Восковые пятна

Этот рассказ о приключениях моего друга Шерлока Холмса никогда не будет опубликован, поскольку все причастные к той истории уговорились хранить ее в тайне. И затрагивает она вопросы слишком личные и щепетильные, чтобы предание ее огласке не вышло боком. Однако я все же решился доверить эти факты своим личным записям, не предназначенным к публикации. И не только для того, чтобы задокументировать очередное дело моего друга и свидетельство его гения хотя бы для себя лично. То расследование оказало слишком сильное, решающее влияние на наши с ним отношения, и я не могу допустить, чтобы подробности этих событий истерлись в моей памяти со временем. Инспектор Стоун всегда был трудным в общении человеком и очень ревниво относился к успехам моего друга Шерлока Холмса на поприще расследования загадок. Однако в тот день все было хуже обычного. Горе ожесточило его, и он наговорил мистеру Холмсу прямо в лицо немало гадких слов, возмущаясь тем, что тот сует свой длинный нос в это дело. Пригласил нас для участия в расследовании, разумеется, не Стоун, а инспектор Грегсон. Который, невзирая на свое тщеславие и привычку приписывать себе успехи моего друга в расследовании преступлений, всегда отдавал должное его уму. И понимал, что расследованию Холмс способен принести немалую пользу. Стоун же о расследовании, казалось, не думал вовсе, целиком поглощенный собственными переживаниями: несчастный, убийство которого произошло в этой квартире, был его лучшим другом. И на всем его облике сейчас лежала печать скорби: Стоун был бледен, подавлен и даже от его обычной пружинистой походки не осталось следа — казалось, каждый шаг дается ему с трудом, будто его сверху придавило чем-то тяжелым. Хотя понять его переживание лично я мог бы легче, если бы он нашел своему горю лучший выход, чем срывать злость на том, кто хочет помочь найти убийцу и может это сделать успешнее многих. Самыми мягкими из его слов были: — Что вы всюду лезете, Холмс, что вы вечно нос свой везде суете? Нюх у вас, что ли, на людское горе? И нет вам запаха слаще смерти? Впрочем, кажется, только я один и видел в этом поведении нечто недостойное. Друг мой, стоически вынеся обвинения, дождался, пока Грегсон принялся успокаивать находящегося не в себе товарища, и стал изучать спальню, где произошло это чудовищное преступление. Как предполагалось, убил этого Генри Уильямса влезший в дом грабитель. По меньшей мере, такой версии придерживался инспектор Грегсон, и я был склонен согласиться с ним. И ждал, когда же Холмс найдет какую-нибудь улику вроде специфической грязи и странного отпечатка подковы на столе, чтобы пойти по следу. Он налетел на место преступления, как хищная птица, кидающаяся на добычу. Сходство с нею Холмсу придавали и орлиный нос, и взметнувшиеся полы плаща, который он, в нетерпении перед новой тайной, скинул прямо на ходу, бросив мне. Я же просто стоял и смотрел, невольно любуясь той грацией и точностью движений, которой отличался этот высокий сухопарый человек. Изящество не было нарочитым, он не стремился красоваться. Я склонен был тогда считать, что его вовсе не беспокоит производимое им внешнее впечатление. Лишь дело, которым он занят. И в этой своей увлеченности он невольно, сам собой, производил впечатление самое необыкновенное. Моему невнимательному взгляду нечего было и надеяться приметить что-нибудь из тех вещей, на которые безошибочно обращал внимание мой друг. Однако я все же оглядел комнату, пребывавшую после нападения грабителя в изрядном беспорядке. Это была самая обычная спальня: кровать, шкаф, комод, чайный столик, скамья для порки, стоящая в углу, несколько колец для привязывания в стене и потолке, рейка для подвешивания на стене. Достаточно