Once I was

Once I was eleven years old, my daddy told me, Когда мне было одиннадцать лет, папа сказал мне: «Go get yourself a wife or you'll be lonely!» «Иди найди себе жену или останешься одиноким!». Once I was eleven years old… Когда мне было одиннадцать лет… От Лютера всегда ждали многого. Номер Один, лидер Академии, лучший — но почему все решили именно так? Потому что папа просто нашёл его раньше остальных? Какая нелепость. Лютеру хотелось спокойствия — тихой, размеренной жизни, возможно за городом, в отдалении от всех проблем, связанных с его силами и семьёй. Он всегда стремился как-то оправдать своё положение, свой номер, сделать так, чтобы папа не разочаровался в нём, но в итоге с каждым промахом лишь он сам разочаровывался в себе ещё больше. Себе он казался нелепым, смешным неудачником, который строил из себя того, кем являться никогда не будет. А самое ужасное, что все это понимали. То самое, такое желанное спокойствие он находил в Эллисон — номер три, всемогущая и прекрасная Эллисон, которая даже без своей силы могла вить из Лютера верёвки. Рядом с ней он больше не был тем одинокми неудачником, которого всегда в себе видел. Казалось, Эллисон светилась солнцем, а Лютер отражал этот свет, пытаясь сохранить его в душе. И становилось плевать на это клеймо в виде одной фамилии «Харгривз», на Академию, больше похожую на тюрьму, где содержали осуждённых за свои силы, да на всё вокруг. Лишь бы Эллисон была рядом. А потом он снова остался один. Номер Один. Once I was seven years old, my momma told me, Когда мне было семь лет, мама сказала мне: «Go make yourself some friends or you'll be lonely!» «Иди заведи себе друзей или останешься одиноким!». Once I was seven years old… Когда мне было семь лет… Диего всегда был чужаком. Робкий, заикающийся ребёнок, который прятался за вечной агрессией. Он тонул в одиночестве. Лютер не отлипал от Эллисон, буквально никого не подпуская к ним, Бен вечно прятался за Клаусом, компенсируя свою робость и беззаботную открытость брата, Пятый вечно прикрывал Ваню, будто считая своим долгом оберегать сестру. Диего же остался один, хотя нет, это тоже неверно. Он нашёл свою поддержку в Грейс. Мама искренне заботилась о нём, став для Диего самым важным человеком. И неважно, что она просто действовала согласно заложенной программе — Диего не строил для себя иллюзий на этот счёт, — парень надёжно уцепился за того, кто проявлял к нему хоть толику заботы и внимания. Именно благодаря маме он начал ценить всю свою семью. Грейс часто повторяла ему то, что парень и сам хотел слышать — что он не один, братья и сёстры любят его, просто не знают, как это лучше показать. Диего и сам не знал, поэтому поступал так, как привык — был настоящей сволочью. А может, он просто недостоин иметь друзей? Хоть кого-то, кто был бы рядом. Даже Пэтч сбежала от него, а её, пожалуй, можно было назвать единственной, кто заставил Диего полюбить. А потом маму пришлось отключить. Диего отчётливо ощутил, как в тот день и в нём самом что-то перестало работать. I only see my goals, I don't believe in failure, Я вижу лишь свои цели, я не верю в неудачу, ‘Cause I know the smallest voices, they can make it major, Потому что знаю: даже крохотные голоса добиваются больших успехов, I got my boys with me, at least those in favor, Со мной мои друзья, по крайней мере, те, что в почёте, And if we don't meet before I leave, I hope I'll see you later. А если мы не встретились до моего ухода, надеюсь, увидимся потом. Неудачи никогда не волновали Эллисон. С её силой можно было исправить абсолютно всё, но даже если и нет, то можно было с лёгкостью заставить забыть о провале. Все её проблемы решались словно по мановению волшебной палочки — точнее, с помощью волшебного заклинания, как