***
Войдя в кузницу, Твердята некоторое время молча наблюдал за молодым кузнецом. Тот, казалось, не замечал его. Под его молотом рдеющий кусок железа, рассыпая искры, превращался в подкову, и гридь с невольным удовлетворением подумал, что парень, похоже, раньше них сообразил: перед продолжением похода не помешает проверить, как подкованы кони. А если сейчас и не будет в том нужды, подковы всегда пригодятся – то ли родовичам, то ли на ближайшем торгу. Про себя Твердята отметил, что парень великолепно сложён и силой не обижен, что, впрочем, было вполне естественно для кузнеца. Блики огня кузнечного горна красиво подсвечивали тугие желваки мускулов, перекатывавшиеся под загорелой кожей. Кроме ощущения физической мощи, от него исходила и какая-то иная сила. Твердята хорошо чувствовал её, хотя и не взялся бы объяснить, что она такое. Сунув в горн остывшую заготовку, кузнец поднял голову и вопросительно взглянул на гридя. Твердята чуть заметно усмехнулся: – Помощником не возьмёшь? – А сумеешь? – в тон ему откликнулся тот. Твердята пожал плечами: – Я ведь из кузнецов. Не всё, чай, позабыл. Кузнец ни о чём больше не стал спрашивать, просто кивнул на второй молот, лежавший в стороне. Сбросив рубаху, Твердята надел кожаный передник и с удовольствием встал к наковальне. Хотя он давно уже стал гридем, руки не забывали кузнечного молота. В дружине умение работать с металлом не было лишним – нет-нет да и приходилось выправить погнутое в бою лезвие меча или помятый шлем, перековать потерявшую подкову лошадь, починить кольчугу… Да мало ли! Со всякой мелочью к кузнецам не набегаешься, да и не всегда они под рукой. Некоторое время они работали молча. Потом Твердята словно бы невзначай спросил: – Звать-то тебя как? – По-разному называют, – сдержанно усмехнулся тот. – Родичи чаще Молчаном. А отроду Громобоем нарекли. Прозвище Молчан настолько подходило ему, что Твердята невольно улыбнулся. А вот настоящее его имя заставило гридя насторожиться: – Ты уж не в Перунов ли день родился? – Громобой молча кивнул. – Стало быть, с княжичем нашим в один день… После паузы, во время которой ни тот, ни другой не оставляли работу, он задумчиво проронил: – Помяни моё слово: неспроста пути ваши пересеклись. – Может быть, – отозвался Громобой. Голос его остался спокоен, лишь едва заметно сдвинулись тёмные брови.***
Княжич сидел в беседе вместе со старейшиной. Ему даже не понадобилось ни о чём спрашивать. Легота и сам сообразил, что не помешает рассказать княжичу о заинтересовавшем его родовиче. Вот что узнал от него Молнеслав. В здешних местах у многих родов был обычай, казавшийся странным и даже диким жителям более отдалённых поселений. Когда женщине приходил срок разрешиться от бремени, она в одиночку уходила в лес. Рождение, как и смерть, приоткрывает грань между мирами, и никто из родовичей не рисковал присутствовать при этом. Никто, кроме ведуна. Звали его Стогод, и никто не мог сказать толком, сколько ему лет. Даже престарелый отец Леготы, давно уже не выходивший из избы и потерявший счёт правнукам, не помнил его иным, чем ныне. Когда-то давно Стогод пришёл в эти места, будучи уже совершенно седым, с длинной бородой, но крепким, как дуб. Таким он оставался и до сих пор. Именно он, первым увидав младенца, рождённого Радошкой в самый Перунов день, сказал, что мальчик этот отмечен Богом грозы и несёт на челе его знак. Он же дал ему имя – Громобой. Услышав про знак, княжич насторожился. То же самое волхвы княжеского святилища говорили о нём. Потому и решил князь назвать внука именем, роднящим его с грозовой силой Перуна, в праздник которого он появился на свет. Отец мальчика, княжич Ведислав, посомневался было, однако волхвы, порывшись в летописях, нашли упоминание об одном из пращуров