скромно, впрочем, и помещение было маленьким для больших изысков. Шкаф и комод во время ограбления были выпотрошены, вещи валялись там и тут, постель не прибрана: по всему, преступник всполошил покойного Уильямса прямо среди ночи, вытащив из кровати. Распахнутое настежь окно служило еще одним наглядным подтверждением вторжения, а оборванная наполовину портьера говорила о том, что Генри Уильямс успел сразиться за свою жизнь. Однако не преуспел. Покойный лежал между окном и чайным столиком, рядом валялся канделябр. Его не успели убрать до нашего прихода, чему Холмс, безусловно, был рад, ведь, убирая, полицейские вечно стирают половину важных следов. Он не раз говорил мне об этом. Я подошел и наклонился над телом, чтобы убедиться еще раз в очевидном: умер несчастный, получив по голове канделябром, который, скорее всего, до того стоял на столике. Видимо, грабитель схватил его, защищаясь, и нанес удар. Форма раны соответствовала предмету, рядом с головой растеклась лужа крови, в которой и лежал оброненный в испуге канделябр. Скорее всего, его тоже больше не трогали: пятна на нем и лужа крови вокруг говорили об этом достаточно даже такому профану, как я. Холмсу же хватило куда меньше времени, чем мне, чтобы сделать для себя выводы, притом тело он оглядел мельком, куда внимательнее — сам столик, а дальше принялся зачем-то ползать по полу в паре футов от столика, вовсе в стороне от тела. Потом поползал вокруг кровати, а потом принялся осматривать скамейку для порки, достав свою неизменную лупу. Почему-то это вновь взволновало впечатлительную душу инспектора Стоуна, и он воскликнул: — Что он творит, что он творит вообще, это-то зачем?! — Успокойся, Дерек, это для дела, — мягко ответил Грегсон. — Знаю я его дело! — буркнул Стоун, однако остался сидеть на стуле, на который усадил его Грегсон. Возможно, впрочем, лишь потому, что тот крепко держал Стоуна за плечо. Холмс тем временем вновь остался безучастным к возмущению инспектора — его, казалось, ничего не волновало, кроме расследования. Он спокойно закончил осмотр, меньше чем за минуту, развернулся к нам и попросил: — Грегсон, не могли бы вы вызвать сюда горничную, которая обнаружила тело мистера Уильямса? — А потом обратился к Стоуну, словно между ними вовсе не было никакого конфликта: — И не подскажете ли, мистер Стоун, как давно эта женщина работает у вашего друга? — Это-то вам зачем, помилуй Бог! — простонал тот, взъерошив волосы. — Что за ерунда?! — Около трех лет, — ответил за него Грегсон. — Мы ее, разумеется, подробно опросили, едва явившись сюда, еще до вашего прихода. —А после поднялся и направился к двери, чтобы кликнуть горничную, которой было велено дожидаться внизу и никуда покамест не уходить. — Еще скажите, что мисс Паркер его убила. Хрупкая девица — сильного мужчину! — сердито пробормотал Стоун, пока мы прислушивались к шагам по лестнице. Горничная оказалась не слишком юной, но смущенной и встревоженной девицей в опрятном платье, которая сразу сделала книксен и очень старательно не смотрела в угол, где лежало тело. — Здравствуйте, что вам угодно? — спросила она чистым ясным голосом, не поднимая глаз. — Мисс Паркер, будьте добры ответить на вопросы вот этого человека, он помогает полиции в расследовании, — попросил инспектор Грегсон. Стоун тихо, но отчетливо фыркнул. — Конечно, инспектор, — ответила горничная и подняла любопытный взгляд на моего друга. Я с интересом ждал вопросов от гениального Холмса, зная, что даже за самыми простыми порой кроются сложнейшие и точнейшие теории. Он подошел к горничной ближе и мягким, внушающим доверие голосом спросил: — Скажите, вся ли мебель стоит на привычных местах? Тут ничего не передвигали? — Я… не уверена, здесь все в таком