такая синяя морская вода

      Иви говорит: «Гарри», растягивая гласные, «мне нравится твой акцент».       Гарри закатывает шаблонно глаза цветом, что море пенное в шторм, и после ей на ухо шепотом выдаёт: «мне нравится твоё разбитое сердце». Иви же кажется абсолютно спокойной, она даже не ведёт аккуратно-выведенной бровью, просто складывает руки на груди.       — Думаешь, я не знаю, почему поцелуй-настоящей-любви не сработал на том мальчишке-гномике? Да брось, красотка, я не такой дурак, как твои друзья, — Гарри идёт совсем рядом с дочерью Злой королевы, буквально дышит жаром в её тонкую шею. Они вместе отстают от остальных на несколько добротно-широких шагов, как у Гила, и, в общем-то, собираются спасти весь мир — разбитые детки злодеев, аж смешно: — Только одного не пойму, почему ты ему не сказала?       Гарри щурится по-кошачьи-антрацитово и крюком указывает в спину впередиидущего принца Бена — короля вообще-то, Бенджамина, и никак иначе. Синюшное сердце девочки-Иви вдруг как-то внезапно пропускает удар, оставаясь наколотым на сверкающее лезвие; Бен отчего-то оглядывается на свою «подругу», но та молчит, улыбается лишь скомканно краешками алых губ и молится мысленно, чтобы этот мальчик больше так никогда на неё не смотрел.       Осмысленно.       Печально.       Будто прощение прося. И умоляюще.       Не люби меня, пожалуйста.       А Иви ведь тоже по правде знает, почему поцелуй не сработал; она не так наивно глупа — девушка слышала, как тихо дышит Даг, стоило только к нему наклониться. У него же любовь ко сну в крови плавает, теплится иммунитетом, спасибо дяде, и приходится сыграть, красиво опуская ресницы, и после жмуриться сильно, представляя — о черт! — чужое лицо, а то бы почувствовали, Мэл бы почувствовала точно. А Даг — хороший, светлый, ласковый; он настоящий и он рядом всегда, когда Иви нужен, да только у не-его-девочки в грудине давно обитает огромный ледник, разрастаясь. И у ледника того взгляд слишком уж сильно похож на Бена.       — А почему ты не сказал Уме?       Потому что Ума любит только с ревностью остекленело смотреть, когда Гарри к кому-то подходит недозволенно близко, она сразу вся сбивается в напряженный такой нерв, коротит её, но все ещё так не кстати не любит Гарри в ответ. Просто застревает острым концом да как в мясе сабля, и щемящая боль не отпускает ни на минуту — даже бравого пирата; даже того, у кого априори очень-очень мало чувств. И Иви, наверное, видит всё это на дне мужских зрачков, и оттого ей становится немного — самую каплю — его жаль.       Гарри когда-то не был таким придурком. Крюк просто нарастил себе броню, как, впрочем, и все на острове Потерянных, чтобы выжить; чтобы тебя больше не ранили, не испытывали на прочность желчью и железом, чтобы отец больше не смел поднимать на него руку — застенчивый ребёнок стал вместилищем сотен бед, и, да, его благополучно — бросили — оставили.       Но Ума продолжила виться и разрастаться.       Словно на зло Гарри целовал её всего лишь единожды в загаженной подворотне ресторана Урсулы, сминая в поединке карие губы, сжимая талию руками посильнее, чтобы остались синяки — пометки, клейма — а девушка так же яростно ему отвечала. Это был бой не на жизнь, а на смерть, не меньше: Ума оттягивала чёрные мужские волосы на затылке, мол, вой мне в губы, мальчик, плачь; Крюк же вдавливал её своим телом в каменную кладку, не оставлял ей ни шанса выиграть на этот раз. И поцелуй тот в памяти теперь остаточно горчит на языке и солью обнимает горло — тогда Гарри разгромленно проиграл, скорее даже самолично сдался в плен лазурных волос, а Ума лишь удовлетворенно улыбнулась, шепча противное: «как меня зовут?».       Ума. Ума. Умаумаума.       Ума, пожалуйста.       А Иви и этого не досталось. Наверное, так даже лучше, ведь каждый раз, когда Гарри по-детски искренне рвётся русалью дочь обнять, та обдаёт его буквально взрывной волной, холодом океанского дна и отворачивается подальше, словно «не хочу, но в то же время позволяю». Иви бы не пожелала такого и врагу — быть отвергнутым и непозволительно близким одновременно, потому что дурацкая Ума мимоходом постоянно вбрасывает хриплое «Гарри» в пространство, как приманку.       Хотя она и сама такая.       Где теперь твой белый флаг, дорогая? А, конечно, под ногами.       Поэтому они и понимают друг друга без слов, бедняжки, их внутренности на двоих — город пристаней и королевский шпиль; хрупкие сердечки разбиваются о встречный борт. Вот и Гарри ухмыляется грустно, закидывая свою руку на плечо синеволосой девочке, он большим пальцем как-то нежно проводит по плечу, будто, я знаю, что ты чувствуешь, успокаивает, хочет помочь, но что может сын Крюка против серьезной такой раковой опухоли в виде чересчур нужного Бена?       Ни-че-го.       Как и впрочем сама Иви оппонентом дерзкой ундине.       — Она всегда будет «капитаном», а я лишь «первым помощником». — говорит Гарри в несвойственной ему не ехидной манере; он вообще-то Уму по-прежнему буравит тяжелым таким взглядом, хоть закричи ей в след.       — Они никогда отсюда не уйдут, да? — а у Бена, помнится, щенячья верность огибает нутро; принц глядит на Иви неописуемо как-то, он все ещё помнит, как пальцы её скользили на Острове да по его щекам, а после так дурно было в том лимузине, потому что Мэл — под боком — искоса смотрит на Джея, а сам Бен удержаться не может, чтобы хоть глазком одним ещё не коснуться в порыве Иви. Потому что, возможно, она тянет вниз его правильную душонку; потому что, возможно, в другой жизни им и суждено быть вместе, но не здесь, не в Аурадоне, где принцу Флориану отмеряна хорошая драконья принцесса.       А ветки под ногами ломаются с хрустом полых грудных костей под напором сердечных мышц — детки злодеев всегда были второсортными.       Даже для таких же плохих детишек.       Даже, если они все теперь хорошие.