***
Чимину, конечно, стоит отдать должное – мурыжит он аж целых полторы недели, к телу доступ обрубает, как удушливая подушка к воздуху, мелькает улыбчивыми глазами-позитивными-скобочками где-то в окрестностях жизни, но в сторону Юнги почти не смотрит, обращаясь по делу и для вида, конечно, но глядя как-то мимо, сквозь, обходя. Может у Юнги уже заскок какой, но он все чаще ловит себя на том, что пасёт необоснованно-неожиданно появившуюся близость между Чимином и Чонгуком. Вот они влезли в один, спина к спине, свитер в общей гостиной, и до надорванного, кажется, живота, ржут, пытаясь под визги Тэхёна развернуться к телику, ибо сюжет дорамки там интересный до безобразия. А тут они, родимые, тыкают в комп на какой-то игровой трансляции Чонгука. Чон долго поясняет, почти не глядя в камеру, темными глазами уперевшись только в Чимина, почему Бригитту в Overwatch нужно срочным образом нёрфить, ибо это руинит все катки до единой, Пак внимательно кивает, а потом жалуется, что «попа устала сидеть на табуретке, наверное, я пойду уже»… И Юнги, презрительно кривя губы, наблюдает, как макнэ, не желая отпускать хёна спать, резво встает, прямо под прицелом маленькой камеры отдавая свой гипер-мега-киберспортивно-удобный-для-жопы стул, засовывая его под старшего, а сам ютится на табуретке, сияя кроличьей умильной улыбкой. Чимин светится в ответ, а Шуга ощущает где-то в районе горла свой обед, кислый и раздражающий, кажется, все внутренности. - Я на пять секунд, я не смотрю, - Юнги втискивается в ванную, из-за двери которой отчетливо слышится плеск воды в душевой кабине, и показательно прикрывает ладонью глаза, пристраиваясь к раковине, другой рукой шурша по полочкам, выуживая зубную щетку, - После вчерашней соджу во рту полная мусорка, а мне еще в студии сидеть, я быстро. - Мне, собственно, всё равно, что смотри, что не смотри. Черт бы побрал привычку Пака таскаться по дому в чужих вещах – желтая футболка, на чужих плечах скользнувшая в ванную, как думал Юнги, стопроц принадлежит Чонгуку, вон, вчера только на нее соевым соусом брызнул за ужином. Но футболка лежит на полу, Мин угрюмо чистит зубы, а Чимин, сверкая голой задницей, намывается на расстоянии двух метров, соблазнительно – нечеткий из-за запотевшего стекла кабинки, смывающий с волос шампунь с каким-то запахом лаванды. Конечно же, молчат. Пак мылит мочалку, Мин сплевывает пасту и полощет рот, в отражении зеркала пялясь на фигуру, словно бы, зацензуренную, и еще не успевает подумать о том, как повернуть ситуацию в нужное русло, когда Чимин-айдол поворачивает к нему голову почти лениво, небрежным сценическим движением отбрасывая со лба пепельную мокрую челку, мгновение назад скрывавшую масляные от похоти глаза, и, облизнув пухлые губы, словно им, блять, влаги в душе не хватало, бросает томно: - Присоединишься к дождливой поездке в Гонконг? Agust D усмехается, вместо ответа щелкая замком на двери в ванную, скидывая вещи и за пару мгновений оказываясь уже в кабинке, пробегаясь ладонями по чужой влажной спине, чуть сжимая и оглаживая. Пак поворачивает голову, тянется, словно хочет поцеловать, и почему-то Юнги думает, что был бы даже не против, но танцор просто льнет к рукам, ненадолго прижавшись спиной, и быстро нагибается, расставляя ноги пошире, открываясь: - Быстро. Конечно, Шуга прекрасно понимает, что никакое это не подобие прелюдии, а простая осторожность – когда живешь в общежитии и трахаешься с одним из шести соседей, всё же, как-никак, приходится шкериться и стараться не палиться, но Мина всё равно такой расклад заводит, как ключ зажигания новенькую Ламборгини. Он было возится с пальцами, их смачиванием слюной и подготовкой к растяжке, но Чимин, вполоборота глянув, ловит его руку, потянув ближе к себе, выдыхая: - Не надо, давай уже. Agust D входит, ощущает себя слишком уж комфортно и не узко для полутора недель чужого воздержания, и челюсть аж сводит судорогой от того, как сильно он сжал зубы, в неверии и агрессии толкаясь вперед. Он двигается, а в мыслях мелькает не разгоряченная влажная спина перед глазами, приправленная шумными вздохами, нет, под закрытыми веками светится кислотно-желтым футболка с чужого плеча, растянутая задница и наглость во взгляде, вытягивающая откуда-то из подкорки вопрос, теплившийся там в категории «да ну, никогда». Чимин может спать с кем-то еще? Судя по тому, как уже почти во время разрядки он отстраняется, опускается на колени перед Шугой, с ходу заглатывая член до основания, упираясь носом в низ живота, доводя что себя, что партнера до разрядки несколькими движениями, вероятность есть. Не то чтобы Юнги сомневался в своем уровне мастерства в койке, но, реально, Пак иногда выдает такое, чему рэпер его явно не учил. Секс он и в Африке секс, даже когда под грудными костями, кажется? копошатся гадкие склизские черви, выедая нутро, и, получив долгожданную разрядку Шуга разморённо прикрывает глаза, выдыхая, лениво прикладываясь спиной к прохладной поверхности кабинки. Ни стона тут не проскользнуло – опять же, потому что Пак был до безобразия умницей, и за все разы от него было слышно ничего громче всхлипа-вздоха на пике удовольствия, а Юнги, кажется, вообще не умел стонать от чего-то приятного в жизни. Ну, вроде как. - Почему растянуто? – решается, всё же, на обманчиво-похуистичный вопрос, краем глаза наблюдая за Обычным Чимином, встающим с колен. - Захотел так. Юнги-хён дергает плечом, мол, твое тело, твое дело, пока Agust D щелкает пальцами, разминая руки. - Иди первый, скажешь, я тебя нагло из душа вытолкал и сам влез. - Хорошо, Юнги-хён, - ЧимЧим улыбается, смывает с себя свою и чужую сперму, вместе с, кажется, образом айдола, торопливо промакивает тело и обсушивает волосы полотенцем, одеваясь всё в ту же футболку, и юркает из ванной, оставив после себя только звук щелчка открытого замка и горечь на языке. Юнги подставляет лицо под прохладную воду, и, не контролируя себя, глухо стучит кулаком по стенке душа. Удивленно смотрит на свою же руку, сжимая и разжимая занывшие пальцы, мотает головой, и переходит к мытью головы, хотя, вообще-то, делать этого не собирался. Как и не собирался и не собирается падать куда-то вниз, в особенности, в Пака Чимина, далекого и почти незаметного за своими образами. Когда Юнги через полчаса, забив на фен, ведь до студии идти всего два этажа наверх, натягивает на влажные волосы панамку, он не может сдержать усмешки – Чонгук пьет Милкиз из трубочки, и протягивает банку к Чимину, с любопытством отпившему глоточек. Пока они рассуждают, какой вкус приятнее, банановый или виноградный, Мин злорадствует, покидая их блок, а Agust D мысленно показывает Чону средний палец, словно интересуясь, ты вообще в курсе, где эти губы-то были сегодня? А ты правда хочешь знать, где была эта задница, на которой ты уже думал, что автограф маркером несмываемым поставил? Шуга кривит губы от собственных мыслей, плюхаясь на соседний с Намджуном стул на колесиках, и лидер группы, конечно, тут как тут: - Как дела в семье? Их скрытность, конечно, была вкачана, но не до самых высоких характеристик. Спалили их, конечно, глупо, буквально бы минуткой позже, и никто бы не догадался даже – после быстрого перепихона на диванчике в студии Обычный Чимин смеялся над каким-то ворчливо-шутливым замечанием Шуги, и упорно, по ЧимЧимовски не мог попасть ногой в трусы, пока Шуга над этим потешался, и в ту же секунду, с пакетами еды наперевес, ввалились Джун и Джин, прямо источающие холод после стылой зимней улицы. Сокджин взвизгивает удивленно, и выдает высокую нотку даже тогда, когда Намджун закрывает своему хёну глаза, ногой, оперативно, двинув назад, захлопывая дверь в студию (ловкач ебучий), и, дернув ошалевшего всемирного красавца за куртку, разворачивает вместе с собой лицом к той самой двери, гаркая почти в приказном тоне: - А ну живо одеться и убрать все свои непотребства! Даю минуту! Чимин тогда трясся от страха, как телефон на виброрежиме, и пока Мама-Джин и Папа-Джун с ними говорили о том, что нужно быть осторожнее и предусмотрительнее, скрываться лучше и тщательнее, пытались выпытать подробности их отношений (Намджун ко всему прочему показал кулак, наказав продезинфицировать диван и запретив блядовать на его студии), и держал руку Юнги так, словно утонет без нее в стыде и смущении. Agust D тогда мысленно огрызнулся, типа, че, студия твоя личная что ли, лидер? Шуга поддакнул, обещаясь попрелюбодействовать тут еще раз на следующей неделе. Юнги-хён, по правде говоря, даже тоже слегка постеснялся смотреть Джуну в глаза. Мин Юнги скромно заявил, что они впервые по-нежному держатся с кем-то близким за руку, но его никто не услышал. - Маме звонил вчера, у них всё классно, моя собака уже умеет притворяться мертвой по команде. - Поразительное сходство с владельцем, - Хмыкает Намджун, кликая на какие-то папки на экране монитора, и упрямо не отстает, - Я имею в виду вашу с Чимином семью. Шуга как-то особо обозлен сегодня: - Что ты пристал? Ты видел кольцо на пальце? Со слезами на глазах пересматривал ролик «Каминг-аут Мин Юнги» на Ютубе? Видел у нас парные браслетики и одинаковый пирсинг в пупке? Нихуя. Это просто секс и ничего более, прекрати каждый раз спрашивать, я устал говорить одно и то же. - Вот именно, - как-то туманно бросает лидер группы, натягивая на голову наушники, - пойми уже, что ты устал говорить одно и то же, и всем станет легче. Они начинают работать, Agust D в процессе обработки новой песни BTS участия не принимает, Шуга внимательно и с интересом двигает на пульте ползунками, играясь с эффектами, а Юнги-хён одной рукой заказывает себе и младшему в какой-то забегаловке кофе и пару сендвичей – день обещает быть продуктивным и долгим. Мин Юнги разводит руками, задумчиво поджимая губы – ощущает себя почему-то обязанным что-то сказать новое, другое и свежее, но молчит, не зная, кому и зачем вообще нужны какие-то слова, всем и так хорошо. Да? Да, ведь?***