беспорядке, — пролепетала мисс Паркер, растерянно вертя головой по сторонам и стараясь при этом избегать взглядом распростертого на полу тела. — Нет, кажется, нет. Разве что… чайный столик дальше от кровати, чем обычно. А остальная мебель там же, где всегда. — Вот как? А что насчет скамьи? — уточнил Холмс, кивнув в сторону скамейки для порки, обитой коричневой кожей. — Ой, да она где только не стояла! — горничная махнула рукой. — Спальня маленькая, ее не приткнуть никуда, под ногами мешается. Так мистер Уильямс ее то туда поставит, то сюда поставит… Двигал туда-сюда, а все неудобно. Так что я на нее и внимания не обратила. — А почему вы так уверены, что скамью двигали исключительно ради удобства? А не для того, чтобы применять по назначению? Мисс Паркер ответить не успела, потому что вновь взвился инспектор Стоун. — Послушайте, Холмс, это переходит всякие границы! Кто вам давал право копаться в личной жизни несчастного Генри и строить всякие грязные инсинуации! Это низко! Я не мог не подумать, что Стоуну требуется дать успокоительное, и принялся рыться в саквояже, чтобы воплотить эту мысль в жизнь. Стоун откровенно мешал расследованию, и с этим следовало что-то делать. Холмс тем временем сдержанно, но настойчиво ответил: — Я бы все же предпочел выслушать ответ горничной, а не инспектора Стоуна. Полагаю, в меблировке спальни она разбирается достаточно хорошо и сейчас все инсинуации развеет. Всего пара слов, мисс. Напуганная перепалкой горничная ответила немного сбивчиво: — Не знаю… Наверное, развею … Да не было у мистера Уильямса никого! Я бы знала, если бы в этом доме что было! А к нему, считайте, только мистер Стоун и заходил. — Вот видите, вы зря подозревали приличного человека в чем-то нехорошем! — поучительным тоном сказал Стоун, — Вам бы только думать о других ужасные вещи. Надо не заниматься вашей этой ерундой, а грабителя искать. Который убил моего друга! Я достал успокоительное и задумался, как лучше подойти с ним к Стоуну. — Можете быть свободны, мисс Паркер, вы очень помогли расследованию, — своим обычным добродушным тоном, которым он обычно разговаривал с детьми и прислугой, отослал девушку Холмс. Та была рада покинуть слишком драматическую для нее сцену, и вскоре мы вновь остались втроем. Мой гениальный друг, едва дождавшись этого, подошел к Стоуну и невозмутимым тоном попросил: — Инспектор, покажите, пожалуйста, ваши запястья. Тут я едва не уронил пузырек успокоительного, поняв, что Холмс подозревает инспектора, и принялся укладывать лекарство на место, не забывая следить за происходящим. — Что? Что за нелепое представление вы устраиваете? Я не собираюсь идти на поводу у ваших домыслов! — выкрикнул Стоун. — Покажи, Дерек! — настойчиво потребовал Грегсон. — Нет ничего сложного в том, чтобы немного приподнять манжет и… — он не договорил, когда, сам вздернув рукав пиджака Стоуна, увидел на его запястье несколько глубоких длинных неровных ссадин. Я узнал их тут же: мой опыт врача подсказывал мне безошибочно, что это следы от веревок, завязанных не слишком аккуратно и ободравших кожу. Да и опыт верхнего — тоже. Впрочем, в этом качестве я давно с ними не сталкивался. Лишь по молодости и неопытности я мог допускать подобное со своими партнершами. Однако далеко не все были так щепетильны, как я, и имели медицинское образование. И неприятности случались, а я их лечил. И опознал знакомый «симптом», едва его увидев. Грегсон, по всему, узнал их тоже и смущенно кашлянул в кулак. А Холмс, само собой, именно этого ожидал, потому продолжил так же легко, будто ничего волнующего не случилось. — Просить вас снимать брюки я не буду, в целом мне картина ясна. — Какая картина, что вы несете?! — возмущенно спросил Стоун. Холмс