Sedated

      На его руках, в отличие от Антона, кольцо всего одно – странное, витиеватое, на безымянном пальце; руки эти расслаблены, а пальцы держат, словно в воздухе, бокал с виски – на самом дне. А на самом дне – голубых с дурманом глаз – ничего.       Вот так – ничего, а людей вокруг так много, и Антон почти жалеет, что согласился прийти сюда. Почти – потому что отчего-то не может отвести взгляда от этого человека, которого он видит впервые в жизни, но уже почти отчаянно хочет знать, какие знаки высечены на перстне, похожем на печатку, и какой символ спрятан на кожаном шнурке, теряющемся в расстегнутой сверху простой белой рубашке.       Антон подходит к Паше и коротко кивает в ту сторону, молчаливо просит его представить; тот сначала не совсем понимает, что от него требуется, но, проследив за взглядом Антона, едва заметно улыбается, странно как-то, ускользающе. Шастун только спустя время поймет, что значила эта улыбка; что, возможно, следовало допить свой виски и вызвать такси, что, возможно, следовало быть не таким любопытным, что, возможно, стоило быть срочно занятым на всю жизнь или на две жизни вперед.       Шастун эту улыбку не читает, а Паша хороший друг, у Паши настроение прекрасное и день рождения, звон бокалов шампанского вместо музыки вокруг или, может, он громок настолько, что просто ее заглушает; Антон улыбается, просит официанта принести ему новый бокал.       Арсений – дизайнер и совсем немного модель, Арсений хороший друг семьи, и платье на Ляйсан – его личная маленькая гордость, звездное небо, рукава-водопады, шлейф изысканных иссиня-черных, почти траурных цветов. Арсений пьет виски долго, почти лениво, и также лениво, чуть с насмешкой, видимо не в первый раз за вечер комментирует галстук Добровольского, когда тот подходит к нему вместе с Антоном.       Галстук такой, серый, с зажимом в форме тонкой рыбки, наверное, анчоус? Антон от Арсения взгляда оторвать не может, и глаза эти голубые с дурманом смотрят в ответ так задумчиво, а рука почти непроизвольно поправляет безукоризненно уложенные темные волосы, путающиеся в высеченных на кольце символах и спиралях.       Антон не помнит, как они знакомятся, не помнит первого прикосновения и первых слов он не помнит тоже, потому что начиная с этого момента вся его жизнь превращается в единое смазанное пятно, хаотичное, вихревое, в центре которого на него неотрывно смотрят эти глаза.       У Антона за последние годы никогда не было проблем с тем, чтобы познакомиться с совершенно любым человеком – и нет, не потому, что он такой обаятельный и в себе уверенный (хотя и это, конечно, тоже), а потому, что в руках у него тяжелый фотоаппарат, а в сумке всегда есть початая упаковка полароидных кассет.       − Я хотел бы поснимать вас, − улыбается и говорит он любому человеку, на которого падает взгляд, задерживаясь и изучая в мельчайших подробностях; такое бывает нечасто, но если бывает, то это всегда начало истории – короткой или длинной, доброй или злой, несчастной или счастливой. И сейчас в зале сотня человек, но Антон видит только Арсения, а тот даже слова ему не говорит, когда Добровольский их знакомит – быть может, поэтому Антон и не помнит.       Не помнит момент, от которого, возможно, следовало бы тогда убежать. Сделать шаг назад и, извинившись, признать, что был не прав.       Вокруг Арсения словно мертвая зона, несмотря на то, что очень много людей, взглядов, разговоров, приветствий, знакомств, а Антон словно бы за ее чертой снаружи, не удостоенный даже рукопожатия – хотя вряд ли сейчас это нужно. У Антона с собой ни фотоаппарата, ни полароидной карточки, и в руках только бокал виски, лед в котором уже растаял, смешавшись с алкоголем. Допивается это в один глоток, и первую фразу Антон говорит уже за пределами этого зала, выйдя за Арсением на ночную улицу.       − Я хотел бы поснимать тебя, − говорит он негромко, остановившись за плечом и наблюдая, как Арсений закатывает рукава рубашки до локтя, как достает сигареты, прикуривая, как выбрасывает пустую пачку, как оборачивается совершенно без удивления и смотрит из-под полуопущенных ресниц.       Оценивающе.       − Снимай, − только и отвечает Арс, выдыхая густое и терпкое облако дыма Антону в лицо.

