Тодороки Шото влюблён.
Нет, не так. Тодороки Шото очень сильно влюблён. Но что-то определённо мешает ему. Это «что-то» имеет взрывной характер и ужасные манеры. Кацуки Бакуго — гроза всего университета и, по совместительству, парень Изуку, к сожалению.
Он никогда не задумывался о таких чувствах, как любовь, пока его не поставили в пару с Мидорией на танцах. Тогда они готовили постановку, но как ни старайся, вспомнить зачем и для чего не получалось. Зато Шото всё ещё помнит тепло чужих рук, которые слишком мягко касались его тела, улыбку, которую парень дарил ему при каждой ошибке. И случайные объятия, когда он споткнулся, слишком засмотревшись в зелёные глаза напротив. Бакуго тогда устроил чуть ли не истерику, хотя это скорее было похоже на очень агрессивное желание убить.
После этого Тодороки всё чаще начал ловить себя на мысли, что Изуку... до боли милый. Будучи друзьями с самого детства, он это конечно знал, но теперь всё виделось в совершенно другом свете. Особенно губы, не сильно пухлые, всегда сохраняющие свой нежный розоватый оттенок. Их хотелось касаться, их хотелось целовать. Вспоминая хлипкого подростка и смотря на Мидорию сейчас — была лишь одна позорная мысль:«Валить и трахать». И за это хотелось себя ударить хорошенько разок второй. Ведь, Изуку всегда любил Кацуки. Всегда им восхищался, всегда-всегда-всегда был рядом с ним.
Шото помнил как будучи ребёнком, ревновал оттого, что ему доставалось в любом случае меньше внимания от маленького солнышка. Потому что он жил дальше или потому что уже тогда всё было предрешено?
Усмехнувшись, Тодороки обернулся назад, наблюдая за тем, как мирно сопит его зеленоглазое чудо. Решение всем вместе снимать одну квартиру на троих теперь казалось не таким уж и плохим, да и университет близко. И Изуку близко, стоит только руку протянуть — и уже касаешься его, сохранившего детские черты, лица. Но Шото на самом деле этого не делает, а просто смотрит и думает о том, что, возможно, это лишь временное помешательство.
Но проходит зима, оставляя после себя горечь от встречи с роднёй, а затем наступает весна, словно бы специально удваивая его чувства. И всё кажется таким кошмарно-прекрасным, что он готов заживо сгореть или вырвать себе сердце. Потому что Изуку везде, словно воздух, который не доступен ему. Тодороки мирится со своим персональным удушением, пока не приходит домой раньше, чем предполагалось, слыша всхлипы Мидории и ругань Кацуки.
Почему-то он не решается сразу объявить о своём присутствии, за что тут же жалеет, потому что Бакуго сорвался. Потому что Бакуго ударил солнце. Если раньше их дружеские стычки и синяки после, воспринимались чем-то естественным — то этот момент совсем нет. Изуку плачет, вновь и вновь глотая слёзы, прося парня остановиться и напоминая, что Тодороки-кун скоро придёт. Но он уже здесь, стоит и не решается сделать хоть что-то. Давясь огорчением от собственного бездействия.
Но когда послышался звук разбитого стекла, Шото не выдержал, стремительно забегая в их комнату и с чернеющим гневом хватая руками Бакуго за шею, сжимая до белых пятен перед глазами. Ярость бушевала в теле, разгоняясь по венам, словно кровь. Он совершенно не контролировал себя и это бесило, бесило, ровно так же, как и ухмылка долбанного-мать-его-Кацуки.
— Тодороки-кун... — мягкое, как и всегда, прикосновение к плечу возвращает эмоции и чувства в относительное спокойствие и Шото выдыхает.
