Да и похуй, потому что теперь можно любить так искренне, так громко, и даже можно позволить себе забыть, что это все — безответно.***
Хенвон умиляется, Вонхо, смеется, Кихен морщится, проводя пальцем по шее и показывая на веник в углу, когда Минхек слишком близко прижимается, когда залезает к Шону на колени во время совместного просмотра фильма, когда целует его, все боясь, что Хену прогонит, отстранит, но тот целует в ответ, сжимает руки на талии, а когда Хек кладет руку ему на сердце — слышит, что ритм его сбивается, а значит — не все потеряно.Ты говоришь ему — Доброе утро, милый, а он заспанно морщит нос, потягиваясь в кровати, ты говоришь ему — Как спалось? , а он качает головой, не желая разговаривать, только притягивает ближе и целует, ты говоришь — ты ничего не говоришь, потому что даже плюешь на не чищенные зубы, потому что счастлив до ужаса, даже забывая о том, что любишь из вас двоих только ты.
Только вот потом, кусая свои костяшки до крови, приходится дрочить в ванной, стараясь не произнести ни звука, только бы Хену не услышал, не узнал, потому что Минхек обещал ему — никакой пошлости, ничего, никакого секса, а испортить все — убить себя, не иначе. — Все нормально. — Говорит он, когда Хек очередным утром случайно прижимается своим стояком к его бедру, не дает отстраниться, когда вокалист пытается позорно сбежать в ванную. — Я все понимаю. Мне жаль, что я не могу полноценно дать тебе то, чего ты хочешь, — Сердце Минхека рвется на части от стыда, от того, что он заставляет Шону жалеть о том, что лидер вообще думает только о том, как сделать своему мальчику лучше. — Но я могу помочь тебе руками, если хочешь. Ты же хочешь? Хену смотрит так вкрадчиво, опять, так заботливо — снова, озабоченно пытается невесомыми движениями стереть румянец с твоих щек, целует так же невесомо, все еще ожидая ответа, а Минхек только и может, что тихо простонать, ближе прижимаясь бедрами, зная, что мужчина поймет его. Грубые руки на члене смотрятся так восхитительно правильно, поцелуи на вкус такие правильные, быть с Шону так — правильно, принадлежать ему — правильно, и когда Хену позволяет себе чуть больше, позволяет себе прикусить бледную кожу на шее, не сильно — сильно нельзя, синяки оставлять непозволительно, но достаточно, чтоб Минхек закричал, кончая ему в кулак. И укус на шее будет болеть чуть дольше, чем поясница после веника Кихена.***
Минхек не верит — они выиграли. Да, они уже побеждали раньше, несколько раз, конечно, да, но. Но каждый раз всегда будет как в первый, поэтому его трясет, он плачет, пытаясь прикрыть лицо, адреналин в крови зашкаливает, и, ему кажется, что еще счастливее, он, наверное, никогда уже не будет, а потом Шону обнимает его прямо на сцене, прижимает к себе, вцепляясь в волосы так отчаянно, так загнанно дышит, а когда отстраняется, смотрит так, что у Хека сердце удар пропускает. Такого еще ни разу не было. Они уходят со сцены, они должны сфотографироваться, должны поблагодарить монбебе, они должны… Они точно не должны целоваться в какой-то темной подсобке так, словно хотят забрать души друг друга. — Что ты делаешь, хён, хён, — Минхек тихо стонет, когда чужие губы, чужие зубы снова оказываются на его шее, так грубо, так хорошо, так непонятно, но. — Помолчи сейчас, умоляю, — Хену снова целует его, и звезды перед глазами загораются, а когда его рука оказывается в штанах, а потом и в белье вокалиста — тот стонет громко, так, что, наверное, даже за дверью слышно, но не похуй ли. — Я хочу, чтоб ты кончил быстро, ясно? Глаза Минхека широко распахиваются, он выгибается в спине, прижимаясь ближе, толкаясь в ладонь, вцепляясь в чужую шею, кусая свои — а потом и губы Хену, потому что лидер никогда не говорил с ним, пока делал -это-, только целовал, тихо дышал, он никогда не был таким, и, если честно, кончить по его просьбе — проще, чем казалось до этого. Когда Хек натягивает штаны и пытается отдышаться, Шону смотрит ему в глаза и облизывает ладонь, ни на секунду не дрогнув, а Ли кажется, что сейчас кончит еще раз, потому что ничего более возбуждающего он в жизни не видел, да и вряд ли увидит, а потом хён целует его, прижимаясь ближе и хватая за запястье, кладя на свой пах, давая почувствовать, что он, блятьблятьблять, возбужден. — Блять. — Минхек не задумывается ни на мгновение, только смотрит лидеру в глаза, падая на колени и расстегивая черные кожаные штаны, даже не стягивая их до колен, настолько, чтоб не мешались. Сильные