сделал шаг назад, вскинул голову и, указав широким жестом на убитого, произнес: — Совершенно очевидно, что убил Уильямса никакой не грабитель. — Он сделал паузу, посмотрел на нас с Грегсоном и веско закончил: — А тот, с кем он состоял в интимных отношениях. Тут мы уставились на Стоуна, начиная догадываться, до какой степени близки они были с Уильямсом. Первым не выдержал паузы я и воскликнул: — Но что могло его на это толкнуть?! Холмс рассудительно ответил: — Полагаю, это была трагическая случайность. — И, поглядев на наши удивленные лица, принялся подробно пояснять: — Посмотрите, если мы предположим, что канделябр стоял на столике и что возле него, на полпути к кровати, Уильямс сцепился с влезшим в окно грабителем, следы воска с канделябра могли оказаться тут, здесь и здесь. Он подскочил и принялся указывать на пятна. А потом торжествующе ткнул еще в одно: — Но никак не вот здесь, на два фута ближе к кровати. Видите, здесь несколько восковых капель? Которые вы, Грегсон, при осмотре пропустили. И убийца пропустил, когда заметал следы преступления. Всего несколько маленьких капель, которые тем не менее позволили мне разобраться в произошедшем. Появление их здесь необъяснимо, если только мы не представим, что между столиком и кроватью стояла скамья для порки. И над ней водили канделябром с горящей свечой! — Зачем же... — начал спрашивать Грегсон и тут же перебил себя: — А-а-а-а-а! Не объясняйте, не надо! Я уже понял! Надо сказать, я удивился, сколь сдержанным и даже стеснительным человеком оказался Грегсон. Во всяком случае, для инспектора Ярда. Наверное, врачи привычнее ко всяким подобным вещам, возможно, потому, что им чаще приходится сталкиваться с самыми разнообразными последствиями неудачных игрищ. А инспектор даже сообразил не сразу, о чем речь, хотя игры с воском — очень распространенная практика, хотя бы потому, что для нее не нужны специальные приспособления. Мне немедля представилась фигура убитого с канделябром и свечой, которой он водил над неясным телом на скамейке, поливая нижнего воском, пока тот сладостно вскрикивал, наслаждаясь болью. По счастью, лицо Стоуна мне там не рисовалось, иначе теперь уж мне бы сделалось совсем неловко. Пока я думал над этим, Холмс бодрым голосом продолжил: — Полагаю, все довольно очевидно и без объяснений, так ведь, инспектор? Не менее очевидно и то, что интимные развлечения пошли совершенно не так, как планировалось. Осмелюсь предположить, что это был крайне неприятный и болезненный ожог чересчур горячим воском в районе промежности, а возможно, и непосредственно пениса. По нему определенно нельзя было сказать, что его это хоть как-то трогало, в то время как Грегсон сдавленно ахнул, несомненно представив, насколько это больно, а у меня перед глазами явилась новая картина, высшей степени непристойности. Горячий воск стекал на возбужденный пенис. Сначала белые капли текли по яйцам, потом по стволу, и в довершении на него опустилась рука, сдвинула кожу с головки и тщательно полила ее тоже. Капли застывали и выглядели так, будто их исторг пытаемый пенис. Воск был раскаленным, нижний кричал, и в целом это видение было весьма сладостно для верхнего. Картина в моем воображении была столь подробной и захватывающей, что я не сразу спохватился, насколько отвлекся от реальности. А спохватившись — немедленно устыдился собственных мыслей. Мы стали свидетелями ужасной трагедии, и не время было думать о подобных непристойностях, вдвойне и втройне порочных оттого, что мысли мои были захвачены картиной интимной близости двух мужчин. К тому же я чуть не прослушал продолжение речи моего друга, отчего мне стало еще более неловко. Я сдавленно кашлянул и уставился на Холмса. Однако вместо него голос