- И всё внимание на экран! Подборка и правда забавная. Они тратят все эфирное время на то, чтобы посмотреть нарезку под названием «Минута тогда, минута сейчас», показывающую минуту из всех тех съемок, когда участники группы только начинали карьеру, и минуту из недавнего, чтобы проследить прогресс, и зал реально разрывает от кадров, мелькающих на экране. Сегодня все мемберы, так сказать, на расслабоне, и могут вести себя вольно – это всего лишь развлекательно-фанатская программа в дневное время по корейскому ТВ, основная направленность юмористическая, поэтому все ощущают себя как в своей тарелке, в рядок на сцене сидя на отдельных крутящихся стульях, дабы смотреть то на экран за спинами, то на кричащую почти без умолку публику. Шуга со смехом смотрит на Намджуна, пробегающего мимо, в приступе слегка преувеличенной, но смущенной паники – на широком ярком экране его ранние записи еще восьмилетней давности, где молодой, но жутко самонадеянный Рэп Монстр читает свои текста в полутемной комнате, уморительно контрастирующие с кадрами из Idol, показанными позже, где уже совсем не монстр – импозантный молодой человек. -Это катастрофа! Мемберы хохочут наравне со зрителями, шутливо комментируя ситуацию и прошлый облик своего лидера. Следующим на экране появляется Чонгук – боже, ну кто же знал, что такое милое глазастое дитя вырастет в такую горячую секс-машину, которую в интернете кличут Нагибатором? На ранних видео парень еще стесняется, помалкивает на интервью, а вот уже свежие кадры – они снимали полицейский участок, точно, и смачный звук удара Чонгуковой руки по заднице Чимина раскатисто звучит по студии. Пак взвизгивает от смеха, по ЧимЧимовски прикладывая руки к груди, традиционно-смущенно спускаясь со своего стула, садясь на корточки, и возле него, конечно же, оказываются оба Чона – Хосок обнимает за плечи, сотрясаясь от смеха, а Чонгук, тоже смеясь, силится взять старшего на руки, чтобы повторить кадр, но его всего аж колбасит, и всё, о чем Agust D думает – как ты его смог так долго пронести, кобылу такую? Хотя, чего греха таить, Гуки в этом плане, конечно, намного лучше Юнги – разве можно сравнить Шугу «человек-домик-из-спичек» с «кровь с молоком, свежий воздух, крепкая жопа» Чонгуком? Сначала мелькает пошлая, каким-то нездоровым чувством собственничества отдающая мысль, мол, носи и шлепай, сколько влезет, спит-то он со мной, выкуси! Agust D эту мысль смакует, но недолго – очень уж быстро Мин Юнги вспоминает, что уже ни в чем не уверен, ни во всех «лицах» Чимина, ни в нем самом, ни в себе. От мрачных мыслей его отвлекает объявление ведущего, что следующим на очереди идет Чимин, и Юнги-хён абсолютно на автомате думает лишь одно, поворачиваясь к экрану. «Ради Бога, только не 2COOL4SKOOL, это его убивает.» «Конечно же, блять, этот альбом. Вам посмеяться больше не над чем?» - Хмуро думает Юнги, с притворной улыбкой глядя в экран, где они, по сути, неопытные малолетки, исполняют We are Bulletproof, и лично его бы больше посмешил тощий Гуки в широкой форме нападающего американского футболиста, но нет, всё, о чем щебечет девушка-ведущая – щечки Пака Чимина, безумно милые щечечки Пака Чимина, ах, боже, какое прекрасное, крепенькое и пухленькое дитя мы видим на экране. Словно издевкой на экране появляются свежие кадры – Чимин-айдол, похабно и маняще глядя в камеру, скидывает с плеча легендарный синий пиджак из Blood Sweat & Tears, красуясь уже кровью, потом и слезами оформленными скулами и подтянутыми ногами, крепким телом, идеально смотрящимся в одежде любой степени прилегания к телу, и Шуга не может себя сдержать – косит глаза в сторону, видя, как подобралась спина младшего, а к губам приклеилась улыбка абсолютно лживая, шаблонная, вымученная, словно на уровне накачанного до совершенства живота холодное острие меча, чуть выдохнешь и умрешь на месте же. "Больно", - вдруг думает Мин Юнги, - "ему сейчас очень больно". Почему-то ему кажется, что именно в случае с Паком эта подборка выглядит оскорбительно. У всех остальных это просто детская неопытность, умильная стадия оперения, когда перышки повылезали, но еще неровно, забавно, в случае Чимина же – злостное напоминание о том, что именно в тот период, когда он только вступил в мир шоу-бизнеса, и видео с ним полетели в интернет, как трусики на сцену к Биберу, главным врагом Пака было его тело, упорно не желавшее принимать нужную форму. Он уже прыгал и скакал, как кузнечик, пел звонко, улыбался искренне на камеру и без, а потом загонял себя в зале до потери сознания фактического, голодал, словно бы, наказывая себя за то, какой он, отсутствуя на ужинах, пока все уминали вкусную еду. Все всегда смотрели лишь на контраст умильных пухлых щек и красивого крепкого пресса, понятия не имея о том, как долго и упорно Пак Чимин создавал себя, лепил, как Господь когда-то вылепил человека по своему образу и подобию, и парень не требовал от себя ни на йоту меньше. Об этом всём ходили слушки, глубиной понимания ситуации не уходящие дальше плевка на асфальт, но подлинное восхищение вызывало, уже который год, одно – Чимин всегда улыбался скромно, но выпрямляя спину, словно достойно принимая удар, и, слегка склоняя голову в бок, говорил просто, но с очень вежливым посылом, давая понять, что хватит уже, черт возьми, об этом: - Я очень много старался и работал над собой, чтобы своим видом соответствовать уровню Bangtan Boys, и, надеюсь, что не подвожу ни мемберов, ни фанатов. По залу проносится вздох умиления и трепетного уважения, Тэхён прижимает одну руку к груди, другой словно бы в переизбытке чувств сжав плечо сидящего у его ног Чонгука, пока оба Чона с шумными радостными звуками тискают Пака, уверяя, что он строен и красив, как горная лань. И вроде бы всё идет в нужное русло, Сокджин надрывается в микрофон, в своей манере почти приказывая залу не забывать, кто тут мировой красавец, но ведущая, к сожалению,***
Дни мелькают один за другим, то слепя глаза вспышками камер, то заливая лицо светом софитов, то улыбками многочисленных лиц интервьюеров, а иногда и светятся ярким в темноте студии монитором компьютера, пока Юнги, не считая дней, часов, даже почти не интересуясь, какие планы на следующий день, с головой уходит в работу. Музыка пишется, слова строчатся чуть ли не ручкой на обоях в общаге, Намджун бьет по рукам и выпинывает из кухни обратно в студию, а Мин пишет-пишет-пишет, не замечая совсем, как октябрь наступает на пятки, холодным осенним дыханием щекоча волосы на затылке. Не то чтобы Шуга забывал – подарок ЧимЧиму сохранен у него на компе в отдельной папке, засунутой в другую папку, и обе они были надежно сныканы в очередной папке, название которой появилось в результате удара кулаком по клаве, поэтому Юнги, глядя на гордое gdx на экране еще с неделю назад, определенно думает, что у него всё на мази, песня хорошая получилась, чувственная, теплая, самое то для Чимина. А потом банально, замотавшись, приходит в себя лишь тогда, когда из-за двери студии, из общей гостиной, доносится смешливое Джиновское: - О, ну, конечно, ты подарил что-то от Гучи. - Гучи – круто! – басисто возмущается Тэхён, держа одной рукой свой айфон на палке для селфи, снимая без прямого эфира момент дарения подарков Паку, и, закатив глаза, придвигается лицом в камеру, так и застывая, - Гучи – круто, правда же? Круто? - Наш Ви как всегда. Свет горит, но дома никого нет, - хихикает Хосок вместе с остальными, и придвигает крупную коробку к Чимину, рассыпавшемуся в благодарностях по поводу новых дизайнерских очков и пряжки на ремень, - теперь мой! За дверью слышна возня и болтовня, разбавляемая довольными вздохами Чимина, Юнги перекидывает файл с песней на флэшку, новенькую, купленную специально для этого, правда, чуть не затерявшуюся в ящике стола, приглаживает волосы, почти сразу же фыркая от самого себя, взлохмачивая их обратно, и, наконец, выходит к остальным. Как раз вовремя – Чимин, стоящий у зеркала в каком-то невообразимом по красоте длинном кардигане без молнии, напоминающем царскую накидку, выдыхает, оборачиваясь к другу: - Хоби, это… - Да, это твой любимый независимый дизайнер, мы разрабатывали с ним стиль вместе. - Ты вообще представляешь, сколько это стоит?! - И думать не хочу! У нашего ЧимЧима день рождения, хватит ворчать, покрутись! – Хосок смеется, начиная хлопать в ладоши, двигая плечами вверх-вниз, в акте подбадривания что-то запев, к нему присоединяются все остальные, кроме Юнги, и Чимин, смущенно посмеявшись в ладошку, все же крутится несколько раз на месте, как в танце двигая руками, изящно выгибаясь, играясь с полами накидки в мнимом