Воскресшая весна

      Время было раннее, и холодные предрассветные сумерки тенью объяли город, наполнили воздух тревогою, сокрыли дорогу к замку Флинт. Из окна его, облокотившись о массивную раму, смотрел на раскинутые за частоколом леса герцог Омерль. Вовсе не мгла, свежая и звенящая, виделась ему — деревья задыхались смогом. Окольцованные им, охваченные, ветви крошились с болезненным хрустом; они ссыхались и трещали, будто нить в бордовой коросте, а подчас и хлюпали, как гнилью, месивом из трухи.       Дым вился к небу — то скупо прятало звезды в кринолине и бархате, тучах — и коптил безучастную синеву не хуже свеч. Эдвард оглянулся через плечо: на комоде, все в восковых слезах, горели они слабо и робко, и тьма клубилась по стылой комнате, шепталась за его спиной. Не нужно было вслушиваться, чтобы понять, какую сказку решил ему поведать — во второй, десятый, тысячный раз — хоровод корявых теней. Герцог знал ее — и любил бесконечно, хоть сердце в груди сжималось, предвещая дурной эпилог.       Он не помнил, когда сам заблудился в страшном и путаном, точно ожившее виденье, лесу — прекрасный белый олень давно не ходил потаенными его тропинками. Корона, сверкавшая на изящном горле, обернулась петлею, сусального золота цепь — кандалами. Эдвард отнял ладони от окна: скоро все будет кончено — и с оленем, и с ним, и с этим чертовым лесом. Он думал о том, как бежал по прелой земле, вдоль озерной каймы, и ветер свистел в ушах мелодией звонкого смеха. Дыхание перехватывало — он захлебывался восторгом, не усталостью; рубаха липла к телу, взмокшие пряди непрестанно падали на лоб. Омерлю, впрочем, они ничуть не мешали: все внимание его было отдано следам, что рассыпались тонким узором в траве, средь нарциссов и лютиков, и петляли меж вековых деревьев. Улыбка цвела на полных губах, а сердце заходилось в радости: он не углядел бы и намека на чужое присутствие, не пожелай его жертва — столь лукавая, сколь и трепетная — быть пойманной.       Силуэт, мерцавший вдали утренним туманом да холодными росами, перестал отдаляться — Эдвард замедлился. Ему стоило усмирить дыхание, слишком шумное и прерывистое, и велико было опасение неосторожным жестом аль шорохом развеять миг гармоничной красоты. Вдохнув полной грудью, он протянул навстречу руки; в ладони не лежал, сверкая, клинок, и за спиной не виднелся колчан со стрелами. Тонконогий белый олень — взор светло-карих глаз был слишком умен и внимателен для животного — смотрел на него безо всякого страха: они оба знали, что охотник не причинит ему вреда. И потому он позволил вжаться лицом в теплый мех, позволил огладить длинную шею и прильнуть в любовном объятии. От него пахло солнцем, и травами, и сказкой; шерсть искрилась, таяла под руками, точно весенние облака.       Утомленные своей маленькой игрой, они стояли недвижно, деля вдохи и глухие удары сердец. Эдвард и не заметил, когда вес под ладонями изменился — стало легко и хрупко, — а под пальцами растеклась гладкость кожи. Теперь в руках его, нагой и прекрасный, замер монарх. С румянцем вдоль линии скул и игривым блеском во взгляде, он походил на божество — древнее, непостижимое, недосягаемое.       Понтефракт встретил его безучастной злобой, что сочилась сквозь трещины в каменной кладке, плесенью и спертым воздухом. Тишину, хоть всепоглощающую, нельзя было назвать мертвенной: в ней чудились стенания и звон кандалов. Омерль сглотнул, вязко и шумно, борясь с перекрывшим дыхание сердцем; ладони его вспотели — клинок грозил выскользнуть из ослабшей руки. В этом куске металла — маленьком, насмешливо-легком, с фамильной резной рукоятью — заключались избавление и погибель, вознесение и позор, и Эдвард не мог совладать с тремором.       От собственных мыслей ему стало противно, и липко, и горько — но все вдруг оборвалось: он увидел фигуру. Бледную — прозрачную почти — и затертую, едва дышащую. Лишь прямая осанка да обглоданное изящество выдавали в ней прежнего короля. Рубище — замена шелкам и бархату — свисало клочьями прохудившейся ткани; ей было не сокрыть изувеченную, всю в кровавых подтеках, плоть. Росчерки ран обхватили его запястья, словно браслеты, и плавный изгиб груди налился болезненно-алым, порочным и оскверненным. Волосы — даже зеркало когда-то гордилось, отражая их — свалялись, стали ломкими, утратили медную роскошь. Не корона сверкала в растрепанных тусклых прядях — терновый венец; Омерль почти видел, как незримо-колючие стебли сжали поникшую голову. Пред ним стоял мученик и святой — и в грязи, в багровом налете и гари он оставался по-неземному чист. Ричард смотрел на него с христианским смирением; в глазах его не было ни испуга, ни укора — только готовность принять свою судьбу. Точно зверь, беззащитный против человеческого коварства, он был настигнут отравленной стрелой.       Тишина окрасилась звоном — пальцы, разжавшись, выронили клинок. Эдвард ничего не услышал. Обезоруженный чужой покорностью, пристыженный ею же, он лишь подошел к своему королю — и вовремя: того оставили силы. Дрожь улыбкой скользнула по бескровным губам — Ричард рухнул Омерлю в объятия. Подхватывая тело на руки, Эдвард с горечью заметил, сколь неестественно-легок оказался его вес. Он думал о том, как лелеял короля в дни их беспечной, идиллической праздности. Касался под коленями, где особенно жарко и тонко, и талии — Ричард благосклонно обнимал его за шею. Заливался смехом — воздушные потоки разносили этот звук по необъятным лесным угодьям — и всплескивал руками в жесте наигранного протеста. Локоны, струясь по спине и груди, блестели на свету, точно застывшие капли янтаря. Омерль приникал к ним тайком губами, носом: щекотно-ласковые, словно пух одуванчика, они пахли медовым теплом. Ему не хотелось размыкать рук и на мгновенье, но когда под ногами просела земля — озерные воды напитали ее влагою, — король сам выпорхнул из объятий. Он тряхнул головой — рыжее золото разлилось по плечам, замерцало — и прошел до линии, где почва встречалась с лазоревой кромкой. Шаг его был пружинист, походка — горда; он ничуть не стеснялся своей наготы. Опустившись подле озера, король огладил песок и камни, провел ладонью над жидким серебром: дарил благословение.       Грациозный и нежный, как лесная нимфа, Ричард подолгу смотрелся в зеркальную гладь. Ласкал взглядом небо, чья синева сплеталась с ней, отзывалась под пальцами веселым плеском. Омерль стоял чуть поодаль, не смея тревожить единение монарха с его владениями; сердце щемило, исполненное неясного, восторженно-сладкого чувства.       Возвращаясь во Флинт, Эдвард не смотрел по сторонам — лишь под ноги: озлобленный лес выпирал корнями и сучьями, норовил оцарапать лицо. Всякая ветвь плыла, припорошенная сажей; чернильные их разводы смыкались над головой и роняли тяжелую, влажную муть. Капли дробились об иссохшую почву, ядом текли по прожилкам стеблей — без того, впрочем, мертвых. Деревья смешались с небом в монохромный кошмар, однако Эдвард уже не чувствовал себя его узником. Крепче и бережнее перехватывая свою ношу, Омерль все сильней убеждался: вернутся цветение и здоровая молодость в эти земли, воскреснет сама весна. Сейчас она тихо дышала ему в грудь.