князя, которого звали Молнеславом. Если верить им, выходило, что ему пришло время возродиться в своём потомке. Отогнав воспоминания, княжич стал слушать дальше. Поначалу родовичи не обратили особого внимания на слова ведуна. Ну, знак. Ну, отмечен. Мальцом-то он не особенно отличался от других. Разницу стали замечать много позже – когда настало время отроку становиться мужчиной. Громобой был смел, по мнению старших родичей – до безрассудства. Никто, кроме него, не отважился бы лезть в воду до Купалы, злить Водяного, или рисковать встретиться с берегинями. Громобоя, однако же, нечисть явно избегала. Не было случая, чтобы он заплутал в лесу или на болоте, его никогда не заманивали русалки и красавицы-берегини, даже если в русалий месяц – кресень он уходил в лес в одиночку. Да и кузнецом он уже к пятнадцати годам стал ничуть не хуже отца, а к двадцати намного его превзошёл. Он умел находить какие-то камни и травы, которые, размолотые и добавленные в металл при плавке, делали его прочнее либо гибче; знал составы, от которых сталь начинала блестеть, как серебро, и её не брала ржа. Знал и наговоры, не всякому старому посадскому кузнецу известные. И тому, что знал, охотно учил брата – Береста. Тот оказался переимчив, и в последние годы их изделия на торгу расходились ничуть не хуже, чем товар первейших журавецких мастеров. Случалось, иные приезжали и сюда, на займище, чтобы заказ дать. Платили не скупясь. И не только топоры, серпы да косы – Громобой и мечи ковал не хуже бывалых оружейников, и кольчугу мог сплести, хотя вот этому его уж точно никто не учил. Да только он не всякий заказ брался выполнять. Коли заказчик ему не глянется – хоть золотом осыпь, ковать не станет. Громобой был упрям, а вдобавок к этому – замкнут и молчалив. Порой от него по целым седмицам невозможно было добиться ни единого слова. Позднее ещё заметка вышла. Первыми на это обратили внимание родичи, а там и проезжие: подкованные Громобоем лошади никогда не хромали, а подковы служили куда дольше, чем у других кузнецов. К тому же этих лошадей и всяческие скотьи немочи обегали. Более понятным для Липняков было то, что в кулачных боях в велики-дни против Громобоя редко кто мог выстоять. Правда, ничуть не хуже он владел и оружным боем, и это здорово удивляло родичей – никто из них отроду не держал в руках иного оружия, кроме охотничьего. Выслушав рассказ Леготы, княжич усмехнулся: – И не жалко будет отпускать парня? Сам же говоришь – мастер первейший. – Дак ведь я как мыслю, – засуетился старейшина, – мастер, оно конечно. Ну, а ежели Стогод прав, всамделе парень Перуном отмечен – всё едино ведь рано или поздно уйдёт, не удержишь. Лучше уж, коли в дружину – всё польза будет. – Если захочет, – негромко проронил Молнеслав. – А нет – неволить, силой тащить не стану.***
Утро встало солнечное. Умываясь у колодца, гриди между собой вполголоса ворчали, что-де кресень на дворе, самое время хороводов и игрищ, а тут из-за каких-то незнатей приходится мотаться по лесам и болотам. Княжич лишь посмеивался, отлично зная, что уж его-то «соколы» и без всяких хороводов от недостатка девичьего внимания не зачахнут – чего-чего, а этого хватало. К примеру, Ярец, несмотря на происшедшее накануне днём, ночь провёл явно не в одиночестве. Громобой устроился на крыльце, занявшись делом, не самым обычным для кузнеца из лесного займища. Он заклёпывал кольца на почти готовой кольчуге. Рядом с ним пристроились Легота, его сын Зорень и один из старших братьев Громобоя, в противовес ему – большой любитель почесать языком, за что давным-давно уже был переименован из Лиственя в Говорко. Все трое принялись убеждать Громобоя не упускать такую возможность: не каждый ведь день в княжью дружину зовут. Он отмалчивался долго – пока не