соблазнении. Вещь и правда красивая – темно-синий цвет немного смахивает на тот пиджак из клипа, где Юнги закрывал Чимину лентой глаза, а разноцветные яркие нити сливаются в красивый, изящный, восточным колоритом пестрящий рисунок каких-то птиц, цветов, рук и еще чего-то, что в сочетании с каменьями, нашитыми там же, делает вещь… Красивой именно на Чимине, подходящей ему. Как влитая, накидка ложится на красивые ровные плечи, контрастируя с волосами огненно-рыжего оттенка, но Шуга вдруг думает, что эта вещь не для выступлений. Она для дома, и плевать, что баснословно дорогая. Чтобы мурлыкать что-то по утрам, готовя незамысловатый завтрак, валяться на диване за просмотром чего-то, накидывать после душа на еще влажную кожу, а уже ночью сбрасывать ее на пол, к голым ногам, оставаясь вообще без ничего… И всё это с кем-то. Для кого-то. Может даже для самого Юнги. Эта мысль вызывает усмешку, но Юнги быстро одергивает себя – что за херня, о чем ты думаешь? «Ну, не для Хоби точно» - фыркает в голове Agust D. - Юнги-хён, красиво? – ЧимЧим вроде даже как запыхался, останавливаясь после очередного поворота у зеркала, по-айдоловски, как кажется Шуге, пробегаясь языком по губам, кокетливо улыбаясь, всё же, при всей своей соблазнительности, излучая неподдельный детский восторг. Почему-то хочется брякнуть что-то из разряда «Красиво - это ты, а вещь это просто вещь», но Юнги по-хёновски выпячивает губу, оценивая, подходит ближе, рукой пробегаясь по дорогой ткани, ощупывая, и поднимает большой палец вверх: - Очень красиво. Открывает было рот, держа одну руку в кармане толстовки, вспотевшими внезапно пальцами сжимая флешку, но оборачивается на Чонгука, вставшего с места, неловко потирающего затылок, подавшего голос: - Можно теперь я? Мне только за ней сходить надо… Макнэ выходит из комнаты, оставляя остальных в неведении, всех, кроме, кажется Тэхёна – он, нарочито медленно, красуясь плохими навыками оператора, ползет покачивающейся камерой к растерянному лицу Чимина, улыбаясь своей улыбочкой-квадратиком, кивая бирюзовой головой: - Тебе понравится, это будет полный улет! - Он сказал «за ней», я не ослышался? Хён, может там девушка? - Может там моя фотография? Чимин был бы рад, я уверен, если бы мое прекрасное лицо висело у него во всю стену. - Странно, что ты сам такое не подарил, - Задумчиво тянет Шуга Сокджину в ответ, переглянувшись с Чимином, но тут Чонгук возвращается, таща что-то большое, накрытое тканью, и Юнги прямо впитывает момент того, как глаза Пака перешли на макнэ, расширяясь от удивления, совершенно оставляя старшего без внимания. Губы сами собой поджимаются, когда маленькая ручка в блестящих колечках сдергивает с творения младшего полотно, скидывая тряпку на пол, открывая то, от чего кишки завязываются, кажется, в узел, но дух, всё же, захватывает. Юнги в искусстве не разбирался, но тут хоть совсем одноклеточным будь – это шедевр. Как вообще Чон умудрился совместить плавные, чувственные черты лица Чимина, уверенно и изящно выгнутую спину, в победной улыбке запрокинувшего руки вверх, выгибаясь на сцене в свете софитов, словно какое-то божество выделяющих его из темноты сцены с чертовым бронежилетом, каким-то образом красиво пристроившемся на груди танцора? Ноги Чимина на картине слегка согнуты, руки вверху вскинуты в последнем, финальном, триумфальном па, а улыбка такая солнечная, что хоть получай порцию витамина D аж до избытка? Его волосы слегка темные у корней, дальше же рыжие, словно поцелуй самого огня, а бронежилет на груди прорисован детально, на нем следы от пуль, вмятины есть, но неглубокие, и эта защитная вещь каким-то магическим образом сочетается со сценическими брюками, обтягивающими поджарые бедра и строгими мужскими туфлями на ногах нарисованного Чимина. Кажется, всё не может стать еще более до омерзения мило, но Юнги, прищурившись, замечает что-то, ощущая большое желание грязно выругаться, когда Чонгук объясняет: - Признаюсь, я не знал, какой цвет волос тебе сделать, и очень рад, что угадал с цветом, который у тебя сейчас, прямо как у тебя в день рождения, хах. И тут, - младший смущенно улыбается, почти нежно проводя ладонью по картине на уровне защищенной жилетом груди Чимина (Agust D почему-то, абсолютно случайно вспоминает, что дрался слишком уж давно, аж в восьмом классе), поглаживая и показывая, - я взял на себя смелость и написал имена всех участников группы. Мы… Мы всегда будем с тобой, Чимин-хён, защитим и поможем, что бы ни случилось. Вот. Надеюсь, всё не очень криво, и что остальные не против… - Я когда увидел ее в первый раз, плакал, наверное, минут десять, не меньше, - Тэхён вздыхает, качая головой, ненадолго снимая свое лицо, делая вид, что стирает слезинку, - Конечно мы «за», Куки! Как только Чонгук передает картину в руки Хосока, восхищенно охающего (Джин громко заголосил, что Намджуну нельзя давать творение в руки, ибо сломает в ту же секунду), Чимин кидается вперед, обхватывая чужую крепкую шею обеими руками, и, к всеобщей радости, и к хрустящему звуку битого стекла в ушах Юнги, младший обнимает его в ответ, отрывая от пола. Они так и остаются в этом положении – просто обнимаются, ЧимЧим поджимает ноги, благодарно притискиваясь, что-то чуть ли не в слезах лепеча о том, как это красиво, и чертов донсен Тэхен не дает вздохнуть Шуге, кажется, ни секунды, громко обращаясь к старшему: - Юнги-хён, а где твой подарок для Чимина? Забыл, а? Обычный Чимин оборачивается, спускаясь с рук Чонгука на пол, заглядывая глаза, и лицо само собой, словно в защитном жесте, выдает улыбку, и Юнги-хён машет рукой на мелкого, отгоняя, как зловредное насекомое: - Йа! Как не стыдно так говорить! Привезти должны с минуты на минуту! Пойду, как раз, позвоню в доставку, уточню, где курьер. Дверь в студию захлопывается как раз тогда, когда Джин как курица-наседка зовет всех на праздничный обед, флэшка жжет карман так, словно с сатанинскими писаниями было проведено проникновение в церковь, и Юнги торопливо открывает интернет-магазин, в приступе какой-то необъяснимой паники заказывая чуть ли не рандомные, но всё же дорогие вещи из вкладки «Новая коллекция». Вещи, Обычный Чимин же любит вещи? Ему сегодня дарили вещи. Будет еще больше вещей. Вещи. Вдвойне переплачивает за срочнейшую доставку, стоит в знакомой, темной тишине студии несколько мгновений, стараясь разобрать бардак в голове, и, на выдохе делая шаг, выходит к остальным, на лицо растерянного от самого же себя Мин Юнги натягивая беспечное лицо Юнги-хёна. От экрана уже слезятся глаза, но сон в голову совсем не идет, несмотря на то, что праздник уже давно окончен и дело идет к трем ночи, поэтому приходится продолжать играться с эффектами, накидывая то один вариант, то другой. В голову и в студию идет Чимин-айдол – обвивает сзади руками, пока хлопает дверь, прижимается сзади, слегка наклоняясь, грудью в подаренной им же, Юнги, рубашке, потираясь о чужую спину. Позволяет себе вольность, пухлыми влажными губами пробегаясь по чужому виску, спускаясь к уху, целуя рвано, языком касаясь прохладного металла серебряной сережки и шепчет, обдавая запахом какого-то сладкого, цветочного, что ли, вина, опьяняя мгновенно без единого глотка: -Возьми меня. И ничего же, вроде бы, не происходило, поворотно плохого или решительно-хорошего, а Мин Юнги почему-то ощущает себя так, словно, вдавив педаль газа в пол, несется куда-то вперед, туда, где дорога круто сворачивает в сторону, и выкрутить руль некогда – еще метр, и он вылетит, разнеся собой когда-то крепкий забор, упав глубоко-глубоко на дно зияющего неизвестным темным цветом обрыва, разбившись, в итоге, на миллионы рваных, убитых осколков. И некому будет его собрать, ведь он не знает, черт возьми, не знает, занято ли рядом с ним пассажирское сиденье, или же он в одиночестве несется туда, откуда уже абсолютно четко ясно, что дороги обратно нет, она рассыплется в крошку вместе с ним. Agust D занимается тихим, жестковатым от развязности выпившего младшего сексом с Чимином-айдолом, а Мин Юнги, толкнувшись в последний раз, вдруг наклоняется, коротко, комично-невинно прикасаясь своими сухими губами к чужим, и быстро отклоняется назад, выдыхая, ожидая чужой реакции. На мгновение брови Пак Чимина выгибаются домиком, его глаза отчего-то печальные, словно ему больно, но почти сразу он скрывается куда-то, а Чимин-айдол, усмехнувшись своими красивыми губами совершенно по-блядски, притягивает Шугу к себе, целуя уже развязно и мокро, глубоко, но… Но ни Мин Юнги, ни Пак Чимина нет в студии, разгоряченной теплым дыханием двух слившихся в одно тел, они где-то далеко-далеко, глубоко в самих себе, и речь не в глубине волнующего проникновения в чужое тело, вовсе нет. «Только позови меня, и я сразу приду, сразу же, Пак Чимин.» «Я ведь уже твой. Просто возьми то, что принадлежит тебе уже очень давно, Мин Юнги.»***