***

      Арс – чертово произведение искусства, но Антон долго не может понять, почему эта история такая долгая, почему она не кончается, ведь в его жизни – в его портфолио – уже были произведения искусства; были разные, красивые до безумия, но все это рано или поздно заканчивалось, ведь проходит все, но не сейчас.       Красивые до безумия, конечно, были, а вот безумные до красоты – вряд ли.       Арс улыбается в объектив камеры так, что у Антона внутри все сжимается в тугую спираль, которая с любым его жестом выстреливает, отдавая режущей болью в ребра и выбивая из легких воздух; Арс прикрывает глаза, и Антону становится легче дышать. У Арсения глаза полубезумные, и поэтому эта история совсем не спешит заканчиваться. Как фотографу Шастуну не приходится прикладывать никаких усилий, чтобы сделать из этих снимков искусство, потому что искусство делает все за него, снимает его руками, будто вгрызаясь своим естеством внутрь, стоит напротив камеры, протянув к нему руку, и закрывает ладонью объектив, когда устает позировать.       Быть может, Арс и не устает, но ему так нравится делать перерывы, так нравится забирать из полудеревянных пальцев Антона камеру и откладывать в сторону, наблюдать с интересом, как тот возвращается из своего выдуманного мира в реальный; Арсу в какой-то момент начинает безумно нравиться весь этот процесс – наверное, на второй или третьей съемке, когда он понимает, что дело не в самом процессе, а скорее в одном из его субъектов.       К себе Арс привык, а вот Антон – это что-то новое. Новое, неизведанное, совсем чуть непонятное, и его хочется изучить, и если Антон изучает его фотографией, то Арс делает это иначе.       Дыханием рядом, взглядом, прикосновениями к пальцам, когда забирает камеру, поправляет ему чуть сбитый ворот рубашки, чтобы потом скользнуть ладонью по груди совсем легко, невесомо, и оставить после себя почти электрический разряд. Неприступный на первый взгляд мальчик Кай оказывается очень тактильным и познающим мир через прикосновения, как если бы эти голубые глаза были слепы.       − Что ты можешь увидеть глазами? – Вдруг спрашивает Арс однажды, когда Антон, забравшись на высокий стул в углу мастерской, наблюдает за тем, как тот собирает на пальцы полупрозрачный молочный фатин, примеривает его к жемчужным капелькам; наблюдает то глазами, то сквозь объектив, потому что Арса хочется снимать всегда, в любой ситуации – каждый его жест, каждый взгляд и улыбку.       − Красоту, − отвечает Антон, не задумываясь, а Арсений в ответ только смеется, отпуская ткань на пол, и она жемчужным пологом укладывается на его колени. – Тебя.       − А если закроешь глаза?       На этот вопрос Антон не может дать ответа, потому что если он закрывает глаза, то сейчас не видит ничего; Арс, подождав с полминуты, встает и приближается к нему, вновь забирая из рук камеру и откладывая ее на стол. Обходит Антона, и спустя секунду тот чувствует на своих глазах теплые ладони, скрывающие от него картинку и свет.       − Мне всегда казалось, что так вернее, − тихий, чуть хриплый голос у самого уха – Антон замирает, будто оказавшись в каком-то параллельном реальности измерении. Руки Арса пахнут чем-то горьким, терпким, не разберешь. Мускус? – Стараться увидеть, не глядя, представить в деталях то, что ты хочешь, рассмотреть то, что тебе не показывают.       Антон улыбается, наблюдая за желто-зелеными всполохами под плотно закрытыми веками; слушает совсем рядом этот голос, вдыхает горький запах – наверное, это полынь, словно Арс вымыл руки абсентом – и рисует этими всполохами образ в своих мыслях.       − Что ты видишь? – Спрашивает Арс, и Антон чувствует, как руки на его глазах слабеют, опускаясь.       Антон ловит его ладонь и прижимается губами к ее внутренней стороне.       − Тебя.