была поставлена последняя заклёпка. Потом отложил работу и поднялся: – Ладно. Всё одно ведь не отстанете. Как Перун скажет, так и будет. Легота, обрадованный, что дело сдвинулось с мёртвой точки, засуетился: – А и верно! Сейчас Стогода позовём, да и… – А он-то мне на что? – резко прервал его Громобой. – Не у него совета просить хочу. Старейшина осёкся. Стогод и Громобой открыто не жаловали друг друга, хотя Стогоду покровительствовал Небесный кузнец – бог Сварог, которого Громобой тоже почитал. Какое-то время ведун был наставником парня. От него Громобой узнал о Перуновом знаке, научился немного управляться с данной ему силой. Впрочем, это были лишь крохи – для настоящей учёбы следовало бы на некоторое время перебраться в избушку Стогода и выбросить из головы всё остальное, но от этого Громобой решительно отказался. Не по душе ему были попытки ведуна подчинить себе его силу. Стогода же раздражало, что парень упорно не желает обратить данную ему силу к служению ведовской мудрости. Из-за этих разногласий Стогод был последним, к кому бы Громобой согласился пойти за советом. Легота попытался было сказать, что надо бы подготовить жертвы, да и все долженствующие обряды соблюсти не мешает, но парень лишь отмахнулся от него. Громобой вышел на высокий здесь берег Болотеи – притока Государыни Заболони. Легота, большинство родовичей и княжич со своими гридями последовали за ним, остановившись в отдалении. Встав над обрывом, Громобой вскинул голову, глядя в высокое чистое небо: – Перуне Праведный! Услышь, Небесный Воин, слова мои и дай совет: кузнецом ли мне остаться или иным путём – путём воина идти отныне? Пока он говорил, вовсе стих и до того слабый ветер. А над рекой вдруг разом, словно из ниоткуда, собралась огромная тёмная туча. И едва Громобой умолк, слепящая молния разорвала пространство, а оглушительный раскат грома заставил пригнуться даже неробких гридей. Липняки же и вовсе попадали на колени, закрывая головы руками. А из тучи, словно рождённый вспышкой Небесного Огня, пал сокол. Ни прежде, ни после Молнеславу не доводилось видеть подобных ему. Он был вдвое, если не втрое больше самых крупных ловчих кречетов, которых держал князь Ведислав, и оперение его отливало чистым серебром. В когтях сокол нёс что-то продолговатое, и лишь когда опустился на траву у ног Громобоя, стало видно, что это меч в окованных серебром ножнах. Ножны привешены были к широкому ремню, также украшенному чеканными серебряными бляхами. Преклонив колено, Громобой поднял дар Перуна, вытянул клинок из ножен: – Что ж, быть по сему. Он коснулся губами узорчатой стали. Молнеслав не глядя мог сказать, какой узор украшает клинок. Потому что у него на бедре висел такой же меч, пришедший к нему сам. Только в тот раз не было сокола. Накануне Посвящения княжич бодрствовал над своим оружием, как требовал того обычай. Возбуждение от успешно пройденных накануне испытаний помогало отгонять дремоту, наполняя отрока радостным ожиданием того момента, когда на нём застегнут заветный воинский пояс, признавая равным среди воинов. Уже на заре он вдруг почувствовал, что тело словно окаменело, хотя Молнеслав по-прежнему ясно видел и слышал всё происходящее. Одновременно лежащий рядом меч окутало серебристое сияние, в котором мелькали голубоватые сполохи. Когда же оно рассеялось, а княжич смог двигаться, клинок уже был иным. Вместо перекрученных полос по лезвию струился мерцающий узор из громовых шестиугольников, словно вплавленных в металл, не нарушая его гладкости, а рукоять, ложась в ладонь, как будто срасталась с ней. Тем временем сокол взлетел и закружился над княжичем. Молнеслав увидел, что в клюве у него что-то есть. Он протянул руку, и в ладонь упал серебряный кружочек-привеска, на котором мерцал громовый