- Самолет в одиннадцать. Угу. Нет, не надо встречать, я возьму такси. Встретимся у меня. Люблю тебя, до завтра, - Юнги улыбается краешками губ под черной маской, закрывающей половину лица, и, нажав на маленькую кнопочку на гарнитуре одного из наушников, отключается, прекращая разговор с матерью, чуть морщась от громкости музыки, снова вылезшей на передний план. Одной рукой делая потише и перелистывая на другой трек, Мин расплачивается в кафешке, принимая из рук продавца увесистый пакет с едой аж на семерых, и, сгрузив его в просторную черную сумку-холодильник, стенки которой внутри отделаны фольгой, выходит на улицу, ежась на осеннем ветру. Конечно, за едой можно было бы кого-нибудь отправить или же заказать доставку, но уже завтра начинается их официальный двухмесячный отпуск, когда, наконец, весь мир хоть ненадолго отвлечется от них, и Юнги специально вызвался сходить за едой для их последнего ужина – есть в том, когда ты айдол, известный по всей планете, некоторое очарование в том, чтобы просто взять и купить еду на вынос для своих друзей. К тому же, все были настолько заняты сборами (Тэхён устроил получасовую громкую перепалку со всем миром в поиске своих наушников, в итоге, найдя их у Чонгука в ящике для носков, сократил масштабы поражения скандала до одного лишь младшего Чона), что отказываться никто не стал, разве что, Намджун попросил быть поосторожнее. Юнги лишь кивнул, но из квартиры вышел не один – вслед за ним в коридор выскользнул Обычный Чимин, запахивающий на себе мягкое темно-серое пальто, напоминающее большой халат, и, пока они ждут, младший поясняет, легко и непринужденно улыбаясь: - Кончились таблетки от укачивания. Шуга мычит что-то неоформленное, но явно понимающее, парни заходят в лифт. Дверцы, тихо шурша металлом, начинают закрываться, и Agust D вдруг ловит себя на странном желании поцеловаться с ЧимЧимом, быстро и волнующе, прямо как два школьника на переменке. Он уже было решается, делает один шаг вперед, встречаясь глазами с Обычным Чимином, удивленно приподнявшем брови в немом вопросе, но не тут-то было – внезапно съезжающиеся друг другу навстречу дверцы останавливаются, придерживаемые крепкими смуглыми пальцами, впуская еще одного человека, и Шуга, видимо, слишком явно кривит лицо, когда Чонгук, мило улыбнувшись, опирается на другую стенку лифта, говорит, словно оправдываясь: - Мне тоже в аптеку надо, Чимин-хён, схожу с тобой. - Ага! «Давно ты хёнкать-то начал?» - кажется, в миллионный раз за последний час озлобленно думает Юнги, переходя дорогу в сторону их общежития, поленившись перебежать на красный, несмотря на то, что движение было не особо оживленным. Дождался зеленого, лениво посасывая под маской мятную конфетку, которую дали вместе со сдачей, просто отдыхая и вдыхая шум и звуки вечернего города. Торопиться не хочется даже при условии, что из сумки, тянущей плечо, восхитительно пахнет лапшой и другими вкусностями, и Мин останавливается на мгновение, чтобы проверить какое-то слишком уж громко брякнувшее по ушам уведомление на телефоне, на автомате вытащив один наушник. Всего лишь напоминание от Совы-сталкера Дуолинго, что он уже двадцать девять дней не выполнял свои задания по английскому языку. А по ушам бьет громкий, почти надрывный звук сирены, и Юнги, зная, как недоброжелательна к нему вселенная в последнее время, срывается с места, пальцами одной руки вцепившись в ремень сумки на плече. Пока он влетает в здание, машина скорой отъезжает, и рэпер позволяет себе совсем немножко выдохнуть – благо, никого не увезли, это уже хорошо. Пока едет в лифте, думает о том, что, черт, что за бред, почему если сразу беда, то с кем-то из близких? Может той пожилой леди аристократического вида с третьего этажа стало плохо, пока она тискала свою мелкую гавкучую собаку? «Пока-пока» говорит Юнги его спокойствие и уверенность, когда он, выйдя из лифта, видит Намджуна у дверей их квартиры, пожимающего руку полицейскому, кивающего, уверенно, совсем по-лидерски говорящего: - Спасибо. Пожалуйста, свяжитесь со мной как только узнаете что-то новое. Слуга закона кивает, так же сухо, без всякой толики фанатизма, исключительно профессионально прощается, а Намджун, словно цепкой клешней теплой руки вцепляясь в плечо Юнги, тянет его в квартиру, как-то строго, но рассеянно поясняя: - Вот и ты. Чимин… Разлившийся сине-фиолетовым, с красными краями, синяк во всю левую часть лица Чимина говорит лучше любых слов. Глаз, благо, не задет, лишь выглядит чуть меньше из-за отека на скуле, весь синяк поблескивает, видимо, из-за какой-то мази, нанесенной сверху, и Юнги ощущает внутри ярость, лишь ярость ко всему живому на этой планете. Пак поднимает красные глаза, встречаясь с Юнги взглядом, сглатывает, приоткрыв рот, собираясь что-то сказать, но молчит, кривя лицо от боли. - Что случилось? Пока Джин, широкими шагами перемещающийся по кухне успевает всё и сразу – закрыть дверь, забрать у Юнги сумку, рассовав пока что никому не нужные коробочки с едой в холодильнике, дать пострадавшему стакан воды, Мин лишь садится на стул напротив Чимина, наклоняясь к нему, заглядывая в глаза, усиленно давя в себе желание взять Пака за руку, сжать, поддержать как-то, показать именно свое присутствие и участие, но он лишь смотрит-смотрит-смотрит. Чимин выдыхает, как-то странно дернув плечом, и по рту Хосока, опустившемуся вниз, как тревожный грустный треугольник, Юнги понимает, что всё совсем плохо. Мужчина подошел уже возле аптеки, сказал, что узнал даже в маске. Улыбнулся, попросил автограф и совместное фото, а как только щелкнул затвор в камере телефона, с размаху ударил Чимина по лицу, крича что-то про любовь и собственное единоличное обладание над кумиром, и Юнги ощущает, как изнутри выгорает весь, блять, до последней клеточки своего организма. Пак говорит, что испугался и упал, потому что от удара закружилась голова, но вдруг замолкает, поджимая губы, зажмуриваясь, и слово берет невольный защитник старшего товарища: - Чимин-хён вышел на улицу, потому что я пропустил его вперед в очереди. Я услышал шум на улице, выбежал, и… Он просто ударил его, понимаете? Ни за что. Просто взял и ударил, - лицо Чонгука кривится от гнева, глаза широко распахнуты, и по крепко сжатому кулаку со сбитыми костяшками и напряженной спине Юнги понимает, что он всё еще там - в ситуации часовой давности, думает, как можно было всё предотвратить, - я… Я оттолкнул его. Отпихнул. Ударил в ответ, раз или два, я уже не помню, но он дал дёру… Если бы я вышел раньше, если бы я не отпустил хёна одного, все было бы хорошо, вот в чем дело, знаете? Если бы я… - Не глупи, - Чимин болезненно жмурится, и внезапное осознание того, что этот парнишка не боится боли физической, привыкший за жизнь к боли в теле после многочасовых тренировок, нет, боль эта душевная, моральная, сдавливает сердце Юнги похуже любых тисков или клещей, - если бы не ты, Гук-а, я не знаю, что бы он сделал дальше. Это… Это исключительно моя, моя вина, я тот, кто во всем виноват, разве вы не понимаете? Повисает тяжелое, многотонным грузом ощущающееся на плечах молчание, и, Господи, если ты есть, храни Ким Намджуна до конца его дней, потому что лидер группы берет на себя ответственность за вопрос, который вертится на языке у всех: - Почему это твоя вина, Чимин? Как ты можешь быть в этом виноват? По аж пугающей глубиной своего цвета поверхности синяка бежит слеза, одинокая и чистая, и Чимин, сжимая пальцами бумажное полотенце, любезно поданное Сокджином, ведет головой, испуганным, растерянным, абсолютно покинутым взглядом обводя всех членов группы, выдыхая: - Я ведь, наверное, заслужил это. Чем-то… Не знаю, чем точно, но заслужил. Своей внешностью, танцами, поведением, пением, всем, что я делаю, тем, как я живу. Скорее всего, я заслужил это, потому что иначе… За что так? За что? Я же доверяю всем. Доверяю… Его голос срывается, но парнишка не рыдает – лишь жмурится, пряча лицо в платке, сводя плечи в жесте защиты, а в груди Юнги бешеным зверем, тигром в клетке, не меньше, плещется ярость, злая и черная. Всё, на что его хватает, выплевывается изо рта грубым, не подробным, не достаточным совершенно для успокоения другого человека: - Это не так. Хосок, протянувший руку, мягко сжавший чужое предплечье, более подробен, мягок, да и вообще, сейчас кто угодно лучше, чем Мин Юнги, прикидывающий, сколько в Корее дадут за убийство: - Чимин-и, это совершенно не так. Не так, слышишь? Люди просто… Бывают злыми, неадекватными, и не здоровыми психически, это не зависит от тебя. Ты замечательный, очень хороший, знаешь это? Все положительно гудят, поддерживая главного танцора группы, и Тэхен, запустивший пальцы в ярко-синюю шевелюру, рассеянно спрашивает, упираясь глазами в старшего друга: - Почему ты не ударил его в ответ, Чимин? Не понятно, что в этой ситуации режет по сердцу и нервам сильнее и глубже – почти виноватая улыбка Чимина, или то, что он говорит: - Это… Это ведь наш фанат. Как я мог его ударить? Всё. Это всё. Юнги вскакивает резко, переворачивая стул, в несколько быстрых шагов преодолевая расстояние от их обеденного стола до двери в квартиру, вылетает практически в подъезд, а затем и на лестницу, взбегает на пару пролетов выше, останавливаясь уже там, где есть запертый выход на крышу, сгибается пополам, и, в бессилии своём, орёт, громко и до боли в горле, останавливая себя от того, чтобы не сбить кулаки в мясо о стену лишь мыслью о том, что хватит на сегодня боли в их доме. Пальцы сами собой лезут в карман, выуживая телефон, включая на их стрим-площадке трансляцию, и Юнги застывает, вперившись глазами в собственное гневное, но растерянное лицо, без всяких эмоций наблюдая, как копится число зрителей и