Отпускает блондинистого идиота и упрямо смотрит в его звериные алые глаза, ожидая ответов на вопросы, которые даже не нужно было произносить вслух. Но Бакуго молчит, и Мидория молчит. Тодороки чувствует себя лишним, но одновременно безумно нужным. Из-за чего сжимает челюсть, что аж желваки играют и опускается на колени, чтобы убрать разбитое стекло от рамки с фотографией. На которой его друзья вместе, счастливые, а на заднем фоне парк аттракционов и его размытое лицо.
К горлу подступила тошнота.
— Тодороки-кун, аккуратнее, давай я сам, вдруг порежешься. — Мидория тоже наклоняется, вздрагивая, когда Бакуго клацает зубами и громко уходит, оставляя после себя в квартире жгучую тишину.
— Не нужно, — он смотрит в зареванное несчастное лицо напротив и впервые желает кому-то жестокой смерти. — Сходи лучше в тёплый душ.
— Д-да, хорошо.
Пока из ванной доносится шум воды, Шото убирает в комнате, после заваривая любимый чай своего веснушчатого друга. Зелёный с лепестками лаванды и ванилью, до ужаса сладкий. Ну, по крайней мере, он пил чай без сахара и эта смесь казалась ему убийственной. Но Изуку любил. Наверняка, после этого чая у него губы такие же сладкие-сладкие, манящие.
Руки отчего-то дрожат, а взгляд всё время устремляется к той фотографии. Ничего путного в голову не приходит. Они же были счастливы, да? Изуку ведь был счастлив? Или так казалось только ему?
Всё это хотелось спросить, но он молчал, упиваясь мягкой благодарной улыбкой своего солнышка. В его глазах Тодороки видел несвойственную ему печаль и горе, вперемешку с болью. И так хотелось вернуть весёлые искорки, радостное сияние — но он не мог.
— Тодороки-кун, можешь... поспать сегодня со мной? Каччан не придёт, а мне... — не зная, как выразить свои эмоции, он сжал футболку, отводя взгляд в сторону и кусая нижнюю губу. — Страшно.
— Хорошо.
Дав тогда согласие, Шото даже не представлял, что эта ночь будет подобна Аду. Изуку крепко обнимал его, закинув ногу на бедро, сопя на широком плече. Вызывая уйму мурашек по телу и неугасающее пламя в груди. Он видел как мелко подрагивают длинные ресницы, как иногда приоткрываются губы. Чувствовал, как иногда парень сжимал его футболку, как прижимался к телу ближе. Это всё сносило абсолютно все огромные замки, все запреты. Но Тодороки не сделал ничего из того, чего бы хотел. Не поцеловал в лоб, не прошёлся после мягкой дорожкой поцелуев к губам, не гладил пушистые волосы, не обнимал в ответ. Потому что нельзя, потому что Мидория был бы против.
Из-за этого он не спал всю ночь, думая о том, что Бакуго и вправду так и не вернулся. И, возможно, у него есть ещё шанс? Или вернее, теперь он, наверное, должен хотя бы попытаться. Потому что... почему? Шото не понимал своих чувств, которые бушевали от странной ненависти к взрывному другу. Желание защитить Мидорию было так велико, что хотелось украсть его и закрыть в каком-нибудь любимом домике, оберегая. Но это неправильно, чувства Изуку были важнее своих.
Поэтому на утро, Тодороки уже был уверен в том, что сделает всё, лишь бы эти сладкие губы вновь озаряла слепящая искренняя улыбка. Внимательно следя за сонным объектом любви, который ещё не до конца проснулся и вертелся на его плече, он улыбнулся. Так широко, как только мог. Солнечные зайчики прыгали и скользили по лицу веснушчатого парня и это было милее всего на свете.
— Мидория, пора вставать.
— Ещё чуть-чуть, пять минут, совсем немного.
Шото и хотел бы пойти сегодня в университет, да только Изуку проснулся только ближе к обеду, до этого совершенно не выпуская из объятий. Это в какой-то мере льстило и заставляло чувствовать сумасшедшее тепло в груди, которое разливалось по всему телу приятной волной.
