Времени нет

Рувей обожает книги про настоящую любовь. Огромные романы, которые обязательно заканчиваются фразой «и жили они долго и счастливо». А ещё она души не чает в сериалах про романтику, где за героиней бегает никак не меньше двух смазливых мальчиков. Там проблема любовного треугольника всегда решается просто: один из красавчиков трагично умирает, пытаясь защитить героиню от всемирного зла. О да, такое Рувей очень нравится. Вот только сама она никогда не влюбляется. Потому что у неё нет на это времени. Не здесь, не в реальной жизни. Ещё бы, тут за ней не бегают смазливые мальчики. Чего уж там, если уж ей и приходится иметь дело с детьми, то те обычно бегут в противоположном от Рувей направлении. Очень даже быстро бегут. Потому что все дети достаточно сообразительные для того, чтобы ненавидеть больницы. Запах лекарств и стерильности, хотя, казалось, а уж она чем может пахнуть? Рувей не задается такими глупыми вопросами. У неё нет на это времени. Каждый день у неё много пациентов, которые нуждаются в ней. Каждый день её ожидает бесконечная писанина и болтовня уборщиц, крепкий кофе без молока и собственное растрепанное отражение в зеркале. Никакой кофе в мире не спасает от темных кругов под глазами. Ни одна тоналка не убирает следы перманентной измотанности, которая, кажется, поселилась в сердце. Навсегда. Неужели так бывает? Рувей не задается таким глупым вопросом. У неё нет на это времени. Потому что сегодня она на ночном дежурстве, должна провести всё это время у кровати нового пациента. Говорят, он в очень тяжелом состоянии, и Рувей удивляется: почему же тогда присматривать за ним доверили ей? Больше правда некому? Может, и так. Она обреченно опускает голову и заходит в плохо освещенную палату. На ней белый халат, а нижнюю часть лица надежно закрывает маска. Может, этот пациент и не болен ничем заразным. Но предосторожности лишними не бывают, а Рувей ещё только предстоит ознакомиться с записями о недуге этого человека. На мгновение Рувей замирает посреди палаты. Тишину нарушает только приглушенное пиканье одного из приборов и рваное дыхание пациента. Это рыжеволосый парень крепкого телосложение. Появляется уверенность, что произошла какая-то ошибка. Ведь ему место где-то в спортзале или на стадионе, но точно не тут, под капельницей, укрытому белой простыней. Рувей качает головой, пытаясь избавиться от наваждения, и размеренным шагом подходит к тумбочке, на которой лежит медицинская карта. Быстро просматривает её, взгляд там задерживать особо не на чём: Ксандер Шакадера 25 лет Затем информация об отказах от прививок ещё в детстве, какие-то закорючки истинно врачебного образца — разобрать их не в силах даже Рувей. Действительно, ничего интересного. Разве что кроме последней записи, диагноза: ханахаки Рувей смотрит на это слово, чувствуя, как её сердце пропускает несколько ударов. А ей ведь говорили, что этого пациента готовят к операции. Так вот оно что, не удаление какой-то опухоли, нет. Ксандера Шакадеру необходимо избавить от цветов в сердце: хризантемы Рувей задерживает дыхание и медленно поворачивается к пациенту. Рыжые волосы спадают ему на лоб, светлые ресницы подрагивают. Хризантемы. Сразу представляются желтые цветы, похожие на маленькие солнышки. Такие должны нести радость, но уж точно не смерть. Время начинает тянуться так, словно Рувей вляпалась в густую смолу, как мошка, которую спустя миллион лет найдут в камешке янтаря. Она медленно подходит ближе к кровати. И вдруг понимает, что пациент не спит. Он теперь смотрит на неё, слишком долго для того, чтобы это ничего не значило. — Я могу чем-то помочь? — выдавливает из себя Рувей, нервно сглотнув. — Рувей Сан, — хрипло шепчет пациент, продолжая её рассматривать. Рувей ещё успевает удивиться, откуда он знает её имя. А затем её захлестывает волна облегчения: какое же