Сказка о менестреле

      Это было слишком давно и слишком далеко, в темной дремучей стороне, укутанной непроходимыми лесами и скрытой от глаз чужеземцев, где, говорят, как нигде больше, поют птицы и весной реки, разливаясь, ласкают водами изумрудные берега, там даже ветра завывают музыкально, чаруя, и перезвон капель дождя по лужам похож на веселую детскую мелодию. Живая природа поглощает людей, их мысли и слова, унося куда-то под землю. Кто знает, может, среди корней могучих старых дубов и есть какая-то кладовая, где еще бьются отчаянно чьи-то смелые стремления в надежде отыскать лишь умелые руки? В этих краях люди живут самые счастливые. У них нет календарей и часов, они не рисуют карт. Им не знакомы понятия времени и пространства, они так любят терять, потому что это всегда значит только больше приобрести. В этих краях, по слухам, сказки и песни не живут долго — они рождаются и умирают, сменяясь новыми, еще более волшебными.              Но есть…одно предание, которому десятки и десятки лет, а оно все еще живо и, верно, переживет еще ни одно столетие, возможно, меняясь, но сохраняя суть и все так же потрясая умы даже самых маленьких детей, прижимающих носы к окнам в ожидании чародея.              Никто не знает, откуда он пришел, прекрасный и странный, всем чужой. В эти места, несмотря на всю их красоту, не забредают путешественники, будто что-то незримое охраняет местных жителей от жестокости внешнего мира. А он пришел. Он на потеху детям, дергающим его за полы одежд в любопытстве и восторге, играл на свирели или пел, пока не появлялся кто-то из взрослых. И тогда в единый миг стихала музыка, и таял, сливаясь с чистым воздухом, таинственный гость, оставляя пару разноцветных перьев с широкополой шляпы.              Прячась в тени детских улыбок, он жил, может, месяцы, может, и годы. Он не посещал торговой площади, его не видел цирюльник, портной и сапожник последними поверили в его существование, но каждый вечер на окраинах звучала свирель. То тише, то громче. Мелодия взлетала, гремела, как раскаты грома, и тут же нисходила до шепота листвы, тихого топота кошачьих лап поутру. И дети, распахнув чистые сердца и души, бежали, не слушая запретов родителей. Сквозь любые дожди и метели они мчались навстречу менестрелю, который лишь улыбался им, не отнимая инструмента от губ, и сгибался в легком полупоклоне.              И не было тех, кто не искал менестреля. Кого не влекла его таинственная улыбка и взгляд мерцающих глаз. Хотя и не всем, конечно, он был нужен живым. Но, как и прежде, он не показывался взрослым, озлобленно говорившим о нем и точившим ножи. И только в одном доме на самой окраине по вечерам слышали переливы его мелодий да зажигали свечу у окна, чтобы он, сбегая, не заблудился в темноте дорог. И, верно, чувствовал менестрель эту заботу, и тем изящнее были его жесты и тем быстрее он зажимал отверстия на инструменте, еще не видя ни единого слушателя. Он прикрывал глаза и отдавался на растерзание плачущей мелодии.              Недолгими были его выступления. С вилами, крича и ругаясь, за детьми шли взрослые. Они искали менестреля, а он исчезал. Только смеялся тихо-тихо, и глаза его сверкали, как звезды. И гасли свечи. Кто-то скажет, что это он взмахивал плащом перед тем, как уйти в ночь, вот только он не носил плащей — простая крестьянская рубашка да шляпа были его защитой от солнца и всех бурь.              Сменяла зима лето, проходили весны, снова и снова деревню одолевали то дожди, то засухи, а менестрель все приходил и все играл и играл на своей свирели. Над ним летали перелетные птицы, облака собирались в тучи, сверкали молнии и таял, кружась в прозрачном воздухе, первый снег… а он все играл. Прикрыв глаза — только ресницы чуть-чуть трепетали на ветру — и слегка задрав голову, творил.              Никто и не заметил, когда однажды среди слушателей появился юноша. То ли кузнец, то ли ученик лекаря, он был женат, работал с утра до ночи, но тогда, в тот вечер, когда последний луч заката касался земли, он сидел среди детей, и каждая новая нота ранила его, в пепел обращая душу и сердце. Говорят, когда дети начали зевать, и менестрель отправился прочь, только этот странный человек все так же сидел в тени дерева, разглядывал ладони и плакал. И все его тело сотрясалось в беззвучных рыданиях.              На следующий вечер он привел жену. И утешал ее, и гладил по голове, и целовал, когда слезы выступали на ее глазах и губы начинали дрожать.              