Бакуго по причине, которую он так и не узнал, не вернулся. Расстроенное лицо Мидории, его дрожащие руки наводили на мысль, что ждать вечера не имеет смысла, нужно воплощать задуманное в действительность уже сейчас. Шото мягко коснулся холодными подушечками пальцев веснушчатой щеки, обращая на себя внимание.
— Мидория, — потрясающе зелёные глаза были наполнены доверием. — Хочешь прокатиться?
— Н-на чём? — парень удивлённо смотрел на своего лучшего друга и не мог поверить в услышанное.
— На моём мотоцикле, конечно же.
— Ва! — веснушчатый аж подпрыгнул от радости, прикрывая рот ладонью, — Но, почему? То есть, ты никогда не подпускал никого из нас ближе к своему чёрному зверю даже на пять метров, а тут...
— Без вопросов, Мидория, просто идём. Только оденься теплее.
— Хорошо!
Шото даже не думал, что будет столько радости и счастливых восклицаний. Будучи уже около своего прекрасного гоночного мотоцикла, он никак не ожидал довольно глупого вопроса.
— Правда можно, Тодороки-кун?
На пару мгновений даже все мысли из головы пропали – настолько это сбило с толку. Мидория слишком незаконно милый.
— Конечно... — это получилось хрипло и на выдохе, — Только держись за меня покрепче, — дождавшись тихого «угу» и крепких своеобразных объятий, он сильнее сжал руками руль. — Я прокачу тебя с ветерком,
Изуку.
После этих слов Шото тут же завёл мотор, не дожидаясь ответа, стремительно набирая скорость и получая дичайшее удовольствие от грубого ветра в лицо. Парню сидящему сзади это понравится, он знает, как и тот шум, который стоит в ушах. Стоит надавить чуть сильнее на газ, как Тодороки чуть ли не задыхается от ужасно крепкой хватки.
— Мидория, не так крепко, задушишь! — получилось довольно громко, но, как и рассчитывалось, объятия тут же стали менее крепкими.
— Тодороки-кун, я умру! — этот крик вызвал усмешку на губах и ликование.
Шото замедлился лишь для того, чтобы Изуку услышал нежное «я рядом», после хрипло смеясь и возвращаясь к ужасающим скоростям. Он знал, что на дорогу уйдёт чуть меньше часа, оттого игрался и извращался как только мог, вызывая крики и смех, заставляя плакать от страха вперемешку с радостью. Тодороки наслаждался эмоциями своего друга и впитывал их в себя, чувствуя необычайное возбуждение. Это было что-то большее, чем страсть. То, что он не мог объяснить даже самому себе, ощущая лёгкость и некое смущение.
Мидория слегка привстал, прижимаясь губами к его уху, и Шото едва не задохнулся, сердце определённо сделало тройное сальто, если не более. Веснушчатый парень хотел что-то сказать, но отчего-то резко передумал, возвращаясь в прежнее положение и счастливо улыбаясь. А Тодороки... просто сходил с ума, стараясь внимательно следить за дорогой. Уши горели огнём, было немыслимо жарко, и он не мог справиться с этим бушующим пламенем до конца пути. Хотя даже будучи на месте, смущение никуда не делось, а от фантомного прикосновения мурашки бежали по телу.
— Вау, Тодороки-кун, здесь так красиво... — Мидория осматривался вокруг небольшого леса, по-прежнему не вставая с мотоцикла.
Уже вечерело, а солнце пылало ярким алым, придавая всему абсолютно мистический оттенок. Листья обменивались своими зеленоватыми и оранжевыми красками, словно танцуя только им известный танец. А река сверкала так, словно в её глубине были драгоценные камни. Большое количество разнообразных деревьев делало это место фактически незаметным, и Шото до сих пор помнил как нашёл его. Он тогда не справился с управлением и разбил свой первый мотоцикл, заодно свернув себе ногу и поломав руку. Но зато нашёл это место. Цена была не такой уж и великой, ведь теперь Изуку улыбается. Смотрит на спокойную, переливающуюся яркими волнами, реку, и так тепло улыбается, что в груди что-то болезненно ноет.