их комментариев, приветствующих рэпера, ему плевать, сколько их там, и что они говорят. Множество вопросов крутятся у него в голове, к себе, к Чимину, Чонгуку, к тому уроду, который посмел тронуть Пака своими проклятыми руками, к миру, к Богу, ко вселенной, но спрашивает он у толпы, нервно облизнув губы, ощущая что не пил, кажется, уже тысячу лет: - Вы… Вы что творите, люди? Как вы смеете? Скорее всего, очень уж неправильно так обращаться к толпе их фанатов, любящих их всем сердцем и душой, но всё, о чем сейчас может думать Юнги – а что, если тот гад смотрит сейчас эту трансляцию, с усмешкой, безнаказанно потирая разбитое Чонгуком лицо? Сколько там сидит их, таких же, возомнивших себя теми, кто что-то решают за других? Сколько их там, гнилых плевел, затерявшихся среди зёрен? - Что же вы делаете? Что он вам сделал? Он же… Он же, блять, святой. Он любит вас, всех и каждого. Пашет на вас, на каждого, до последнего. Он же… Что же вы творите? Последний вопрос Юнги задает, глядя на собственное шокированное лицо на экране телефона, девайс разрывается от тонны мелькающих уведомлений, но рэпер прекращает трансляцию так же быстро, как включил, выключая, нахрен, телефон, прижимаясь лбом к холодной стене, шумно выдыхая, стараясь заглушить гулкий, чересчур быстрый стук своего сердца, набатом бьющий по ушам. Да, может потом и придется извиниться на весь мир за такую грубую, неуважительную по отношению к фанатам трансляцию, но Юнги плевать – его разрывает напополам, вместе с костями и мясом, от противоречивых ощущений, и хочется орать от боли, и пусть не он пострадал физически сегодня. С одной стороны, хочется, чтобы весь гребаный гнилой мир знал о том, что случилось с Чимином, и чтобы вся ненавистная до последней песчинки Юнги планета знала, что так поступать нельзя, что Пак Чимин не заслуживает этого и никогда не будет заслуживать, а с другой… С другой хотелось купить самолет за баснословно дорогие деньги, усадить в него Чимина, себя, и улететь, желательно, на другую планету, где не будет никого, кто не то что ударить, посмотреть на танцора не сможет, и не важно, по-доброму или с плохими намерениями. Это первобытный инстинкт – защищать свое, и Юнги аж корчит всего от эмоций, доселе им никогда в жизни не испытанных. Когда он возвращается, на кухне сидят только Хосок, Тэхён и Чонгук, уже заканчивающие ужин, и, судя по пустым коробкам на столе, Намджун и Сокджин уже поели и отошли ко сну, всё же, всем рано вставать завтра на самолеты, которые на два долгих месяца разнесут их по разным точкам страны, а то и мира, если Юнги вчера правильно услышал Тэхёна, мечтательно что-то рассказывающего про пальмы, пляж и солнце. Когда Юнги молча утыкается палочками в свою остывшую лапшу, Хосок вежливо желает всем спокойной ночи и уходит к себе, и буквально через пару минут после него стол покидает и Тэхён, забравший бутылочку апельсинового сока с собой, скрывшийся в чужой комнате. Юнги и дела, на самом деле, нет, он лишь смотрит вслед синему затылку, ничего не спрашивая, но Чонгук уже отвечает сам, сгребая со стола пустые коробки, оставшиеся после остальных мемберов: - Тэхён поспит сегодня со мной, хотим дать Чимину немного покоя и свободы. - Угу, - кивает Юнги, старательно отделяя щедро политые соусом макаронины друг от друга, не ощущая никакого голода, делая вид, что полностью увлечен процессом. Молчит до последнего, но когда Чон уже почти открывает дверь своей комнаты, подает голос, хрипло кашлянув, привлекая к себе внимание, - Чонгук-а. Спасибо. Спасибо за… За Чимина. Младший лишь кивает: - Не беспокой его, ладно? Ему нужен отдых. - Да, - говорит Юнги, - конечно. Как только дверь за макнэ закрывается, Юнги, закинув коробку, заполненную его нетронутым ужином, в мусорку, идет в комнату Чимина, нисколько не сомневаясь в своих действиях. Чимин поворачивается к нему, когда Юнги закрывает дверь, щелкая замком, и все, что старший видит – лишь лунный свет, разлитый по его лицу, темными глазами словно поглощаемый, слегка приоткрытые губы, а во взгляде ровным счетом никакого испуга, лишь вопрос, пускай и непонятный. Они молчат с минуту, а затем, уже в качестве новой привычки, Юнги шумно выдыхает, словно сдувая между ними все барьеры, и Чимин подается к нему, тянется, пускай и не двигается с места, но Мин каким-то образом ощущает, что к нему идут навстречу всем естеством, и, не раздумывая, тоже подается вперед, к нему. Сегодня все иначе – пусть свет и не включен, но шторы раздернуты, и Юнги, стягивающий с Чимина одежду так, словно она, блять, горит, не понимает сам себя, ведь какой был смысл в том, чтобы отказывать себе в таком удовольствии? Тело Пака – храм в своем первозданном виде, и старший, как внезапно ставший очень религиозным человеком, целует святыню как можно чаще и теплее, трепетно касаясь губами кожи. Чимин вздыхает странно, сначала сжавшись, как с непривычки, и тянет Юнги наверх, силясь поцеловать, но старший осторожно придерживает его за подбородок, стараясь не задеть пальцами синяк. Заглядывает в глаза, и шепчет, предостерегая, мягко поглаживая шею: - Тебе будет больно. Чимин всхлипывает как-то рвано, и уже через мгновение, теряя свои губы и рассудок где-то на уровне губ Юнги, шепчет в ответ, зажмуриваясь: - Мне уже больно. Не останавливайся, прошу тебя. Юнги никогда не думал, что способен на такое. В здравом уме и светлой памяти так зацеловывать и трогать другого человека в самых потаенных местах губами, пальцами, языком, так еще и мужчину? Бред, помешательство, сумасшествие. Спасает лишь ощущение полного отсутствия того самого рассудка и исчезновение светлой памяти, ибо вздохи и кожа Чимина пьянит получше любого виски любой выдержки. У Мина тут свой напиток двадцатичетырехлетней выдержки, и до этого старший отпивал, словно бы, из огромной цистерны лишь по половинке глотка, лишь смачивая губы, но сегодня твердо решил, что выпьет все, до последней капли, даже больше, столько, сколько сможет впитать в себя не находящее себе места в груди сердце. Впервые в жизни его беспокоит не собственное, а чужое удовольствие, Юнги даже ощущает себя каким-то слабым, беспомощным под волной сносящей всё на своем пути нежности, захлестывающей его, и только чтобы не утонуть, он хватается за самое первое и за самое нужное в этой ситуации – за Чимина. Целует долго и сладко, гладит тщательно и неторопливо, пробегаясь пальцами по напрягшимся под кожей мышцам, мягко разминая и расслабляя, прося доверия, и раздвинутые под ним поджарые ноги говорят лучше любых слов. Сосать впервые в жизни непривычно и слегка больно, давит на горло, но Юнги сегодня до себя дела нет, как бы болезненно шов на джинсах не упирался в собственный член. Желая усилить интимность момента, хотя, черт, куда интимнее, когда у тебя во рту чужое достоинство, но Мин лишь прикрывает глаза, закидывая ноги младшего себе на плечи, двигая головой плавно, как бы глупо это не звучало, смакуя, и чужие ступни, упершиеся в его спину, почти поглаживающие, служат лучшей наградой. Через несколько минут абсолютно исхныкавшийся и изметавшийся по кровати по мере своих сил Чимин тянет Юнги за волосы назад, глядя сверху вниз почти с мольбой: - Я… Я уже почти… Юнги лишь качает головой, и, не прекращая своей сладкой пытки языком и горлом, в несколько движений доводит младшего до разрядки, послушно принимая в горло, давясь, но не издавая ни звука. Чимин лежит несколько мгновений расслабленный, наслаждаясь приятной пустотой в голове, но когда, отойдя от оргазма, тянет старшего на кровать, силясь оседлать, но и здесь Юнги непреклонен – снова качает головой, быстро скидывая с себя одежду, и мягко укладывает танцора назад, на спину, подкладывая под чужую поясницу подушку, и, черт, младший не понимает, что происходит. Его брови снова сходятся домиком над переносицей, глаза удивленные и растерянные, словно он чего-то боится, но всё же, доверяет, укладываясь на спину, отдаваясь в руки другого человека. Руки эти сегодня словно… Чужие? Слишком тактильные, слишком ласковые, слишком бережные, охраняющие. Слишком… Слишком. Пак шумно дышит, позволяя самому себе тихо простонать, когда Юнги берет его нежно, плавно и тягуче, всего такого доверяющего и расслабленного, и, впервые за все те разы, что они занимались сексом Юнги смотрит в глаза, и это действует на Чимина сильнее, чем толчки в собственное тело. Он весь дрожит под напором чужого человека, старается двинуть бедрами, как бы прося ускориться, сделать всё более похожим на все те их предыдущие поездки в Гонконг, но Мин сегодня не слышит его – останавливается на мгновение, проводит пальцем по чужим раскрытым губам, и почти сразу же целует сладко и мягко, почти целомудренно, без пошлости, и это кроет посильнее любых фрикций. Чимин всхлипывает в чужие губы, давя стон, который Юнги практически выпивает в то же мгновение, и стонет снова, беспомощно кончая почти без какого-либо движения и прикосновения к особым точкам. Через край плещут чувства, когда-то засунутые очень глубоко, скрытые за множеством замков и печатей, но сейчас они все сочатся наружу, словно вода из треснутой чашки. Юнги задерживается немного, толкаясь в последний раз, и выходит, мягко укладываясь на кровати рядом, а Чимина трясет всего, крутит и выворачивает, собственные руки не слушаются, заходясь