Холодно...
Но я люблю этот лёд. Снова мы с тобой сражаемся. И снова ты пытаешься заковать меня во льдах, а я хочу, чтобы ты снова и снова замораживал меня, хотя я прекрасно осознаю, что ты можешь убить меня этим льдом.Горячо...
Но я люблю этот огонь. И снова я пытаюсь прикоснуться к нему, прекрасно осознавая, что на моей коже скоро снова распустятся отвратительно алые цветы ожогов. — Сумасшедший мазохист, – снова со вздохом делаешь вывод ты, замечая моё странное поведение и кривое подобие улыбки на лице. Не знаю, когда и в какой момент я забыл, как правильно улыбаться. Не знаю, в какой момент снова и окончательно сломался и стал злодеем. — Я снова и снова буду оставлять следы ожогов на тебе в напоминание, кто ты. Очнись уже от этого дурного сна. И снова ты, Тодороки, будто мерцающий огонёк, пытаешься осветить мне путь. Но я оступаюсь и снова падаю в пропасть, теряя из виду этот свет. И я снова грустно улыбаюсь тебе, отчаянно пытаясь дотянуться рукой до спасительного источника света. Не знаю, когда мои пальцы сомкнулись на твоей шее. В глазах плывёт от слёз, ничего не вижу. Но чувствую, как ты пытаешься сжечь мою руку, а после заморозить и снова сжечь. Это неправильно, так не должно быть. Просто потому что уже такое привычное «снова» здесь не подходит. — Не могу... – горько шепчу я, разжимая пальцы и падая на колени. Слёзы уже не текут, но щёки щиплет, и в горле ком, который невозможно сглотнуть. Инстинкты самосохранения до сих пор работают, и я чувствую затылком, как на меня целятся. Нет. Не на меня. На тебя. Не знаю, что вдруг на меня нашло, но я вдруг как никогда чётко осознал безысходность ситуации. Для злодеев я всегда был лишь чуть более сильной пешкой. Я никогда не был для них своим. А по-настоящему свои считают меня предателем. Сейчас у меня нет места, куда можно вернуться. По сути, сейчас, когда я отпускаю тебя, Тодороки, я снова предаю кого-то. Но, по правде говоря, я готов. Готов, чтобы против меня ополчился весь мир. Готов, чтобы ты ненавидел меня. Но я всё равно никогда не убью тебя. И сейчас я чувствую, что три или четыре пистолета, работающие на причудах, нацелены на тебя. Тебе некуда бежать. Именно поэтому я резко тяну тебя на себя и прижимаю тебя к земле, крепко схватившись за плечи. Тут же слышатся залпы выстрелов. Ааргх! Больно, чёрт, больно! Вспышки ослепляют их, и они не видят, в кого стреляют... — Я… люблю тебя, Тодороки Шото. Я сломлен и не могу жить дальше. Сражайся, прошу. Сражайся… ради меня. Про…щай, – здесь должно было быть слово «прости», но я не смею надеяться. У меня нет права просить прощения. Но никто не запретит мне поцеловать тебя. Оставить мимолётный поцелуй на твоих губах, чтобы ты навсегда запомнил вкус моей крови. Грудь раздирает. Больно. Кашляю, прикрывая рот ладонью. Кровь. Почему… всё так, Шото? Не смотри на меня, я выгляжу жалко сейчас, наверное. Хотя почему «наверно»? Я вижу своё отражение в твоих расширенных глазах, до тошноты чётко видно рваную дыру в животе... Чёрт, как же… больно. Снова боль, но такая другая. Это же… просто моя жизнь, быстро скользнувшая перед глазами — лишь сплав эмоций, где преобладает боль. Всё так быстро, я даже почти ничего не вспомнил. На твоей щеке останется эта широкая кровавая линия с моих губ, мазнувших твою кожу прежде, чем выпустить хрип вместо последнего вздоха. И моё сердце замерло навеки. И в проскользнувшей жизни перед глазами я смог запомнить лишь твою улыбку. И всё равно, что мне ты никогда не улыбался.