счастье, что этот парень так мучается не из-за неё! Как вообще можно жить дальше, зная, что ты стал причиной чьей-то смерти? — Ксандер Шакадера, — говорит Рувей успокаивающим тоном, не придумав ничего лучше. — Когда меня оперируют? — спрашивает Ксандер, и только теперь отводит взгляд. С непроницаемым выражением лица он теперь смотрит в потолок. — Завтра вечером. — Это так дорого, — Ксандер сжимает край простыни, а Рувей с ужасом замечает, что его рука дрожит. Поэтому она спешит его успокоить: — Вам не требуется ни за что платить! Ханахаки — это очень редкий случай… — Я не про это, — Ксандер пытается приподняться, но оторвать голову от подушки у него так и не получается. — Удаление цветов путём хирургического вмешательства влечет за собой необратимое притупление всех чувств. — Ужасно… — Вовсе нет, — на лице Ксандера появляется слабая улыбка. Словно тень того, как он, наверное, мог улыбаться раньше. — В операции не будет надобности. Потому что я умру уже этой ночью. Я чувствую. Цветов слишком много. Рувей молча садится рядом с кроватью. Ей часто приходится поддерживать других, даже если случаи совсем безнадежные. Но сейчас любые слова прозвучат как издевательство. Рувей тяжело вздыхает и продолжает рассматривать Ксандера. Его рука по-прежнему дрожит. Не совсем понимая, что на неё нашло, Рувей тянется к его ладони. Ледяной. Наверное, Ксандер засыпает. Или же просто лежит с закрытыми глазами. Спустя целую вечность он снова смотрит в её сторону. — Скажите, — его голос звучит ещё более хрипло, — а вы будете помнить мое имя? Когда меня не станет? — Буду, — кивает Рувей. Теперь приходится бороться с подступившими слезами. Почему этому Ксандеру так важно, чтобы она его помнила? Почему для него всё заканчивается вот так? Неужели совсем ничего нельзя сделать? — Кто она? — рискует спросить Рувей. Уж больно тишина давит на уши. — Шансов на взаимность совсем нет? — Нет, — странно, но Ксандер снова вымученно улыбается, — она только сегодня запомнила мое имя. Но она в этом не виновата, потому что я был просто одним из многих. — Пациентов, — заканчивает за него Рувей и чувствует, что по щеке у неё всё-таки сбегает слезинка. Хочется снять маску — дышать вдруг становится слишком тяжело. Ксандер её останавливает. — Вроде ханахаки передается только при касании, но рисковать не нужно. Пожалуйста, — добавляет он с мольбой в голосе. — Почему? — Она ведь ни в чём не виновата, — бормочет Ксандер себе под нос. А Рувей крепче сжимает его ледяные пальцы, надеясь, что всё это просто сон. Кошмар. Вот бы поскорее проснуться… И проверить, а нет ли среди её пациентов и правда какого-то Ксандера, имя которого она так и не запомнила за всё это время. Они молчат. Его дыхание слишком рваное, Рувей отдаленно понимает, что это плохо. Очень. Но она ничем не может помочь, не в этом случае. Поэтому просто продолжает держать Ксандера за руку. А воображение само собой вырисовывает хризантемы. Желтые. Они у Ксандера в легких, но им этого мало. Им мало заставить его страдать, они хотят его убить. Наверное, Рувей ненадолго задремала. Потому что когда она снова открывает глаза, за окном зарождается рассвет, а тишину больше совсем ничего не нарушает. Больше не слышно прерывистого дыхания. Широкая ладонь, которую Рувей продолжает сжимать, такая холодная, как… у мёртвых. Рувей изо всех сил пытается не дрожать и всматривается в бледное лицо Ксандера. Из уголка губ у него сбежала струйка крови, ну, а так больше совсем ничего не поменялось. Справедливо ли это? Нет. Правильно ли? Нет. Нет! Виновата ли она? Ещё как. Потому что правдой оказалось худшее, невозможное: это Рувей стала причиной его мучений и смерти. Она медленно встает и поворачивается к окну. Знает точно лишь две вещи: его имя она правда никогда не забудет. И никогда, никогда не влюбится сама. Потому что у неё нет на это времени.