мелкой дрожью, пока он ищет свой свитер в бедламе из тел, одежды и одеял на кровати, а в голове всего один вопрос, пугающий так же, как желание прижаться поближе к боку старшего, так, словно они какие-то проклятые возлюбленные, у которых всё правильно и как надо, а не… А не просто ездят вместе в Гонконг. Что это было?... Пересиливая себя, Чимин оборачивается, заглядывая в чужие глаза, последним осколочком искорёженного сердца надеясь увидеть напротив себя… Ну, хотя бы что-то хорошее, симпатию, хотя бы, ведь они только что, кажется, занимались сексом? На лице у Юнги жалость какая-то патологически, омерзительно нежная, в глазах печаль и тревога, приправленная волнением, а голос сиплый, осторожный, так обычно разговаривают с кем-то, кто вот-вот убежит: - Чимин, я… Клинит сильно, клинит больно, клинит отрезвляюще. Чимин цепенеет, подцепляя свои вещи, и перед тем, как выбежать из комнаты прямо в том, в чем мать родила, говорит четко и ясно, почти чеканя, что удивительно-пугающе контрастирует с влажными испуганными глазами: - Не надо было этого. Не. Надо. Хлопает где-то в коридоре дверь комнаты Чонгука даже раньше, чем закрывается дверь в комнату Чимина, где остался Юнги, а на уровне сердца у старшего тоже что-то хлопает, примерно похожее на звук опускающегося лезвия гильотины на свою же шею. Звонко, с чмокающим звуком рубленого мяса и костей, больно, жестко, неумолимо. Несмотря на то, что всё, что было хоть как-то похоже на силу в его теле, покидает его, совесть не позволяет остаться в этой комнате. Второпях накинув вещи, сам не зная, зачем, торопясь, он выходит из опустевшей комнаты, тихо пробираясь в свою, где на соседней кровати, окуклившись в одеяле, уже сопит Хосок, и ложится к себе, даже не подумав укрыться. Не надо. Утром Юнги встает последним, чтобы застать Чонгука в дверях их квартиры, вытаскивающего знакомый, явно не принадлежащий ему самому фиолетовый чемодан с надписью «ILUVВUSAN», и старший долго смотрит в глаза макнэ, застывшего в напряжении на пороге. Из подъезда звенит, уведомляя о прибытии, подъехавший на их этаж лифт, туда заходят, гремя ботинками, несколько пар ног, басит Тэхён что-то кому-то неразборчиво о спешке и такси, и Юнги мог бы полезть вперед, устроить скандал с разговорами, но все, что он делает - открывает банку Ред Булла, и, так и глядя младшему в глаза, отпивает глоток, бросая: - До свидания, Чонгук-а. - До свидания, Юнги. Макнэ скрывается без всякого намека на вежливость, хлопает, толкаемая сквозняком, входная дверь их квартиры, и Юнги остается один в своей голове, окончательно и бесповоротно.***
Крыть начинает через две недели после отъезда, постепенно, но неизбежно. Первые дни, конечно, легко – Юнги отдыхает в доме родителей, ходит с ними куда-то, встречает родственников, приехавших повидать его, да и, в целом, расслабляется отчасти в теплой, семейной атмосфере, что отвлекает, конечно, но ненадолго. Он знал, что расслабляться нельзя, что надо практически постоянно держать оборону, словно подпирая собственным плечом, как дверь, и не пуская мысли с задворок сознания на передний план. Тепло и спокойствие плавит мозг, и, да, он забывает о всей ситуации ненадолго, но что лучше – постепенное покапывание воды из квартиры сверху, или чертово цунами, сносящее с ног так, что от тебя только шлёпки на песке остаются? Хотя, какого черта. Протечка тоже ведет к неумолимому разрушению дома, но каждый раз кажется что да ну, да не сейчас, да ничего, столько лет жили, и еще поживём. Поживём? «Чимин бы вписался сюда. Нашел бы, о чем поговорить с папой, помог бы маме накрыть на стол, поиграл бы с племянниками. Чимин бы подошел. Чимин бы… Чимин.» Юнги кашляет, давясь каким-то сладким шампанским, которое они открыли по случаю приезда его бабушки. Машет матери рукой, мол, все хорошо, извиняется и выходит из-за стола на веранду, вдыхая стылый вечерний воздух. Губы сводит, шею сзади вдруг словно сжало жестким спазмом, и он трет ее одной рукой, вторую же, не глядя, поднимая, из небольшого уступа на козырьке веранды выуживая пачку сигарет. Дурь, конечно – ему под тридцатник, он всемирная, блять, звезда, а сигареты в родительском доме до сих пор ныкает, скрываясь неизвестно зачем. Пачка новая, с пленкой сверху, наверное, папа «стрелял» и вернул долг. Забавно. А скрываться Юнги, кажется, умеет лучше всего только от самого себя. На языке горько и кисло, и на секундочку даже становится легче, но услышав смех откуда-то из столовой, Мин оборачивается, внезапно ощущая, что при всей своей любви к своей семье, оставаться здесь он больше не может. Нет никаких сил весь вечер держать лицо, сидя в людной столовой, общаясь и строя из себя ничем не обремененного человека, легкого, как шарик с гелием, светлого, как зимний рассвет. И сил правда нет, ведь внутри нет ни намека на легкость – только кислотные черви, и мрак, черный, обволакивающий с каждой минутой все больше и больше мрак. Прощается быстро, оставляя собаку родителям, врет нагло и бесстыдно, что напало внезапное вдохновение, и нужно срочно побыть одному, а когда садится в такси, ощущает, что не слышит в голове никакой музыки, хотя обычно она там, словно городской фоновый шум из открытого окна. Дом Юнги покупал сам, а обставлял уже с мамой. Он хотел дорогой и даже слегка аскетичной пустоты – просто спальня с обычной, но удобной кроватью, классный комп, чтобы не висел и тянул все программы, холодильник с большой дверцей для напитков, кофеварку с кувшином побольше, но мать настояла на том, что дом человека должен быть уютным не только для него, но и для тех, кто может в него зайти. Что, если к тебе приедут твои друзья, сказала она. Что, если они захотят поесть все вместе, сказала она. Что, если им понадобится где-то переночевать, сказала она. Поэтому теперь у Юнги в доме целых три гостевые спальни, широкая парковка перед гаражом, и просторная столовая, напротив которой он и остановился сейчас, не снимая куртку, не разуваясь, даже не думая включать свет. Стол добротный, какое-то марроканское, что ли, дерево, темно-красное, с массивными, покрытыми лаком ножками, длинный, человек десять точно поместится, и то, если не тесниться. Правило хорошего дома, сказала мама – даже когда Юнги нет здесь днями, месяцами и годами, приборы и посуда всегда на столе, расставленные на каждую персону, и Мин, уперевшись взглядом в стол, подходит к нему, подтягивая себя руками, запрыгивая на стол, прямо в ботинках становясь на белую скатерть, с тихим звоном задевая вилку, толкнувшую бокал для вина. Жалость к себе давит где-то в районе кадыка, давя на нижнюю челюсть каким-то тупым гневом, опять же, на себя, во рту желчно-горько, и Юнги пытается проглотить всё это, и, кажется, зря, потому что отвратительно-тупо больно становится уже за грудиной, и рэпер сжимает свитер на груди там, между полами расстегнутой куртки. Когда он стал таким жалким? В какой именно момент вообще произошла эта метаморфоза, и он из Agust-a D, с хамской улыбкой показывающего фак всему миру, превратился во что-то такое, как сейчас, мечущееся внутри собственной головы в попытке разложить все по полочкам, на деле же создавая еще больший бардак? Когда его жизнь из Give it to me превратилась в Save me? В попытке доказать самому себе, черт, плевать на мир, что он не расклеился окончательно, он вытаскивает телефон из кармана, в проигрывателе включая IDOL, и так и стоит на столе, пока Намджун и Хосок читают свои части. Сгибается слегка, стараясь вспомнить самого себя из того клипа, крикливого и дерзкого, проходящегося по столу нагло и с видом «вы ничего не можете мне сделать, суки». Слушая музыку, старается пройти так же, как тогда, но и без всякого зеркала и зрителей становится понятно, что он просто движется вперед, без всякой резкости, как человек, согнувшийся не в жесте хищника, готового к броску, нет, его тяготит сверху чертов вес, равный вселенной, которую держит Атлант, и кто же туда его водрузил, Мин Юнги? Гнев захлестывает одномоментно, молниеносно и хлестко, и Юнги, замахнувшись, дойдя до середины стола, сносит носком ботинка тонкую вазочку с искусственным нарциссом, служащую украшением и финальной ноткой в интерьере столовой. Звонко бьется стекло, образуя на полу вместе с водой из ныне почившей вазы крошеную лужу, и Юнги, сжав зубы, в свете уличного фонаря, заглядывающего в комнату, как свидетель преступления, крушит чертову посуду яростно и методично, одну за другой. В куртке скоро становится жарко, и Юнги, спрыгнув со стола, скидывает ее на пол, топча ботинком, и кричит, сипло, но громко, никого не стесняясь, ведь он один здесь, один-один-один, и единственный звук, который поддерживает его истеричную вспышку гнева – гулкий стук перевернутого с трудом стола, который парень опрокидывает, не желая сохранять хоть какой-то порядок вокруг себя, когда в голове полная раскуроченная разруха. Приходить в себя не так приятно, как крушить собственный дом, выплескивая скопившуюся обиду и злобу. Неприятно сидеть на полу, в промокших на одном бедре джинсах, ведь когда силы покинули его, растерянного и разбитого, стоящего посреди раздолбанной комнаты, он так и сел, прижимая руки к груди. В задницу неприятно упирается стекло, еще чуть двинься, и порежет, корни волос болят так, словно он скальп снимал