И остаток рассвета в гранёный стакан...

      Анго пьёт один. Опять. Впрочем, как и всегда в последнее время... Но этот день – единственный, когда он позволяет себе напиваться до такого состояния. День рождения Одасаку...       И пусть этот способ совершенно не действенный, пусть завтра на работе будет немыслимо раскалываться голова, или же он вообще проспит до полудня, послав куда подальше все заведённые будильники, это неважно. Пусть потом коллеги, да и начальство при виде его опухшей физиономии осуждающе качают головами... Сейчас пустота, образовавшаяся в душе с той утратой и с таким трудом зарубцевавшаяся, снова разрастается, утягивая в омут с головой, и это сильнее последствий.       Поэтому Анго пьёт, пьёт, чтобы не кричать в закатное янтарное небо, играющее сейчас всеми оттенками жёлтого и оранжевого. За стенами бара, на улице, кипит своя бурная жизнь, такая же, как и во все остальные дни в году... Только не для него. Бокал за бокалом, уже практически не чувствуя вкуса содержимого, от которого, возможно, будет потом немыслимо жечь горло.       И лишь когда на столике скопится порядка трёх опустошённых бутылок, хмельное воображение услужливо преобразит помещение до неузнаваемости. Точнее, наоборот, до слишком знакомого места, как и тогда, уютного, всегда готового дать покой уставшему после рабочего дня посетителю, которых сейчас, к слову, только три. Бар "Люпин".       Потёртая тёмная стойка, три стакана... Они снова собрались все вместе. Работяга-очкарик, который вечно весь в делах, придурковатый, но одновременно гениальный суицидник и тот, кто, даже служа Портовой Мафии, сумел сохранить в душе тепло и доброту. Губы Анго совсем слегка расплываются в улыбке, едва вспоминает о любви того к детям.       Снова сидят рядом. За одним столом. Так близко, что обоих можно коснуться, просто протянув руку... Три голоса сливаются в один под мелодичный стук стаканов друг о друга.

За бродячих псов!

      Анго делает несколько глотков, успевая кинуть в сторону Оды только короткий взгляд. Видение рассеивается, оставляя после себя горькое послевкусие, разъедающее, будто какая-то кислота, саму душу, выжигая в ней ещё один шрам поверх старых.       Кое-как стянув с кончика носа круглые очки, порывисто откладывает их на другой край столика и утыкается в собственный рукав, чтобы заглушить вырвавшиеся сдавленные рыдания. Кто-то, может, усмехнётся, сказав, что совсем расклеился, но сегодня можно, да и не увидят особо. Никому нет дела.       Анго рыдает так, как это делают люди, утратившие самого близкого, кто у них был на этом свете, того, кто и был самим смыслом существования, его необходимым составляющим. И пройдёт ещё немало времени, прежде чем он сможет встать, чуть пошатываясь, расплатиться за выпивку и отправиться домой, с трудом разбирая дорогу даже сквозь стёкла на переносице, на которые успело попасть несколько слезинок, так и застыв мутноватыми пятнышками.       Но даже дома, когда будет надёжно заперта входная дверь – ведь больше не для кого оставлять её открытой – это не прекратится... На кухне есть ещё какой-то алкоголь, конечно, он тоже пойдёт в ход, но чуть позже, когда уже не останется сил на слёзы, а лёгкие будет разрывать на куски. Забавно, но вот сердце уже не болит. Видимо, оно умерло ещё тогда, в тот день, когда оборвалась чужая, но такая родная жизнь.       Они столько всего не досказали друг другу, столько не осуществили... Чтобы не думать об этом, Анго тихо и пьяно что-то напевает, раскачиваясь из стороны в сторону и постоянно промахиваясь мимо нот. Никому не нужный портфель с документами лежит где-то посреди гостиной, сам же он сидит у стены, прижавшись к ней спиной и будто пытаясь отыскать в ней хоть какую-то опору.       И неизвестно, просидит он так до темноты или до самого рассвета, игнорируя холод и сквозняк, разгулявшийся по квартире. Этот день скоро закончится, и всё станет как всегда. Вернётся прежний тихоня Анго Сакагучи и приступит к своей работе, которая не оставит ни минуты свободного времени на тоску. Тот же человек, что утратил шанс на счастье и пытается заполнить пустоту в душе алкоголем, заливаясь слезами из-за эфемерных воспоминаний, исчезнет, будто и не было. Скроется, запрятавшись под маской.       Пока снова не настанет двадцать шестое октября...