Эллисон любила повторять Клэр, рассказывая очередную сказку на ночь. Сначала ей было стыдно. Она нагло пользовалась своим умением, выстилая себе по жизни красную ковровую дорожку, на которой так выгодно смотрелись её каблуки. Богатство, слава и деньги — то, что она воспринимала как должное, само собой разумеющееся, чем не стоит дорожить. Потом же стало плевать. Если ей дарована такая способность, кто сказал, что нечестно ей пользоваться? Любой поступал бы также на её месте, да? Наконец-то она была кем-то важным, известным. Не безликий ребёнок в школьной форме на фоне абсолютно таких же детей, нет. Теперь она важна и известна, всё так как и должно быть. Даже не будь у неё силы, Эллисон и сама бы всего этого добилась, так ведь? А потом в её жизни появилась Клэр. Хотелось плакать и кричать в бессилии. Такая невероятно важная и сильная Эллисон Харгривз провалилась с треском, вновь став обычной, слабой безликой девчонкой. Потому что не всё в жизни подвласно такому сильному «До меня дошёл слух…». It was a big big world, but we thought we were bigger, Мир был огромен, но мы считали себя больше, Pushing each other to the limits, we were learning quicker, Заставляя другу друга идти до конца, мы быстро учились, By eleven smoking herb and drinking burning liquor, К одиннадцати курили траву и пили обжигающий алкоголь, Never rich, so we were out to make that steady figure. Мы никогда не разбогатеем, поэтому должны заработать хоть что-то. Клаус терялся во всём вокруг. Ему было подвластно два мира — живых и мёртвых, но ни в одном из них он не чувствовал себя счастливым. Наоборот, всё это смешивалось в один вечный ночной кошмар, не покидающий его ни на мгновение. Ничто не могло заглушить голоса. Клаус старался, видит бог. Он пытался быть лучшей версией себя же, занимался, изучал свои силы, но из раза в раз они приносили лишь боль. Голоса кричали громче, надрывнее, крики боли заполняли всё существо Клауса, сливаясь в один, его собственный. Для мира живых он был слишком странным. Будто бы видя изо дня в день всё новые души умерших, Клаус пытался и за них тоже жить ещё ярче, попробовать всё что только можно. Заполнить свою мёртвую душу не только криками, но хоть чем-то, чёрт возьми, счастливым. Ненормальный фрик, даже для своей семьи точно таких же фриков он оставался странным. Но в окружении братьев и сестёр он хотя бы не получал обвинений в адрес своей сущности, так что его и это устраивало. Им всем просто было плевать. Клаус всё ещё лелеял надежду стать полезным, важным, заметным членом своей семьи, тем, кто спасает от беды, на кого можно положиться. Хотелось стать тем, кто не подведёт. А потом в его жизни появились наркотики. Заглушив крики умерших, Клаус заставил молчать и собственный, живой, став яркой тенью своей мёртвой души. Soon I'll be 60 years old, my daddy got 61, Скоро мне будет шестьдесят, мой отец прожил шестьдесят один год, Remember life, and then your life becomes a better one. Запомни жизнь, и твоя станет лучше. Пятый хочет помнить, всё вплоть до мелких деталей: что Грейс чаще другого готовила на завтрак, как выглядели высотки в центре его города, в каком порядке были расставлены его любимые книги в комнате. Всё то, что было так мимолётно, сейчас буквально спасало его разум, не давая сойти с ума. Целыми днями Пятый вспоминал ту жизнь, от которой так глупо отказался. Все эти бесконечные тренировки, которые Пятый так любил, хоть и никогда не признается. Во время этих занятий он чувствовал себя лучшим, потому что так оно и было. Весь этот беспокойный шум дома Харгривзов, который так его раздражал. Пятый с теплом вспоминал каждую мелочь, находя её на задворках памяти словно ценную реликвию, спрятанную от любопытных глаз. Вечные гляделки Лютера и Эллисон, когда они