одним из тех столовых ножей для рыбы, мяса, чего угодно, разбросанных по полу, а в сердце раскаленный кинжал, не меньше, судя по ощущениям. Он позорно для самого себя плачет, и слезы кажутся огненными, в глазах жарко и они сжаты так, что вот-вот, походу, срастутся, а дышать тяжело, горло совсем сдавлено невидимой рукой отчаяния, холодной и жесткой, как сталь. Он качается из стороны в сторону, мотая головой, не веря, но чему именно не верит не знает сам, лишь слыша, как в сердце и в голове ревет вьюга, холодная и жестокая, злая, как он сам пару минут назад. Стараясь выровнять дыхание, Юнги выдыхает, совсем некрасиво вытирая лицо и нос своим же свитером, задрав ткань с живота наверх, и, едва не завалившись в стеклянную лужу, встает, дыша, как загнанный на охоте зверь. Где-то на заднем плане, в кармане куртки, приглушенный тканью и гусиным пухом, надрывается телефон, почему-то повторяя Fake love уже в который раз подряд. Свет от раскрытого макбука в спальне бьет по глазам, черт его знает, сколько его там колбасило, и сколько уже времени за окном, но Юнги все равно набирает Намджуну по видеосвязи, закутываясь в своей кровати в плед, оставляя только глаза, и те, опухшие и заплаканные, силясь прикрыть челкой. Хорошо, что не ему такая крипота звонит под утро – испугался бы безбожно. С экрана мягко улыбается Сокджин, уже в пижаме сидя на стуле у компьютера, подобрав одну ногу под себя, обнимая ее руками, сцепив пальцы. Мин удивлен, но не присутствием самого старшего из мемберов где-то возле Намджуна во время их отпуска, а просто так, по факту удивления, это пока что единственное, что он может сейчас испытывать. Они комфортно молчат несколько минут, Юнги взглядом упирается, как баран, не зная, что сказать, а старший молчит, глазами словно успокаивающе гладя по голове. Это не может длиться вечно, поэтому Сокджин спрашивает осторожно, но прямо, слегка склоняя голову набок: - Ну что, накрыло тебя, да? И Юнги несет. Кроет охренеть как, так уверенно обычно крышу шифером покрывают, чтобы воду не пропускала и грела хорошо, но крыша Юнги, кажется, давно была снесена каким-то чертовым ураганом, и нет никакого тепла, ни кусочка, только холодный, прямо-таки больно лупящий по коже дождь из сомнений и страха. Мин говорит-говорит-говорит, вываливая всё начистоту, и его челюсть уже болит, потому что он обычно говорит так много, примерно, никогда в жизни. Сокджин слушает внимательно, не прерывая, отвлекшись, правда, лишь раз – чтобы забрать из чужих длинных рук чашку с чем-то теплым, и на мгновение прикрыть глаза, получая поцелуй куда-то в растрепанную бледно-фиолетовую макушку. Намджун подтаскивает себе стул откуда-то, садится со старшим плечом к плечу, тоже заглядывая в камеру, и Юнги останавливается, задыхаясь воздухом. Это у него должно быть так. У него. У него, блять. Сокджин делает маленький глоток, кажется, какао, дуя на горячий напиток, а Юнги думает лишь о том, как же интимна картина на экране ноутбука. И ведь никакой пошлости, абсолютно никакой. Кровать за спинами друзей небрежно расстелена, с разбросанными подушками и слегка смятым одеялом выглядя слишком уж характерно, они оба в спальных пижамах, свет приглушен, а расцветающим темно-красным, как маленькая кустарная роза, засос на шее Сокджина говорит сам за себя – у них там свой, маленький, пусть и в четырех стенах спальни Намджуна, мир только на них двоих, и Юнги даже не винит себя за такую зависть, лишь хочет так же, черт возьми, точно так же, хочет так, что аж кости ломит. И плевать, что это всё вроде как ванильная любовная херня, на которую Мин всегда смотрел, кривя лицо, прямо всем своим видом показывая скептицизм и пренебрежение. Он хочет этого, он может это, а человек, который для этого всего является самым важным компонентом, сейчас где-то в Пусане, и черт знает, что с ним сейчас происходит. Если Юнги, человека, больше смахивающего на сухую корку хлеба, колбасило и штормило так, что же тогда с Чимином происходит? - Он подумал, что я жалею его. Что я пожалел, понимаете? – заканчивает, задыхаясь, Юнги, сжимая побелевшие пальцы на пледе на груди, - Господи, я готов буквально сейчас заказать, не знаю, вертолет, и стартануть к нему. Намджун как-то по-доброму усмехается. - Захвати плавки. - Что? Лидер группы приближается к камере, щелкая мышкой, и у Юнги на экране всплывает ссылка, на которую он жмет чуть ли не в момент ее появления. Первое, что бросается в глаза на фото – умильный прямоугольник улыбки Тэхена, держащего в руках какой-то, кажется, кокос с воткнутой в него трубочкой и зонтиком.На его голове дурацкая, но милая соломенная шляпа, а за спиной разливается океан, хотя, может, и море, черт его знает. Несмотря на то, что Ким занимает почти весь кадр, конечно же, залезая носом прямо в камеру, за его правым плечом отчетливо виден Чонгук, салютующий собственным напитком, улыбаясь, чуть морща нос. Глаза сами собой ползут дальше, и у Юнги аж сердце щемит, когда он видит Чимина, выглядывающего слева, попавшего в кадр словно случайно, но вовремя. Его бледно-персиковые волосы, явно не уложенные, пушатся от солёной морской воды и теплого воздуха, он прижимает к щеке пальцы, показывая V, и это, черт возьми, умно – он прикрывает синяк, почти заживший. Юнги так и пялился бы, если бы Сокджин, кашлянув, не поставил свою кружку на стол, привлекая к себе внимание: - Ты никуда не поедешь. Мин ощерился почти мгновенно: - Это еще почему? - Вам обоим нужно отдохнуть. Подумать. Дай ему просто… Просто немного побыть без тебя, ладно? Пусть всё обдумает, взвесит и решит, чего хочет от себя, от тебя, от вас. Они молчат пару мгновений, и Юнги, уже сдувшись, говорит тихо, отводя глаза: - А если он решит… Не так? - В смысле? - Что, если он решит, что я ему не нужен? Что ему вообще всё это не нужно? Намджун улыбается так, словно бы на самом деле все настолько заебись, что слов нет, и его хочется ударить по зубам и угостить пивом одновременно: - А ты думаешь, если ты ворвешься к нему сейчас, во время отдыха, он прямо тебе в руки кинется, ты привяжешь его к себе таким широким жестом? - Ты в курсе, как сильно я тебя ненавижу? Лидер группы смеется, приобнимая рукой плечи Сокджина, ничего не отвечая, лишь глядя на друга на экране монитора. - Отдохни. Отвлекись. Попиши музыку. Соскучься по нему так, чтобы ни есть, ни пить не хотелось. Посмотри на себя, на свою жизнь, распорядок дня и просто то, как ты существуешь, и спроси себя, есть ли там место для другого человека? Именно для Чимина? Спрашивай у себя это каждый день, и если ты хоть в один раз, пока вы не увидитесь, не сможешь сразу сказать «да», то забудь вообще об этом всём, уходи из группы куда-нибудь… Не знаю куда, в наркоторговлю, тебе всегда нравились гангстеры. - Тебя я тоже ненавижу, чтоб ты знал, - Юнги фыркает на самого старшего члена группы, но уже смущенно, тянет руку, чтобы захлопнуть ноутбук, и вдруг говорит, прямо глядя на друзей, - Мне страшно. «Какие вы мерзкие, ей-богу, всем бы так», - Думает Юнги, наблюдая за тем, как парни переплетают пальцы, сцепляя руки друг с другом, и Намджун улыбается, поведя плечом: - Когда в твоей жизни кто-то появляется, и ты любишь его, а он тебя, будет страшно. Всегда страшно, каждый день, каждую минуту, страшно потерять даже тогда, когда об этом и не думаешь вовсе. Так любовь и работает, ты не знал? - Наверное, не знал, - Сипло бросает Юнги, сглотнув, - Спасибо. Я позвоню. Пока. Экран захлопывается, и Юнги так и не звонит ни разу, но Сокджина слушает. Приводит дом в порядок, забирает у родителей Холли, чтобы рядом был кто-то еще, слушающий, но не говорящий, к тому же, это лишняя причина выходить на прогулку несколько раз в день, не взирая на погоду. Пишет в студии, пытается даже бегать по утрам, а потом проклинает всех и вся, кто мог придумать бег, переслушивает свои и чужие песни, и спрашивает себя, ежедневно, перед тем, как заснуть – да? «Да.» *** - БАСЕ ОУ, БАСЕ ОУ, БАСЕ-БАСЕ-БАСЕ-ОУ! - Ради Бога, вы же только приехали, а у меня ощущение, что я отсюда вообще не уезжал, - Юнги закатывает глаза, складывая руки на груди, наблюдая за тем, как в общей комнате Тэхёном и Чонгуком устраивается адовый движ прямо на диване под, наверное, им одним не надоевшую песню, и, признаться, он рад видеть этих дураков, всё же, вторая семья, - Мони, и ты туда же! Намджун запрыгивает к младшим под их радостные крики и, кажется, еще больше усилившиеся телесные потрясывания, и, раскинув длинные руки в стороны, присоединяется к безумию двух певцов. Сокджин ржёт, силясь снять всё действо на телефон, но не может, потому что сначала сгибается напополам от смеха, а потом его затаскивают в общую кучу, и Юнги позволяет себе смешливую улыбку. Он уже ждет, что и Хосок туда метнется, и даже подумывает самостоятельно снять этих дураков на телефон, но старший Чон тянет Мина за руку, вытягивая в коридор, ведущий в кухню, и, показав остальным большой палец, закрывает дверь. Выдыхает, прямо смотрит на друга, приподняв бровь, словно бы даже оценивая, и улыбается солнечно, слегка толкая в плечо: - Потанцевать не хочешь? - А? Хосок так и улыбается, кивая за спину Юнги, складывая руки на груди, приваливаясь к стене. Юнги оборачивается, хотя и сам знает, что увидит. Фиолетовый чемодан с пусанской надписью он увидел