Маша, к несчастью, слишком хорошо помнила, как в тринадцать лет судорожно захлебываясь собственными слезами, обнимала плюшевого медведя, сидя на своей кровати, и писала письмо. Письмо маме, в котором упрашивала вернуться несмотря ни на что; в котором тысячу раз клялась, что будет самой лучшей дочкой — будет помогать ей по дому, слушаться, исправит несчастную двойку по географии и перестанет ссорится с Дашей. Уговоры не помогали, слезы не помогали, не помогало
ни-че-го.
Маша катастрофически быстро смирилась с тем, что дальше придется
без мамы; что звонить она будет раз в полгода в лучшем случае, присылать подарки и того реже; что узнавать о ее жизни будет проще из сводки о новостях спорта, где фигурирует фамилия ее хоккеиста.
Девчонка подозрительно быстро поняла, что поддержка сестрам и отцу нужна гораздо сильнее, чем семья их матери. Сталкиваясь с отрешённым взглядом Даши, перекрасившейся в черный цвет и нацепившей готскую символику, Маша старалась улыбаться; замечая нервозность отца, у которого в очередной раз были проблемы с клиентурой (читать: деньгами), который спал по три часа в сутки, пытаясь подрабатывать, чтобы девочки не чувствовали себя ущербно, Маша чувствовала расщепляющую изнутри жалость к отцу и чистую ненависть к матери.
— Так не должно быть, — услышала от одного из своих ухажеров на свидании, когда по глупости поделилась с ним своими переживаниями о семье. Маша взгляд резко отвела в сторону, отодвигаясь от парня, и приняла решения
больше никогда не делиться настолько сокровенным.
Так. Не. Должно. Было. Быть.
Но так было! И Васнецова-старшая была готова взорваться от негодования.
Маша слишком хорошо помнила, как успокаивала малышку Полину, которой было слишком сложно понять почему мама не придет, возможно, больше никогда. Маша слишком хорошо помнила, что Галя закрылась в один момент, углубившись в учебу, чтобы не соприкасаться с внешним миром. Маша слишком хорошо помнила, как Женя судорожно всматривалась на экране в хоккейный матч, выискивая глазами того-самого-маминого, правда, встречаясь взглядом со старшей сестрой она всегда поясняла «что? жутко интересно!» (что в нем такого лучше, чем мы — всегда мысленно добавляла Маша).
Маша слишком долго ощущала гложущую изнутри боль, слишком хорошо помнила все, что ей пришлось пережить, чтобы бежать с открытыми объятьями к матери, которая вернулась. Надежда Маши погибла между четырнадцатью и пятнадцатью, когда мама перестала отвечать на ее сообщения.
Позорно сбегая с «счастливого» семейного ужина, она продолжает совсем немного надеяться, что это не окажется незамеченным совсем. Что Маша, которая была с девочками
всегда окажется хоть для кого-то чуть важнее мамы,
но.. Девушка в себе эти мысли старается побыстрее убить. Не хватало еще конкурировать с собственной матерью из-за любви сестер.
***
— Не кричи на меня, пожалуйста, — слишком спокойно для себя в разгаре ссоры говорит Маша. Маме не нравится, что она помогает ей недостаточно: что приходит с дискотек слишком поздно, берет ее косметику и учится плохо.
— Я, — Людмила теряется, не зная, что сказать. — Я твоя мама. И я просто хочу, чтобы ты меня слушала.
Девушка усмехается слишком грустно для легкомысленной девчонки и слишком искренне для той, кто мечтал о поступлении в театральный ВУЗ, изрядно переигрывая собственными чувствами.
—
Я была готова слушать, — честно говорит. — Когда ты уехала. Именно тогда я была готова тебя слушать.
***
Маша - не маленькая девочка, чтобы расстраивать так, как в детстве. Маша закусывает губу, чтобы не разреветься, утыкаясь в плечо Даши, слишком сильной для ее лет. Маша не верит в суку фортуну, но все это больше похоже на фальшивую комедию без определенного продолжения, чем на нормальную жизнь.
— Папуль, я скучаю, — скажет тихо в пустой комнате, набирая сообщения, что все под контролем и девочки готовы ждать столько сколько понадобиться.