Тодороки смотрит на эту улыбку, смотрит на безумно красивые глаза, веснушки и ему требуется лишь несколько секунд, чтобы набраться смелости и подойти ближе.
— Мидория, можно я возьму тебя за руку?
— Почему ты спрашиваешь? — он выглядит удивлённым, даже слишком, и Шото растерянно хлопает ресницами, — Можно.
Изуку не привык к такому, хотя скорее, в его жизни никогда такого и не было. Каччан никогда не спрашивал – просто брал и делал. И если до нынешнего момента это казалось правильным и истинно верным, то сейчас вера пошатнулась.
Рука была тёплой и мягкой, невзирая на шрамы. Это прикосновение пробудило что-то огромное и сильное в душе Тодороки. Это «что-то» застряло в горле и не давало нормально дышать. Это заставляло дрожать, словно осиновый лист от ветра, и во все глаза внимательно смотреть на солнце, которое было рядом и крепко держало его за руку в ответ. Они пробыли там до наступления темноты, не отпуская друг друга, упиваясь ощущением правильности.
Вернувшись домой только к ночи, Шото чувствовал себя до какого-то безумия прекрасно. Он вспоминал мамины слова о любви и теперь полностью был с ней согласен — ощущение, словно у него есть крылья, и вправду было. Внутри всё трепетало, словно стая маленьких бабочек, а по телу вновь и вновь гуляли тёплые морские волны.
Бакуго в квартире не было.
Искупавшись и готовясь ко сну, он прокручивал в мыслях этот день, как заезженную пластинку. Даже не верилось, что всё произошедшее и вправду реальность.
— Эм, Тодороки-кун, — веснушки покрылись едва заметным румянцем, Изуку переминался с ноги на ногу и оттягивал длинную белую футболку. — Можешь и сегодня... п-поспать со мной? Пожалуйста?
— Конечно.
Он пытался сдержать улыбку, но она всё-таки расцвела на его лице, небольшая и тёплая, на которую Мидория смотрел, смотрел и не мог оторваться от созерцания.
Будучи вновь в крепких объятиях, Шото думал о том, что эту ночь без сна не выдержит. Интересно, знал ли Изуку про его бессонное время? Он ведь всегда говорил, что на бледном лице это очень заметно.
— Мидория, ты ещё не спишь? — шептать было так необычно, но приятно.
— Почти сплю, что-то не так?
— Можно я обниму тебя?
Шото чувствовал как вздрогнуло тело рядом с ним, и эта дрожь перенялась ему. Захотелось провалиться под землю, либо же громко поматериться.
— Обними.
Это было единственным, что он услышал, затем нежно обнимая любимого Изуку и погружаясь в крепкие сны.
А на следующий день вернулся Бакуго и попросил прощения, хотя это звучало скорее, как угроза. И после этого, Мидория словно и вовсе забыл про тот чарующий вечер.
Дни сменяли друг друга, не оставляя после себя ничего, кроме боли. Кацуки словно взбесился и ежедневно находил повод для ссор, унижая, оскорбляя. Шото хотел это остановить, но Изуку попросил не вмешиваться, словно дав пощёчину.
Грубость, жестокость, насилие и эгоизм окружили Мидорию со всех сторон. Самым ужасным было то, что он считал такое отношение к себе правильным. Тодороки старался изменить это укоренившееся мнение: водил в парки, кинотеатры, заботился, усыпал нежностью, дарил ласку. Но всё впустую.
Изуку любит Кацуки.
И с этим ничего не поделаешь. Наблюдая за постоянными страданиями своего солнца, Шото не понимал почему всё так. В конце жаркого июня неожиданно приходя к выводу, что ему рядом с Мидорией нет места. Как бы сильно он не хотел, как бы сильно не старался. Большое доброе сердце принадлежит не ему и оно не для него. Поэтому сегодняшний день станет последним, он так решил.