***

      На фото профиля в инстаграме Арса его фото, сделанное Антоном – щетина, расслабленный галстук, плотные манжеты рубашки и снятое кольцо, которое Арсений держит в пальцах, а в профиле Антона половина фотографий – Арс; последний месяц он почти не вылезает из мастерской, заканчивая небольшую новую коллекцию, снимать которую он может теперь доверить только одному человеку.       Показ камерный, закрытый, и все продумано в нем до мелочей, даже цвет длинных лент на высоких ножках фужеров с розовым шампанским; Антон, потеряв Арсения из виду, выходит из зала в коридор, сразу неестественно тихий, отрезанный от раута шумоизоляцией, и безошибочный радар, настроенный на Арса, ведет его в гримерную.       Арс опускает голову на руки и чувствует себя опустошенным как никогда за последнее время – не может ни говорить, ни смотреть, ни дышать, и только тихо вздыхает, чувствуя, как чьи-то уже знакомые руки тянут его к себе.       Антон не знает, почему впервые целует Арса вот так, молча, без объяснений, но уже понимает, что у этой истории есть шанс не закончиться никогда.       По крайней мере – для него.

***

      Арс – чертово произведение искусства, и иногда Антону кажется запретным даже касаться его, оставляя следы на светлой коже словно в дополнение к тем чертам, что до него были созданы божественными силами; но это сильнее, сильнее него – нельзя не касаться, нельзя не раздевать взглядом, руками, губами.       Нельзя оторваться, это почти преступление, когда Арс отдается в его руки сам, без единого слова, начиная очередной вечер молчаливым, долгим, томным поцелуем.       Раз за разом Антон рисует на его коже розовые, иногда чуть более яркие цветы – на руках, плечах, на ребрах, внизу живота; пальцами на бедрах и ягодицах, на щиколотках, и совсем редко, но все же, эти цветы превращаются в синие, черные, когда Арс просит больше. Просит больше, а потом даже не скрывает щиколотки брюками, привычно подворачивая их над кроссовками – синяки на коже не сходит долго, и цветы эти из синих превращаются в желтые и серые, прежде чем исчезнуть.       Раз за разом у Антона перехватывает дыхание от тихих стонов в поцелуй, отдающих вибрацией в самые легкие; раз за разом он готов на все, чтобы они становились все громче и громче, чтобы гладкие мышцы перекатывались под кожей, напрягаясь, чтобы тело прогибалось навстречу в попытке сблизиться, слиться, коснуться всем и сразу.       С этого живота с мелкой россыпью родинок, не раз запечатленных на полароидной кассете, Антон раз за разом готов слизывать не только пресно-солоноватую теплую сперму, но и цианид, стрихнин, кокаин.       Все, что угодно, лишь бы касаться снова и снова, чувствуя нежные пальцы, путающиеся в волосах требовательно, почти отчаянно.       Если произведение искусства и способно стать еще совершеннее, то только в минуты наслаждения.       А Арсений раз за разом берет в ладони его лицо и целует податливые, разгоряченные ласками губы так, будто в мире больше никого не существует, и это самый большой обман, который затягивает Антона в этот омут с головой, заставляя оступаться на крошечных камнях благоразумия, тех редких, что иногда еще видны, если присмотреться.       