сразу же, как зашел в общежитие, таща за собой собственную сумку, и это было первое появление чего-то связанного с Чимином за последние два месяца. Хотя, было еще немножко – отпуск отпуском, а давать фанатам понять, что с ними всё хорошо, нужно, поэтому где-то через месяц после отъезда Юнги увидел в официальном твиттере их группы фотографию Чимина. Остановился, как вкопанный, прямо во время прогулки с Холли в пять утра, и улыбнулся, отвыкнув от этого, на самом деле, глядя на широко распахнутые в камеру глаза, словно в невинном удивлении, приоткрытый рот, слегка вздернутые брови… Мин Юнги посмотрел на фотографию Пака Чимина и улыбнулся снова, сохраняя фотографию на телефон. Agust D и Шуга промолчали, что делали уже очень давно, и, на самом деле, флаг им в руки, Юнги четко решил, что будет выпускать их только тогда, когда в лицо смотрит камера. Юнги-хён показал большой палец, и съебался куда-то спать на задворки сознания. - Я потому и говорю, может, ты хочешь пойти потанцевать? Нехорошо, когда кто-то танцует один. В паре-то лучше, а? - Давно сводником заделался? Хосок машет на него рукой, и складывает руки под подбородком, умильно улыбаясь: - Я не сводник. Я ваша надежда. Вы моя надежда. Я Джей-Хоуп, и я надеюсь, Мин Юнги, что ты ничего не проебёшь. Если бы Чон знал, как же сам Мин Юнги боится всё проебать, то, возможно, даже бы промолчал. Юнги долго смотрит на дверь танцевального зала, расположенного двумя этажами ниже их квартиры, видит свет, льющийся из щели между дверью и полом, и понимает, что забыл, кажется, даже алфавит, не то что слова и предложения. Конечно, он готовился – в последнюю неделю отпуска, когда он, наконец, собрал себя в кулак, он пытался отрабатывать речь, которую скажет Чимину, когда, наконец, увидит его. Даже написал ее один раз на листке, но застеснялся страшно, комкая листок и выбрасывая, перепечатал всё то же самое в заметки на телефон, прямо рядом с текстами песен и списком продуктов с прошлой недели, но, включив параноика, испугался – а вдруг что с телефоном будет? В конце концов, хранилищем важного текста стала его собственная голова, и уже сейчас, переминаясь с ноги на ногу, Юнги в очередной раз напоминает сам себе, что Мин Юнги – парень пиздец тупой и ненадежный, иначе, какого черта он так долго тянул со всем этим? Какого черта он так долго не был счастливым, почему? - Тебя все ищут, - Сипит Юнги, прикрывая за собой дверь, останавливаясь на входе в ярко освещенный репетиционный зал, коротко облизывает губы, и, несмотря на то, что это не особо правда (там в гостиной сейчас такая школа колбасы происходит, что искать надо будет потом только две последние клетки мозга, которые все, походу, находятся у Хосока, и то, не факт), но повод открыть рот нужен, и старший пользуется им без сомнения, - Тебя все потеряли. Чимин сидит на полу, признаться, красиво, но крайне печально – он словно остановился посреди танца и просто сел на пол, согнув одну ногу под себя, вторую же вытянув в сторону, согнув спину колесом (Джин бы хлопнул обязательно по хребту, чтобы выпрямился), пальцами упираясь в гладкий пол, бездумно поглаживая прохладный паркет. Он смотрит в зеркало, но не на себя, и даже не на Юнги, а куда-то дальше, сквозь, его губы сжаты в тонкую линию, и весь он кажется… Таким уставшим, что сердце в груди себе места не находит. Всё же, он выдыхает, кашлянув, видимо, промолчав достаточно долго, чтобы уже испытывать дискомфорт в горле, мешающий говорить, и рассеяно тянет, кивая самому себе: - Очень их понимаю. Я… Я тоже себя потерял. - Чимин… - Ты знаешь, - парнишка пусть и выглядит слегка растерянным, но говорит уверенно, и Юнги понимает, что не он один тут готовил речь, и замолкает, - Я думаю, что больше так не могу. От него, кажется, даже ждут ответа, поэтому Юнги почти шепчет: - Как «так»? - А никак, - Чимин жмёт плечами, - вот именно, что никак. Совсем никак. Я… Я потерялся, Юнги. Потерялся в тебе, в той странной связи, что между нами была. Этого было слишком много и слишком мало одновременно, я задыхаюсь, знаешь, на самом деле задыхаюсь каждый раз, как думаю, что ты наиграешься с моим телом, оно станет тебе неинтересно, и это всё. Это будет конец всему, и ты спокойно пойдешь читать рэп и дальше, а я… А я останусь просто собой, такой, какой я есть, не знакомый тебе и не нужный. - Ты нужный. И ты знакомый. - Кем я хотел стать в детстве? - Самым великим головорезом в мире. Чимин усмехается: - Это всё же не совсем честно, потому что ты тоже играл в BTS World, там это на экране загрузки написано. Они молчат с несколько минут, Юнги гасит улыбку, ощущая ее мимолетное присутствие на щеках, как пощечину, которую ему залепил Чимин тогда, по ощущениям, сто лет назад, и когда Пак снова начинает говорить, устало потирая лицо, Мин уже и сам себя готов ударить, потому что он не слышал Чимина так долго, слишком долго: - Я, наверное, хочу сказать, что я с тобой расстаюсь? - Ты у меня спрашиваешь? - У Вселенной, скорее, - Пак горько кривит губы, потирая собственное плечо, испытывая острое желание обнять самого себя руками, и выдыхает, глядя на Юнги в отражении зеркала, - Я расстаюсь с тобой, Мин Юнги. Если, конечно, можно назвать расставанием прекращение той… Связи, что между нами была. Если вы найдете еще одного такого в мире дебила, который будет рад таким словам, звоните в скорую – он отбитый псих, его в дурочку надо, подальше от нормальных людей. Юнги коротко облизывает пересохшие губы, нервно, и делает шаг вперед, в сторону Чимина, наконец, вылетая со своего мысленного шоссе за забор, прямо в неизвестность: - Да. Хорошо. Расстанься со мной. На лице Чимина отражается чистая боль, первородная и истинная, хоть фотографируй и в толковый словарь вставляй, как образец. Он вздрагивает, поджимая губы, и, не замечая бешеного огня в чужих глазах, кивает, надломленным голосом шепча: - Что ж. Тогда я действительно расстаюсь с тобой, и… - Расстанься со мной. Брось меня, забудь вообще о том, что между нами было, а потом начни со мной встречаться, потому что я люблю тебя так сильно, что мне больно, и я, кажется, умру от инфаркта, так и не дожив до тридцати. Чимин поднимает темные глаза, абсолютно непонимающим взглядом упираясь в старшего, но молчит, раскрыв рот, а Юнги, шаг за шагом, преодолевает расстояние между ними, приближаясь, и дело совсем не в каких-то метрах в репетиционной комнате: - Ты представляешь, как сильно я ненавидел Чонгука? Это было очень сложно делать, потому что он, на самом деле, милый и классный, но, поверь, я справлялся с этим даже лучше, чем надо было. - Ты вообще представляешь, как сильно Гуки любит Тэхёна? – Оживает, вступаясь за друга, Чимин, хмуря брови, выглядя не менее удивленным, конечно, но более упёртым, и Юнги всего прямо выворачивает от любви, - Они в отпуске трахались столько, что я, наверное, такой цифры не знаю. Почему ты его ненавидел? - А ты вообще представляешь, как сильно я люблю тебя? - Не шути так. - Мои шутки обычно либо злые, либо их вообще нет, ты знаешь. Ты меня вообще хорошо знаешь, мы столько лет знакомы, и я такой идиот, что говорю тебе всё это только сейчас. Тебе действительно нужно меня бросить окончательно, потому что я ужасен, ужасен от слова совсем. - Юнги-хён… - Я люблю тебя, Пак Чимин. Чимин всхлипывает, но не сомневается ни секунды, прикрывая рот рукой, глядя в глаза, прямо и неверяще: - И я люблю тебя, Мин Юнги. Очень ломит колени, на самом деле, от того, с какой скоростью и силой Юнги, считай, бросил самого себя на пол возле Чимина, но это не важно – они целуются, и даже не понятно, кто из них плачет, но Мин точно знает те руки, которые крепко сжимают его свитер на спине. Он путает пальцы в чужих волосах, придерживая за подбородок бережно, но сейчас дело совсем не в синяке, как тогда, дело в любви, в чистой любви, и Юнги на самом деле никогда не был больше пьян и счастлив, чем сейчас. - Идиот, - Чимин всхлипывает, вытирая рукавом лицо, и прижимается своим лбом к чужому, жмурясь и до судорог сжимая пальцы на чужой спине, - Ты такой идиот, такой невозможный идиот, убил бы тебя… Что тебе вообще сделал Чонгук? Мин смеется хрипло, оставляя легкие поцелуи на чужих скулах, оглаживая большим пальцем такую знакомую, но одновременно такую новую, вроде как, только что увиденную линию челюсти Чимина: - Был слишком хорошим для тебя. Лучше меня. - Тут претензии не к нему, я думаю, если бы не он и ТэТэ я бы расклеился еще до того, как ты взял голову в руки, - фыркает Пак счастливо, на мгновение затихая в чужих руках, прикрывая глаза, - скажи еще. - Я люблю тебя, Чимин. - Ты учти, что я на первом свидании спать с тобой не буду. - Я учту. - Вот и учти. Юнги-хён, кажется, подмигивает ЧимЧиму, радостно хлопающему в ладошки. Если всё верно, Шуга крутит пальцем у виска, а Обычный Чимин разводит руками и пожимает плечами. Agust D вообще открыто нашептывает что-то на ухо Чимину-айдолу, и тот смеется кокетливо, покрываясь румянцем. Мин Юнги везет Пак Чимина в Гонконг следующей зимой, и действительно показывает, чего стоят парни из Тэгу. Пак Чимин, содрогаясь, откидывает телефон в сторону, решив ответить на сообщение Чонгука чуть позже, сосредотачиваясь лишь на чужой технике языка. Да и вообще, Пак Чимин зачастил в Гонконг, чему Мин Юнги, на самом деле, очень рад.