Пока в квартире нет Бакуго, идёт прямиком к Изуку, который что-то внимательно пишет в большой потрёпанной тетрадке. Касаясь его плеча, заставляя смотреть в свои гетерохромные глаза и наконец спрашивая то единственное, чего он себе не позволял.
— Можно тебя поцеловать, Изуку?
— Почему ты каждый раз на что-то спрашиваешь разрешение? — Мидория этого не понимал, Мидории было от этого приятно-больно.
— Это ведь твоё личное пространство, если ты не хочешь, а я сделаю это, будет ли тебе действительно приятно? Мне важны твои чувства, Изуку.
Зелёные глаза блестели от сдерживаемых слёз, этот трепет, эта робость, смущение на протяжении уже которого месяца кружили голову. Ломали каменные принципы, разрушали их в мелкий порошок.
— Я очень люблю тебя, Изуку.
— Но Каччан... — но невидимые цепи, которые обвились вокруг шеи, разрушить невозможно.
— Я понимаю, — голос дрожал, всё рушилось, исчезало, было больно. — Позволь мне прикоснуться к тебе, в последний раз.
— Тодороки-кун... — сдерживать слёзы уже не получалось, они градом осыпались с красного лица. — Поцелуй меня.
И Шото поцеловал, едва ощутимо касаясь мокрых и подрагивающих сладковатых губ, лишь на мгновение прижимаясь к ним сильнее. Крепко вцепившись пальцами в спинку стула, почти что плача от горького привкуса отчаяния, таящего на языке. И целуя, целуя, невесомо и до одури нежно.
***
Жизнь без Изуку была серой. Никчёмной, никакой. Он не жил, он существовал. Без своего персонального солнца хотелось исчезнуть. Два года заставлял себя перестать любить, боролся с самим собой. Но его ждал провал. Он полюбил раз и навсегда. Невзаимность уничтожала. Бакуго, который не достоин Мидории, тоже уничтожал. Всё перемешалось в один сплошной комок уродства и боли, в котором он утонул и потерялся.
Сестра не спасала, встречи с любимой мамой не спасали, поддержка ненавистного отца ни на миг не дарила хоть какого-нибудь отголоска спасения из этого глубокого дна. Тодороки тонул, задыхался, ломался, но продолжал любить. Так крепко, что самому не верилось, что он способен на такое.
А ведь ему почему-то все всегда твердили, что он холодный, словно ледяной, бесчувственный. Хотя нет, не все, только веснушчатый «друг» видел его настоящего: тёплого, чувственного, живого. Но какая разница? Его любили многие буквально ни за что, они не знали его и любили. Как глупо, глупо. И он глупый, глупый. Любимая мама как-то предложила познакомиться с другим человеком, попытаться проникнуться, но из этого ничего не получилось. Потому что без Мидории везде сплошная пустота и серость.
Шото рисовал Изуку. Это было очень глупо, ведь старался забыть. Но остановиться не мог. Он рисовал его яркие глаза, мягкие губы, пушистые волосы, сильное тело. Он рисовал его счастливым, грустным, смеющимся, смущающимся, с искорками страсти и желания. Всё, что помнил — рисовал, отпечатывая его образ в своей памяти. Сходя с ума. Развешивая картины по всей комнате, стараясь заполнить её солнцем, таким нужным солнцем. Но бесполезно...
***
— Эй, Тодороки-кун, пора просыпаться. Ты так долго спал, тебе снился кошмар?
— Да, — шокировано смотрит в такое родное лицо, неосознанно начинает считать маленькие веснушки. — Кошмар.
Какие глупости, вот же Изуку. Его Изуку. Рядом, желает доброго утра, мягко целует. Вызывает уйму мурашек, улыбается счастливо и с горящей любовью в глазах. Шото облегчённо выдыхает, тоже улыбается и прикрывает глаза. А после открывает и понимает.
В квартире он совершенно один.