знак – колесо-звезда о шести лучах. Сокол, исполнив должное, взвился ввысь и растаял в синеве. Лишь теперь все заметили, что туча рассеялась. Весь день Липняки взволнованно обсуждали происшедшее, пересказывая всё то Стогоду, то гостям из займища Мшаников, приехавшим сватать меньшую сестрёнку Громобоя, то его же отцу и брату, которые сами ездили за невестой в другое займище. Гриди, как и положено, вели себя куда сдержаннее, хотя чувствовалось – и они не остались равнодушны к явленному знаку. Единственным, кто казался совершенно спокойным, был Громобой. Вернувшись на займище, он вместе с Твердятой взялся проверять, как подкованы кони. Иных и в самом деле пришлось перековать, у других – лишь закрепить попрочнее металлические бляхи на сбруе. За работой рассуждать было попросту некогда. Громобой не хотел показывать ни родовичам, ни гридям, что и самому ему происшедшее отнюдь не безразлично. Его раздумья никого другого не касались. Держа за повод своего вороного, Твердята неожиданно спросил: – У тебя-то самого конь есть? – Есть, – односложно откликнулся Громобой. Уже вечерело, когда кто-то из гридей вспомнил: – Княжич! А кольчуга-то! Молнеслав в досаде хлопнул себя по лбу: про порванную кольчугу он совершенно забыл. Громобой вопросительно взглянул на него. Преждан принёс кольчугу. Осмотрев её, Громобой покачал головой: – Её так сразу не починишь. – Почему? – не понял кто-то. – Она ж не плетёная – вязаная. Твердята первым сообразил, что к чему. До сих пор никому не приходило в голову пристально рассматривать кольчугу знаменитой заморской работы, подаренную княжичу кем-то из заезжих гостей, но он ругал себя, считая, что уж кузнецу-то непростительно не заметить очевидного. Действительно, кольчуга была не набрана из стальных колечек, а искусно вывязана из длинных кусков проволоки. Пока все переглядывались, раздумывая, как теперь быть, Громобой ушёл в кузницу и вскоре вернулся с объёмистым и явно тяжёлым свёртком в руках. Подав его Молнеславу, он негромко проронил: – Примерь, княжич. Развернув холст, Молнеслав увидел кольчугу. Но не ту, над которой Громобой трудился утром. На этой колечки были мельче, да и сама она мерцала и переливалась, словно сделанная из чистого серебра. Кто-то из гридей восхищённо присвистнул. Подобные кольчуги работы знатных мастеров иной раз появлялись на ярмарках, но они были по карману не каждому, а потому большинство гридей предпочитали довольствоваться более простыми. Однако цену таким вещам воины дружины знали. Впрочем, об этом Громобой говорить отказался наотрез, отмахнувшись, словно речь шла о чём-то совсем незначительном.***
До вечера на займище царила суета. Шутка сказать – две свадьбы разом, да ещё один из сыновей в княжескую дружину идёт, да ещё при таких-то знамениях!.. Женщины накрывали столы в беседе, мужчины вроде бы занимались каждый своим делом, хотя в действительности не столько делали, сколько говорили. Вострец, глядя на всё это, подмигнул побратимам: – Да-а… Тут разговоров на полгода хватит. А там, глядишь, ещё чего-нибудь случится. Гриди сдержанно засмеялись. Княжич весь вечер наблюдал за Громобоем, пытаясь разобраться, что же он за человек. Этот парень как-то сразу выделялся среди своих родичей. И дело было даже не в том, что у него – единственного из всего рода – глаза были не серые или голубые, а тёмно-синие, как вечернее небо, а густые тёмно-русые волосы отливали рыжиной – в этом он походил на родню матери. Просто не было в нём того боязливо-угодливого подобострастия, что сгибало дугой спины Леготы и большинства его родичей, заставляло ловить каждый жест, каждый взгляд – не прогневать бы чем… Зато была спокойная сила, способная даже самому слабому и робкому прибавить немножко уверенности. Незадолго до того, как