подал Стоун: — Как вам не совестно выдумывать такие похабные бредни! Домыслы, высосанные из пальца! — возмутился он. — Это не домыслы, а факты, мистер Стоун, — отрезал Холмс и тут же метнулся к скамье для порки, чтобы указать пальцем на нечто, как это часто бывало, видимое лишь ему одному. — Вот, Грегсон, глядите! Здесь тоже был налит воск, на скамье. Его оттерли, однако, если не применять специальных средств, воск оставляет характерный блеск, здесь видны блестящие следы. Полагаю, с помощью промокательной бумаги можно даже взять образец и убедиться, что это остатки именно свечного воска. Не возьмусь сказать наверняка, как именно развивались события дальше, но в одном можно быть уверенным: тот, кто лежал на скамье, толкнул Уильямса ногой, поскольку руки были привязаны. Покойный оступился — и крайне неудачно упал на выроненный им же канделябр. — Так его что, не били канделябром по голове?! — изумился Грегсон. — Разумеется, нет, — ответил Холмс. — Это было категорически невозможно. А вот неудачное падение исчерпывающе объясняет случившееся. Я невольно метнулся взглядом к Стоуну, который больше не пытался возмущаться и возражать, лишь сидел, обхватив руками голову и глядя в пол. — Конечно, невольному убийце пришлось вызволяться из пут самому, — продолжил Холмс излагать безжалостные факты, — при помощи ножа, лежавшего на чайном столике. Их всегда держат рядом, имея дело с веревками, — на случай, если не удастся развязать узел и придется резать. Он смог дотянуться до ножа и освободиться, но такие упражнения неизбежно оставляют ссадины на запястьях. Которые, впрочем, легко скрыть рукавами одежды. А вот ожог в промежности — крайне плохо скрываемая улика. Ходьба болезненна, и этого не спрячешь. Так ведь, мистер Стоун? Я ахнул, только теперь, запоздало, осознав, что тяжелая походка Стоуна, на которую я обратил внимание вначале, была вызвана не душевными, а вполне физическими страданиями. Мне сделалось его искренне жаль. То, что он пережил, было действительно ужасно. Стоун вот так нелепо и случайно потерял своего верхнего, ему было очень больно, и он пережил чрезвычайное нервное потрясение, и его некому было утешить. А ведь нижние всегда так нуждаются в этом. И мало того — перед ним маячила угроза огромного позора, если вскроется, что он был с мужчиной, а не с женщиной. Неудивительно, что он принялся имитировать ограбление, чтобы избежать хотя бы этого. Сердце сжималось от жалости к несчастному Стоуну, и, по всему, не у меня одного. После долгой тяжелой паузы Грегсон сказал: — Мистер Холмс. Я знаю вашу принципиальность, но... давайте сделаем вид, что это был грабитель и мы его не нашли?.. А я почти одновременно с его словами шагнул к Стоуну. Все мои чувства — врача, верхнего, просто сострадательного человека — были слишком задеты, чтобы я не совершил этого шага и не сказал: — Мистер Стоун, позвольте предложить вам свою помощь. Я не худший врач, знаете ли, и умею управляться с ожогами. Лечение может принести вам хотя бы частичное облегчение. Он пожал плечами, будто ему было все равно, и взглядом, полным отчаяния, уставился на Холмса. Все злость и раздражение, которыми он маскировал страх, сползли с него, как старая кожа со змеи, и сейчас он казался практически таким же беззащитным, как если бы оставался привязанным к той скамье. — В Лондоне объявится неуловимый вор, практически Арсен Люпен, — хмыкнул Холмс, потом повернулся к нам, взглянул на меня, на страдальца Стоуна и сжалился: — Раз уж вы, Грегсон, готовы пренебречь своим самолюбием ради коллеги и оставить нераскрытым дело, я согласен молчать о том, что мне удалось выяснить. Тем более что злого умысла тут нет, лишь трагическая случайность. В которой вины убитого едва ли не