руки на затылке наверняка смотрятся так восхитительно — Минхеку, на самом деле, похуй, ему достаточно того, как восхитительно в его рту ощущается чужой член, может быть даже он, с членом во рту, сейчас тоже смотрится восхитительно, об этом может знать только Шону, который толкается в глотку, который тихо стонет его имя, от чего у Хека снова встает. Хену пытается отстраниться, пытается предупредить, но Хек не слушается, только заглатывает полностью, потому что хочет получить своего лидера целиком, хочет его до последней капли, хочет проглотить его, хочет потом сделать это снова, и даже вкус ему сейчас кажется восхитительным — таким же, как и сам Сон Хену, стоящий с растрепанными волосами, смотрящий на Минхека этим взглядом, что хочется умереть прям здесь.***
Они целуются в машине всю дорогу, потому что едут вдвоем, не отлипая совсем, они бы и потрахались прямо в машине, но водитель поглядывает в зеркало, хочется сдохнуть от стыда, но не сдыхается, поэтому Минхек целует снова, Минхек сидит у него на бедрах, прижимается, стонет, снова хочет до дрожи в коленях, до темноты в глазах, поверить не может в то, что руки Хену сейчас с силой сжимают его задницу, что лидер отдышаться от каждого поцелуя уже даже не пытается. Дождь стучит о крышу машину бешеной дробью, и ровно такой же стучит чужое сердце, когда они выбегают из машины, не обращая внимания на стену дождя, из-за которой они промокают насквозь, но у них всего пара часов, пока все не вернутся с арены, но они есть — пара часов на то, чтоб притвориться, что они любят друг друг, для Минхека достаточно и этого, он не надеялся хотя бы на секунду увидеть в глазах напротив такую страсть, какую видит сейчас у лидера, это так взрывает сознание, хуже, чем с-4.***
В общежитии до чертиков тихо, кровь бьется в висках запертой птицей, пытаясь выбраться из раскаленного черепа, любовь осколками впивается в ладони, как будто лаву Минхек трогает, а не кожу чужую, смуглую, такую родную, желанную просто до ужаса, как и поцелуи на губах, как и шепот тихий на ухо — Я хочу тебя. Минхек тихо стонет, потому что хочет тоже — хочет давно, сильно и беспроглядно, потому что влюблен просто пиздецки, потому что каждое движение, каждый сантиметр Хену — его личный фетиш, его личная драмарама. — Я не очень готов, там, в тумбочке… — Хек рукой сносит крема и зарядку с прикроватного столика, пытаясь в ящике нашарить далеко запрятанную смазку, и когда наконец-то находит — наскоро пытается стянуть с себя джинсы, а футболку с него уже снял Шону еще в прихожей. — Мне самому?.. — Нет. Я хочу сделать это для тебя. — Лидер говорит тихо, вкрадчиво, с такой нежностью, что глаза слезятся, и Минхеку кажется, что -настолько- сильно любить и хотеть кого-то просто невозможно, но у него получается, он любит, хочет, просто с ума сходит. — Скажи мне, если тебе будет больно. Вокалист, конечно, кивает — но врет, потому что даже боль из этих рук он готов принять с радостью, потому что он слишком часто растягивал себя в душе, потому что пальцы внутри так восхитительно чувствуются, что хочется кричать во все горло — он, конечно же, кричит, до хруста в спине выгибаясь, почти теряет себя, когда вместо пальцем Хену сам входит в него — и тогда кажется, что весь чертов мир значения не имеет.***
Ты говоришь — Трахни меня на каждой плоской поверхности в нашем городе, а он просто расстегивает штаны, указывая на столик в гостиной, ты говоришь — Трахни меня так, чтоб я танцевать завтра не мог, а он только поднимет бровь, чуть улыбаясь и краснея от смущения, ты говоришь — Люби меня каждый чертов день, а он только целует тебя, потому что никогда никого красивее не видел. Ты говоришь — Чжухони такой милый сегодня на фансайне, да, монбебе?, а он дергает тебя на себя, прижимает к себе, шепчет очень тихо — Ты сломал меня, блять, так что не смей думать, что не принадлежишь мне, или — что у тебя есть право флиртовать с чем-то, кроме меня, ты говоришь — ты ничего не говоришь, потому что ты самый счастливый человек на свете. Ты говоришь — я очень люблю тебя, больше всего на свете люблю тебя, а он брызгает в тебя из водяного пистолетика и смеется, ты говоришь — опять ты, блять, носки разбросал, а он обнимает тебя со спины и любит так громко, что твои возмущения заглушает. Ты говоришь — Я твой, а он кивает, надевая тебе на палец пластиковое колечко от пачки молока, ты говоришь — Ты мой, а он целует тебя, потому что, блять, чертовски в тебя влюблен.