всё было готово к вечернему пиру, Синичка отыскала брата, успевшего уже вновь удалиться в кузницу. Там, по крайней мере, ему не приходилось видеть изумлённо-боязливые взгляды родичей и выслушивать их вопросы и восклицания. Он заканчивал крепить застёжки на вороте кольчуги, носить которую теперь уже предстояло ему самому. Бесшумно проскользнув к нему, Синичка обхватила брата за пояс и уткнулась в его плечо. Громобой оглянулся, улыбнулся уголком губ: – Ну вот, птичка-Синичка, пришло и тебе время улетать. – Боюсь я, – тихонько призналась девушка. – Там ведь все чужие… Я и знаю-то из них одного Горяту. – Через это все проходят, – задумчиво откликнулся он. – Мне вон тоже к чужим привыкать. Тебе-то ещё и легче будет – хоть один друг рядом. Она вздохнула, совсем по-детски шмыгнула носом. При всей своей замкнутости с ней Громобой всегда был ласков, охотно брал с собою в лес и на реку, мастерил игрушки. И Синичка платила ему искренней привязанностью. И вот теперь им предстояло расстаться. Она уедет в чужой род, а он и вовсе куда-то далеко. Для девушки, выросшей в лесном займище, стольный град Светлояр казался чуть ли не краем света. Отложив кольчугу, Громобой обнял сестрёнку, смахнул слезинку с её щеки: – А вот плакать не спеши. Ещё по обряду наплачешься. Ну, а помощь понадобится или ещё что – где меня искать, ты знаешь. Синичка кивнула. Расставаться с братом не хотелось, но он был прав – этого не избегала ни одна девушка. Со двора донёсся голос матери, разыскивавшей её, и Синичка, торопливо чмокнув брата в щёку, убежала.***
Молнеслав проснулся перед рассветом, словно кто-то толкнул его. Приподнявшись на локте, огляделся. Гриди ещё спали, спало и займище. Но он знал, что уже не уснёт. Какая-то тревога родилась в самом сердце и гнала на улицу. Осторожно, чтобы не разбудить остальных, он оделся и вышел. Он остановился на крыльце, поднял голову, глядя в светлеющее небо, и задумался. Последний срок, когда воевода Лютобор должен был прислать гонца, истёк вчера. Значит, либо дружинная сотня задержалась где-то по дороге, либо что-то случилось с гонцом. Если гонец не появится и сегодня, завтра надо ехать в Журавец. Здесь оставаться уже нет смысла. Почувствовав чьё-то присутствие, он оглянулся. Неподалёку стоял Громобой. Спокойно глядя на княжича, он негромко спросил: – Не спится? – Не спится, – так же односложно откликнулся Молнеслав. – Коли хочешь, княжич, можно к роднику сходить, покуда остальные досыпают. – К роднику? – княжич оживился. Громобой кивнул, кратко пояснил: – Здесь рядом Гремячий ключ есть. Молнеслав кивнул и легко сбежал с крыльца. В это время из нескольких изб выбежали девушки с кувшинами, чтобы набрать воды из окрестных источников для умывания невесты, и с ними несколько парней и мальчишек. Громобой усмехнулся, поднял брус, запиравший ворота, и открыл тяжёлую створку. Девушки, пересмеиваясь и поглядывая на княжича, стайкой выпорхнули за ворота. Там они разделились и, сопровождаемые парнями, торопливо разбежались в разные стороны. Громобой и княжич неспешно зашагали вслед за одной из них, направившейся к берегу. Немного не доходя вчерашнего обрыва в сторону и вниз, к воде змеилась едва заметная, почти заросшая тропинка. Молнеслав понял, что ходят по ней нечасто. Уже внизу они вновь увидели девушку. Теперь она шла им навстречу, держа в руках наполненный водой кувшин. Оба посторонились, пропуская её, и подошли к роднику. Родник мощной искристой струёй вырывался наружу между двумя валунами, опирающимися на громадную каменную плиту. Большая часть всех трёх камней скрывалась в песке и глине у подножия обрыва. На краю плиты лежал ломоть хлеба, густо смазанный маслом и мёдом. Бросив рубаху на траву, Громобой склонился к роднику, подставляя голову и плечи под