Они никогда не говорят о том, что происходит между ними. Антон держит в руках камеру, а Арс позволяет снимать себя, играя разные роли; Антон держит в руках сигарету, а Арс ее курит, иногда отрываясь, чтобы выдохнуть дым в его губы; Антон почти с каким-то мазохистским благоговением снимает с его плеч рубашку, а Арс позволяет себя любить.       Они вместе ходят на вечеринки, приемы и показы, которые Арсений так любит – и как источник вдохновения, и как возможность испить дополна чашу такого нужного внимания, которое он неизбежно получает, едва оказываясь среди людей; Арс в нем купается, черпает фужером шампанского или бокалом виски, пьет жадно и сразу пьянеет, забывая обо всем, кроме этого легального, но не менее болезненного и опасного наркотика.       Арс обожает внимание и взгляды на себе – но почти никого к себе не подпускает. Антон там курит раза в два чаще, чем обычно, потому что они никогда не говорят о том, что между ними происходит, и пусть скорее всего поздним вечером Арс снова окажется в его постели, сейчас тот будто этого не замечает.       Купается во внимании, пьет его, водит плечами под музыку грациозно так, смеется и улыбается на грани с приглашением упиться тут вместе с ним. Эта улыбка для всех, и Антона злит это немного, пусть он и понимает – они не говорят.       Ни о чем. Возможно, история началась здесь только для Антона, но признавать этого не хочется.       Арсений умеет двигаться так, что способен заставить забыть всех о глупых танцах в сториз в инстаграме или за кулисами показов, где ему было особенно весело, и тянуло творить херню; и вот сейчас он танцует, умудряясь даже не подняться с мягкого дивана – руками, плечами, движениями головы, и это так поразительно красиво, что у Антона глаза заменяют сейчас камеру.       Запечатлевая этот образ и эти движения изнутри на сетчатке и отрезая любые пути для этой истории. Лишая шанса ее закончить уже хоть чем-нибудь – бесконечным счастьем или бесконечной болью.       Этим вечером, когда они переступают порог квартиры Арсения – взбитые размотанные рулоны тканей на полу, разворошенные стопки эскизов на столах, бесполый манекен в полный рост с швейными иглами, вогнанными в шею – Антон впервые позволяет себе высказать недовольство.       К квартире вечно окна открытые, и по ней гуляет прохладный ветер.       Антону не нравится. Антону не нравится это внимание, которое Арс стягивает на себя любым появлением на публике, не нравится, как тот наслаждается этим вниманием, пьянея от него хлеще, чем от виски или его, антоновых, поцелуев в смятой постели; Антону не нравятся эти танцы на столе, эта почти актерская показательность и, наверное, слишком разодранные на коленях джинсы тоже не нравятся. Хотя скорее, опять же – взгляды.       Этим вечером, когда они переступают порог квартиры Арсения, где вечно окна открытые, Арс вытаскивает из пачки очередную сигарету и очень терпеливо, молча курит, слушая все, что Антон говорит ему. А потом, так же молча оглядев тлеющий кончик почти выкуренной сигареты, поднимает на него взгляд – голубых с дурманом – глаз:       − А вот этого, − и Антон чувствует, как его пиджак на плече прожигает прижатая к нему почти истлевшая сигарета, оставляя уродливый ожог на ткани. – Я тебе делать не позволял.       Этим вечером Антон отсюда уходит, потому что понимает, что еще слово, и сигарета прожжет уже не ткань.