А менестрель все играл, мелодия стремилась выше и выше, и быстрее, будто бьющаяся в клетке птица. Еще взмах крыльями, и она упадет — не выдержит хрупкое сердце. Но музыка не прекращалась, и менестрель улыбался уголком губ, на долю секунды позволяя себе посмотреть на публику прежде, чем снова зажмуриться и вместе с пленённой птицей удариться о железные прутья и от боли и отчаяния запеть еще громче, потому что… что еще остается?              И каждый раз было все то же: все та же птица металась по кругу, ломала крылья и ломала когти о пол клетки, но не могла…не могла улететь. И колючий страх в ее душе все рос, и исчезали звуки. Только тихий крик рождался где-то в горле и обрывался стоном. И летели перья, окроплённые теплой кровью.               Концентрация боли и отчаяния, и мечтаний о свободе, и самых слепых надежд.              Много ли ночей минуло, но вскоре детей сменили их родители. Или это подросли сами дети…? Но вместо душ, наивно беззаботных и полных стремлений, музыке теперь внимали те, кто давно позабыл безрассудность юности и кто давно перестал строить планы на таинственное «завтра». И в этой не знающей усталости птице они видели себя. Их дни, часы были похожи один на другой, и никакого шанса на избавление.              Однажды в предрассветный час, когда менестрель убирал свою свирель, седобородый старик спросил у него, стоит ли верить в спасение. Будто странный юноша, чье имя давно унес ветер и спрятали бурные воды рек, чей возраст сокрыли поля шляпы и искрящийся взгляд, в котором тысячи лет соткали озорство ребенка, знал ответ на этот извечный вопрос. Он улыбнулся. И старик низко склонил голову и ушел, в чем-то, несомненно, уверенный.              Следующим днем странное затишье царило в поселении: дети не играли на улице, не были открыты лавки, и редкий прохожий бежал, постоянно оглядываясь и непременно прижимая что-то к груди. Все готовились, но сами еще не знали, к чему. И смотрели в небо и жаловались на жару. Темнело медленно, как если бы солнце вдруг принялось стенать и капризничать, не желая прощаться с землей.              Но было слишком поздно что-либо менять. И каждым суткам отмерен свой срок.              В ту ночь птица вырвалась на свободу. С пронзительным свистом рассекая воздух, пали в пропасть стальные оковы. Израненные, истерзанные несвободой крылья распахнулись, и нежный плач по потраченному времени превратился в марш, который не мог быть порожден хрупкой свирелью. Менестрель играл и плакал, и теплые слезы катились по его щекам, и всем казалось, будто и это тоже лишь капли крови — расплата за маленький ключ к замку.              Ветер трепал его волосы и одежду, и что-то странное чудилось в образе человека. И черные облака, как разлитые чернила, громоздились на небе за его спиной. И трепетная песня возносилась выше и выше воззванием к выстраданному счастью. Нота за нотой, манящий звук, переворачивающий душу, а за ним — сладким эхом отзвук. Как будто есть еще надежда.              …Их не нашли наутро. Никого из тех, кто тем вечером вышел из дома. Остались многие дети, охотники, уходившие в лес на несколько дней, глухая бабка да еще несколько человек. В их жизни начинался новый век, ибо больше не было прежних друзей и товарищей. Что-то унесло их. Чтобы больше никогда не вернуть.              Говорят, во всех частях света еще много лет в закатный час наблюдали странное: тонкий юноша доставал свирель и начинал играть, а вокруг из ниоткуда возникали люди, внемлющие каждому звуку его инструмента. Он играл, и счастливая улыбка расчерчивала их лица. Словно они в самом деле слышали музыку… Но свирель молчала. И как прокаженных обходили этих людей и их молодого повелителя стороной, а с рассветом все исчезало. И уже в другом городе, может, и вовсе в другой стране звучала безмолвная мелодия любви и надежды. Была ли она проклятием или спасением украденных менестрелем душ?              Но не существует понятия вечности. Или, может, было оно, но и люди, и боги позабыли его значение. И он вернулся домой. Один. Он улыбался солнцу и росе, холодившей лодыжки, и шел куда-то. Ждал ли его там кто-то? Или он встречал дни и ночи лишь со своей судьбой, такой же таинственно манящей и притворно заботливой? И был ли у него дом, заросший плющом и затерянный в горах, или лишь понятие о месте, где душе дышится чуть легче?              Но как бы то ни было, он возвращался. И был счастлив. И в его голове рождалась новая песня, для других заблудших.