струю. Княжич последовал его примеру. Вода оказалась пронзительно холодной, словно и не кресень стоял, а самая середина зимы. Но от неё в тело волной вливалась сила и какая-то особенная бодрость. Некоторое время оба молчали, устроившись на траве у родника. После родниковой воды утренний холодок почти не чувствовался. Молнеслав с удовольствием любовался зеркальной гладью небольшой заводи у противоположного берега, золотисто-розовыми отсветами нарождающегося дня на редких облачках, слушал звонкую песню родника. Потом, искоса взглянув на спутника, негромко заметил: – Что-то не пойму я вашего старейшину. Говорит, что кузнецов, равных тебе, немного сыщется, а сам чуть не силой тебя прочь отослать готов. Громобой невесело усмехнулся: – Боится он. Брови княжича удивлённо взлетели: – Боится? Чего?! – Так ведь верняком стрый-батюшка рассказал, что я отмечен знаком Перуна. – Ну и что? – недоуменно нахмурился Молнеслав. – Про меня ведуны из княжеского святилища то же самое говорят. – Ты среди воинов вырос, – пояснил Громобой. – А моим родичам куда ближе и понятнее Велес, чем Перун. От него достаток зависит, а им большего и не надо – лишь бы жито колосилось да скотина плодилась. Княжич понимал, что он прав. Жители большинства родовых займищ и в самом деле куда больше почитали Велеса (хотя, конечно, и побаивались тоже). Перун был для них главным образом хозяином гроз, его воинская суть по большому счёту была чужда им, вызывая скорее робость и страх, чем почтение. Неудивительно, что и отношение к человеку, отмеченному его знаком, здесь и в стольном Светлояре было совершенно разным. Молнеслав чуть нахмурился. На первый взгляд могло показаться, будто он по-прежнему любуется заречными далями, но внимательный наблюдатель заметил бы, что взгляд княжича словно устремлён внутрь себя. Вертя в пальцах подобранный с земли прутик, он с лёгкой досадой проронил: – Что проку с того знака, коли никто толком сказать не может, что с ним делать! – А волхвы? – Громобой вопросительно поднял бровь. – Волхвы… волхвы знай одно твердят: «время настанет – сам всё узнаешь!»… Ещё в детстве он не раз слышал от отца и от волхвов княжеского святилища, что единственный человек, похоже, точно знавший всё, что касалось Перунова знака, ушёл из Светлояра ещё тогда, когда Молнеславу было года три или четыре. Звали его Дубрень, и был он служителем Перуна. Сам князь (в то время ещё правил дед Молнеслава – князь Благослав) уговаривал его остаться, но волхв лишь покачал головой и ответил, что нужен сейчас в другом месте. И добавил, что княжич, когда настанет время, сам придёт к нему. Нынешним светлоярицким волхвам, не обладавшим его мудростью и знаниями, оставалось лишь повторять его предсказание да призывать княжича к терпению. Княжич сломал прутик и забросил обломки в заросли ольхи, густо поднимавшейся поодаль. Громобой задумчиво проговорил: – Выходит, мне больше повезло – мне Стогод хоть что-то рассказывал да показывал… Я хоть и не больно в ладах с ним, да всё ж мудрости у него не отымешь… – Как-нибудь мне расскажешь, – всё так же глядя вдаль, произнёс Молнеслав. Потом глубоко вздохнул и поднялся. – Ладно, надо возвращаться. Когда они вернулись в займище, гриди уже встали. Оглядев их, княжич негромко произнёс: – Завтра едем. От воеводы вестей нет. То ли с дружиной что случилось, то ли с гонцом – не ведаю, но ждать дольше нечего. – Может, послать кого – глядишь, узнают, что да как, – предложил Преждан. – Пожалуй, – после краткого раздумья согласился княжич. Он окинул взглядом свою дружину. – Озарич, Бредень, Лесняк. Каким путём гонец должен был ехать – ведаете. До завтрашнего утра мы здесь. Коли до самой Заболони ничего не узнаете – сюда не возвращайтесь, езжайте прямиком в Журавец, там и встретимся. Коли