***

      Когда Антон закрывает глаза, он всегда видит одно и то же – манжеты рубашки твердые, перстень-печатку, губы исцелованные и кожаный шнурок, теряющийся в складках одежды. Там – Антон видел – молот, птицы, змея.       Антон честно пытается вылечиться от этой болезни по имени Арсений, но получается снять только симптомы, и ему нужна помощь, но нет такого врача, который смог бы ему помочь. Шаст, снова доставая из шкафа старый полароид, на который в последний раз снимал Арса, вспоминает улыбку Добровольского, когда полгода назад он попросил представить его.       Теперь она кажется ему сочувствующей.       У Антона целые альбомы, забитые полароидными карточками с одним и тем же человеком, а на спинке стула висит изуродованный пиджак, напоминающий о том, что ему не позволяли себя присваивать. Любить – да.       Присваивать? Нет.       Проходит много времени, прежде чем Антон, так и не решившийся ни позвонить, ни написать, ни тем более прийти к Арсу, узнает о новом показе мужской коллекции – кашемир, тяжелые браслеты и пастельные тона; пропуск достать не так-то просто, но Антону почему-то кажется, что его пиджак вполне за него сойдет.       Проходит много времени, месяца два. В масштабах вселенной ни о чем, конечно, песок, но у Антона болезнь прогрессирует, а единственное лекарство вызывает привыкание, при передозе которым не поможет даже налоксон.       У Арсения ни одной новой фотографии и ни одного нового цветка на теле – ни розового, ни алого, ни черного иссиня; за эти два месяца он вспоминает об Антоне куда чаще, чем сам того хотел бы – Шастом пахнет его постель, даже десятки раз перестеленная, крафтовый альбом с фотографиями, однажды оставленный им с утра на туалетном столике, сотню раз перестиранные полотенца в ванной и, что куда хуже – воспоминания.       − Какое интересное дизайнерское решение.       Арсений замечает Шастуна сразу, едва тот заходит в зал, где начинается афтепати. Антону приходится здорово блефовать на фейс-контроле, чтобы убедить охранников, что у него личное приглашение, и здесь его очень сильно ждут; блеф показушный, откровенный настолько, что Антон вообще не уверен, что Арс не пошлет его первой же фразой, едва завидев цепким взглядом.       Не послал. На пиджак только смотрит так, будто это все произошло полминуты назад, а на самом деле – целую вечность с того момента, как кожа в последний раз горела от жарких, почти болезненных и настойчивых поцелуев его личного фотографа-искусствоведа.       Антону очень редко хочется кого-нибудь ударить, но сейчас больше всего на свете после этой насмешки он желает ударить Арса, разбить это красивое бледное лицо, холеное, как с обложки журнала, видеть кровь на разбитых губах, но вместо этого он лишь целует его совсем не нежно – кусает губы, почти рычит, изливая в этот поцелуй и в эти губы всю свою боль, обиду, тоску, все свое отчаяние; он хочет дать почувствовать Арсу хотя бы сотую часть боли от того разбитого мира, которым Арс его наградил в обмен на неосторожную любовь.       Хочется сделать шаг назад и, извинившись, признать, что был не прав, но назад дороги уже нет. Для Антона – точно.       Губы разбивать       поцелуями.       Шаст ожидает от Арсения чего угодно сейчас под взглядом десятков пар глаз вокруг и мягкого света в стиле розового шампанского – толчка, удара, пощечины, но вместо этого Арс ему отвечает. Нагло, кусаче, резко – под стать, и смотрит своими невозможными глазами не просто в душу, а в самое нутро.       И Антон понимает, что его приняли, что ему снова позволили, и это бьет хуже всякого физического удара, потому что от удара можно оправиться, а от Арса – уже нет.       Вокруг них, кажется, то ли люди, то ли просто очень много высоких фужеров с розовым шампанским, на хрупкие ножки которых повязаны шелковые ленты, чей оттенок Арсений выбирал три дня, пока не нашел то, чего хотел. И – больше ничего.       И - Антон проженный и прокуренный, без которого у Арса не получались ни фото, ни дойти до точки.       Антон вспоминает ту сочувствующую улыбку, когда все еще можно было обернуть вспять, и думает, что если бы жизнь дала еще один шанс вернуться туда, в самые первые строчки этой истории, он бы снова и снова обратил взгляд в ту часть зала, где на руках Арса, в отличие от Антона, кольцо всего одно – странное, витиеватое, на безымянном пальце; руки эти расслаблены, а пальцы держат, словно в воздухе, бокал с виски – на самом дне. А на самом дне – голубых с дурманом глаз – ничего.       Для Антона это история без начала, потому что он не помнит из их первых взглядов ни капли, и без конца, потому что он снова и снова делает один и тот же выбор, а вот для Арса       начиналось ли что-то вообще? ***       − Я хотел бы поснимать тебя, − слышит Арсений за плечом тихий низкий голос; вот так просто, совсем без прелюдий, и от этого внутри становится так немножко натянуто, что Арс закатывает рукава рубашки до локтя, достает сигареты и, прикуривая, выбрасывает пустую пачку.       Опять последняя.       Арс оборачивается на этого парня без удивления, но с явным удовлетворением – «ты все-таки за мной пришел».       − Снимай, − только и остается ему ответить, выдыхая густое и терпкое облако дыма в лицо.