наивно думали, что их никто не замечает. Радостные возгласы Диего, когда ему удавалось метать ножи ещё быстрее и точнее. Душераздирающие песни Клауса, который пел просто отвратительно, но ему было плевать на мнение окружающих. Тёплая и застенчивая улыбка Бена, который зачем-то прятал её ото всех. Счастливый блеск в глазах Вани, когда она смогла разобраться в непонятном ей месте в симфонии. Всё это вдруг стало для него дороже всего. Кажется, одиночество превращало его в сентиментального деда, но Пятому было плевать. Нет смысла носить маски и скрывать свои чувства, когда кроме тебя больше нет ни души. Прости, Долорес, ты же понимаешь, что имелось в виду, да? А потом он вернулся домой. Привычная маска высокомерного умника вновь оказалась по размеру. Most of my boys are with me, Большинство моих друзей со мной, Some are still out seeking glory, Некоторые всё ещё ищут славы, And some I had to leave behind, А некоторых мне пришлось бросить, My brother, I'm still sorry. Брат мой, мне всё так же жаль. Бэн никогда не чувствовал себя одиноким. Ощущать себя частью Академии, помогать своим братьям и сестре бороться со злом, хотя на деле эти миссии были слишком простыми для них — создавалось впечатление, что мистер Харгривз просто хвастается своими особенными детишками, а не пытается изменить мир к лучшему — это помогало. Бэн чувствовал, что принадлежит семье, которую готов защищать до конца. Как ни странно, даже смерть не изменила Бэна и его взглядов. Да, хреново наблюдать только то, как вполне себе живой брат сводит себя в могилу, но хэй, многие же лишены и этого, правда? А Клаусу была просто необходима нянька, давайте признаем. И Бэн пытался помогать, как умел. Он поддерживал Клауса в трудные периоды, будь то ломка или же атака призраков, он всё равно был рядом. Иногда он уходил, как сам Бэн считал, в воспитательных целях, но надолго оставить брата он бы не смог. Они были невероятно разными, но они были нужны друг другу. Если честно, Бэн придерживался такого мнения касательно всей Академии. Но искренне хотелось верить, что, может, так братьям и сёстрам будет лучше? А потом Академия воссоединилась. Как бы больно ни было это признавать, Бэн видел перед собой всё те же раненые и искалеченные души. И он не знал, как помочь. Once I was 20 years old, my story got told, Когда мне было двадцать лет, моя история была рассказана, I was writing about everything I saw before me. Я писал обо всём, что видел перед собой, Once I was 20 years old… Когда мне было двадцать лет… Ваня даже сама бы не ответила однозначно, зачем вообще она написала эту книгу. Позлить семью? Её отсутствие сил, кажется, и так справлялось с этим прекрасно. Напомнить о себе? Закричать на весь мир, что она тоже, чёрт возьми, особенная, как бы сильно она ни ненавидела это слово? Хотелось поделиться. Всеми теми эмоциями, что она испытала. Испытаниями, через которые прошла. Болью, что она пережила и приняла. Ваня не гналась за жалостью, признанием и мировой любовью. Она хотела лишь понимания. Эта книга — попытка объяснить, почему она стала именно такой, какой есть сейчас. В первую очередь самой себе, а уже потом своей семье и всему остальному миру. Как бы ни обвинял её Диего, Ваня не хотела насолить Академии. Она прошла здесь через многое, но это место — эти люди — её дом, который она в какой-то степени любит. И пока Ваня писала книгу, она действительно многое поняла для себя. Прошлое, которое так травило её многие годы, наконц-то нашло выход, перестав лежать мёртвым грузом внутри девушки, грозясь раздавить её. Наконец-то стало легче. Но потом книга появилась на прилавках. И понимания Ваня Харгривз так и не получила. It was a big big world, but we thought we were bigger. Мир был огромен, но мы считали себя больше.