Лютобор до погоста близ устья Болотеи ещё не добрался – оставите ему весточку. Трое поклонились и отправились седлать лошадей. Женщины, узнав, что гридям нужно ехать, тотчас собрали им на дорогу свежеиспечённых пирогов. Напоследок Молнеслав предостерёг: – По одиночке старайтесь не оставаться – не ровен час, берегини поблизости окажутся. – Да помним мы, – усмехнулся Лесняк, числившийся среди «соколов» лучшим следопытом. О том, как надо вести себя в лесу, особенно в русалий месяц, он знал едва ли не больше всех остальных вместе взятых. Трое всадников на рысях вынеслись за ворота. Княжич окинул взглядом остальных: – Ну что, пойдём, что ли, разомнёмся? Пока родовичи совершали необходимые утренние обряды подготовки невесты, гриди, которых это, в общем-то, не касалось вовсе, вышли на поляну в стороне от займища. К ним присоединился и Громобой. Никто не знал, что он давно уже чувствовал себя чужим на займище рода. Разве что Стогод догадывался, какая сила не даёт парню покоя, тревожит, зовёт куда-то. Не зря ведь предупреждал ещё по весне: – Недолго тебе, парень, в родном доме оставаться. Время приходит путь выбирать… – он окинул взглядом разом подобравшегося и нахмурившегося Громобоя и усмехнулся. – На меня не смотри, я тебя больше трогать не стану. Видать, иную судьбу тебе Макошь выпряла, да какую – мне неведомо… Может быть, поэтому, когда княжич звал его в дружину, Громобой не отказался сразу и наотрез, как отказался прежде служить журавецкому посаднику. Однако всё, что происходило сейчас на займище, словно бы уже не касалось его. Словно и не его родную сестрёнку отдавали нынче замуж, а просто он оказался случайным гостем на чьей-то совсем чужой свадьбе… Глядя на Громобоя, никто и не заподозрил бы такого разброда в его душе. И всё же он предпочёл не толочься среди остальных родовичей, а присоединиться к гридям, занявшимся привычными воинскими упражнениями. Как бы там ни было, княжич получил возможность посмотреть, на что способен этот парень с оружием в руках. Само собой подразумевалось, что первое время Громобой будет не в его ближней дружине, куда попадали избранные, а в дружинной сотне, но всё же Молнеслав предпочитал знать, чего он стóит. К немалому удивлению гридей, Громобой и в самом деле неплохо владел мечом. Твердята, против которого он оказался, заметил: – Если б не знал, кто ты, решил бы, что и впрямь из чьей-то дружины. Громобой лишь усмехнулся в ответ, уходя из-под его удара. Он и сам не смог бы объяснить, откуда взялось это его умение. Тело действовало само, не спрашивая подсказок у разума, двигаясь чётко и собранно. Руки, привычные к тяжести кузнечного молота, и с мечом управлялись не хуже. Некоторое время спустя Твердята, подчиняясь знаку княжича, поменялся с ним местами. Остальные гриди на время прервали свои поединки, с интересом наблюдая за происходящим. Кто-кто, а они-то хорошо знали, что от этого боя впрямую зависит, быть ли Громобою когда-нибудь одним из них. Если не решится биться всерьёз, начнёт поддаваться – значит, выше дружинной сотни вряд ли поднимется. Тех, кто не решался, Молнеслав не жаловал, говоря: «Мне нужны воины, которым всё равно – князь перед ними или простой гридь». И «соколы» были с ним полностью согласны. Громобою, похоже, было всё равно. Он бился против княжича точно так же, как перед тем против Твердяты. Разве что чуть пристальнее сделался взгляд. Оба противника двигались стремительно, но без суетливости. Клинки их то звенели, скрещиваясь, то вновь разлетались, ткали в воздухе невероятный мерцающий узор… Наконец княжич отступил назад, опустив меч и вскинув левую руку: – Будет покуда. Больше он не проронил ни слова, но Преждан, переглянувшись с товарищами, на миг выразительно опустил веки: Молнеслав явно был доволен.