больше. — Но… почему?.. — сдавленно спросил Стоун, переводя растерянный взгляд с меня на Холмса. Так что его вопрос, похоже, адресовался нам обоим. Почему мы проявили к нему сострадание после того, с какой откровенной враждебностью он накинулся на нас, тщетно пытаясь сохранить в тайне случившееся. Я мог бы ему ответить — но Холмс, разумеется, меня опередил: — C моей точки зрения, мистер Стоун, — сказал он, — справедливость заключается не в том, чтобы упрятать всех, совершивших нечто противозаконное, за решетку. А в том, чтобы воздаяние было соразмерно проступку. Вы уже получили много больше, чем заслуживаете, а все остальное тем более ни к чему. И я мог лишь полностью поддержать своего друга в принятом им решении. Но из квартиры покойного Уильямса я вышел с тяжелым сердцем, несмотря на то что все завершилось настолько благополучно, насколько могло в таких трагических обстоятельствах, и Стоун дал мне оказать ему помощь. Меня одолевали трудные мысли о том, что ничего дурного могло бы вовсе не произойти, если бы не ошибка Уильямса. За которую поплатились в итоге оба — и он, и его нижний. Поплатились слишком страшно для такой маленькой оплошности. Ответственность и осторожность — наибольшие добродетели верхнего. Но, увы, далеко не все это понимают. И, взяв на себя серьезнейшее из обязательств — ответственность за другого человека, — не отдают себе отчета, что власть — это не только упоительно приятно, но и дьявольски трудно. И очень важно не заиграться, не забыться в упоении властью, когда нижний передает себя в твои руки. Разумеется, это были лишь мои домыслы, и все же я не мог отделаться от подозрения, что Уильямс слишком увлекся, вовремя не услышал своего нижнего, не заметил опасности. Оттого все закончилось трагически. Чаще всего подобные проблемы проистекают из того, что некоторым верхним кажется, что они по праву рождения выше нижних, хотя это — безусловно недостойная внимания благородного человека и христианина нелепица. Хороший верхний — это тот, кто слушает и выполняет просьбы нижней… или нижнего, порой даже невысказанные. И как же тут можно находиться выше, когда необходимо быть как можно ближе, чтобы слышать эти просьбы. И самое интимное в отношениях — это возникающая в такие моменты душевная близость между верхним и нижним, а вовсе не игры с воском или с плетками. И скольким верхним это стоило бы выучить, прежде чем начинать практиковать любое взаимодействие с нижним. Заговорить с Холмсом на еще одну неожиданно взволновавшую меня тему я решился только дома на Бейкер-стрит, когда мы остались вдвоем пить чай, любезно поданный нам миссис Хадсон, которая охала и причитала, узнав, что дело осталось не раскрыто и едва ли возможно его раскрыть. Когда она удалилась, я сказал: — Удивлен вашей осведомленностью в сфере плотских утех, поскольку до сей поры думал, что эта сторона жизни вас вовсе не интересует. Холмс посмотрел на меня с бесстрастным выражением лица и довольно чопорно ответил: — Странно было бы знать тонкости различия видов (сортов?) пепла — и не изучить эту сторону жизни, так во многом влияющую на людей. Да и к тому же многое здесь является опасным, и эксцессы, подобные сегодняшнему, а чаще обратные, завершающиеся смертью нижнего из партнеров, — не редкость. Так что, разумеется, я всесторонне изучил все возможные практики. Боюсь, подобный ответ лишь разбудил мое воображение, и мне немедленно стало интересно, с какой именно стороны он изучал: сверху или снизу. И коль скоро развивать подобную тему было бы бестактно, я просто согласился с его замечанием, закрывая разговор, а перед глазами невольно стояла картина с наручниками на тонких музыкальных руках Холмса, ведь они бы ему очень пошли и подчеркнули красоту сложения.