Карательный лагерь

Вынырнув из спасительной мягкой темноты, он тут же пожалел о ней. Но беспамятство не возвращалось, стремление жить было слишком сильно. И нет, здесь не будет спасительного укола морфия, не будет ласковых рук медсестры, ничего хорошего не будет… Голова гудела и раскалывалась, он попробовал пошевелить челюстью и с большим трудом сдержал стон. Сколько их там было, ударов? Пленных всего было больше двухсот, значит, столько и было. «Следующий! Следующий! Бить сильно!» - вдруг он снова услышал эти вопли и на секунду испугался – пытка продолжалась – но нет, нет, это просто воспоминание. Он с трудом разлепил распухшие веки – вокруг светло, утро или день, не разобрать. Последние удары он вспоминал с трудом, кажется, потом его положили на землю, а потом – темнота, беспамятство. Но сейчас под руками он ощущал доски, а голова лежала на чем-то довольно мягком – лагерная тощая подушка, но все же лучше голой земли – значит, он уже в бараке, скорее всего, в лазарете. Провел языком по распухшим губам – пить хочется, но нет сил ничего сказать. Воспоминания понемногу возвращались, одно, другое, потом хлынули потоком. - Глупо, что вы отказываетесь, - сказал ему японец, тот, что постарше. У него был мягкий голос, приятная манера говорить – совсем не то, что жесткие, лающие голоса охранников. Правда, и Птица иногда говорил мягко, но это страшило еще больше, чем крики: за мягкостью почти всегда следовал удар. - Я не хочу врать, - сказал он. – Это все неправда, все, что вы здесь написали. - Но вас объявили мертвым, - японец слегка улыбнулся. – Это правда. - По ошибке, - ответил он. - А это неважно, - японец продолжал улыбаться. – Вы обвиняете нас во лжи, но это все правда. - Значит, это такая правда, которая ложь, - сказал он. – Это еще хуже. - Вы хотите обратно в лагерь? – сквозь мягкость тона пробивалась угроза, пока еще слабая. – Учтите, за отказ сотрудничать вас отправят в карательный лагерь. Он усмехнулся. Ну надо же, а каким лагерем был Омори? Лагерем для бойскаутов, что ли? Что в карательном лагере может быть хуже? Если там не будет Птицы, будет даже лучше. О, да. Он широко, радостно улыбнулся. Японец посмотрел удивленно. - Карательный лагерь, - повторил он. – Я не шучу. Он только пожал плечами, спокойно произнес: - Отправляйте. - Ну неужели вам туда хочется? – японец на секунду задержал взгляд на его едва начавшем заживать ухе. – Ну почему вы отказываетесь? Мы вас не просим выдавать военные тайны. Не просим доносить на товарищей. Всего лишь прочитать эту страницу. Это нетрудно. А за это, за это вы будете жить почти как дома. Вкусная еда. Чистая постель. Никакой работы, кроме того, чтобы читать наши тексты. Мы даже, - он слегка повел глазами в сторону, на соседний столик – там сидели две красивые девушки, одетые по-европейски, мелодично что-то говорили и изредка смеялись, - даже пришлем вам женщину для… услуг. Он только вздохнул, стараясь не слишком откровенно смотреть в ту же сторону, и отогнал возникшие в голове упоительные видения. Ответил твердо: - Нет. Не буду. - Знаете что, - в разговор вступил до сих пор молчавший японец помоложе, - подумайте вот о чем… Когда вы читали первый текст, вы дали знать своим родным, что живы. И упомянули других. Он слегка вздрогнул. Заметили, что он говорил не только о себе. Ну да ладно, хуже уже вряд ли будет. - Ну да, - сказал он. – И что? - Ничего, - японец слегка покачал головой. – Ничего – для вас, но теперь и их родные знают, что они живы. Представьте, как они рады! Он постарался не изменить выражения лица, но внутри чувствовал радость и тревогу. Хоть бы те, кто услышал передачу, поняли, что речь шла о Филе, и связались с его семьей! Правда, он не мог быть уверен, что Фил жив до сих пор там, куда его отправили, но он ведь выжил в катастрофе и добрался до земли. Уже не исчез в бескрайнем океане. Хоть бы Сеси, невеста Фила, услышала передачу и поняла! - И вот, - продолжал тем временем японец, - представьте, что вы потом сможете говорить и о других. Мы дадим вам такую возможность, не каждый текст будет написан нами. Вы сможете говорить и от себя, конечно, мы это предварительно согласуем. И вы расскажете всем о том, где их пропавшие родные. Ну что? Согласны? На несколько мгновений он заколебался. Правда, чем это плохо? Родители, невесты и жены, дети – какую радость он им доставит лишь несколькими словами! Это уже не то чтобы предательство ради еды и мягкой постели. Это помощь людям и… «Увяз коготок – всей птичке пропасть». Он вспомнил, как давным-давно так говорил отец, поучая его, что нельзя поступаться самым малым, если речь идет о важном. Он иногда нарушал этот совет, и видел, что отец прав – стоило украсть один пирог, как в другой раз он крал уже два, потом ломал двери и окна, потом бил того, кто мешал ему воровать… Становилось все хуже, он с большим трудом остановил себя, не стал преступником, нищим бродягой. И теперь он не станет нарушать свои принципы. Нет – значит, нет. - Подумайте, как вы можете помочь своей стране, - увещевал его японец. – Подумайте, как помочь Америке… - Мне тут сказали, что я - враг Японии. Это верно, - он усмехнулся, - если было бы по-другому, я бы здесь не оказался... Ну а вы – враги Америки. Вы хотите причинить нам, американцам, вред. Значит, я причиню своей родине, своему народу, вред, если буду сотрудничать с вами. Вы лжете, когда говорите, что я помогаю родине. Нет, - он покачал головой, - нет. - Вы ничего не хотите говорить, - японец удрученно смотрел на него, - вы ничего не хотите говорить и этим причиняете зло своим же. Вы будете виноваты в том, что они ничего не узнают о своих родных. - Расскажите о них сами, - сказал он с раздражением. Разговор ему надоел, но тут уж, к сожалению, не он решал, когда его прекратить. - Нам могут не поверить, - старший японец опять говорил мягко, красивым бархатистым голосом, так хорошо подходящем для радиопередач. – Поверят вам, вам, знаменитому Луи Замперини! - Да, конечно, - ответил он все больше злясь – на японцев, да и на себя, за то, что иногда в голове проскакивали мысли о согласии. – Представляю себе газетные заголовки: «Знаменитый Луи Замперини, чемпион и олимпиец – японский пропагандист». Может, так я и переживу войну, - он посмотрел в глаза собеседнику, - но как я буду жить дальше, опозоренный? И не говоря уже об этом, о спортивной карьере, о следующей Олимпиаде я тогда уж точно могу забыть. Меня не пригласят бегать даже на каком-нибудь сельском празднике! Это будет мой конец – даже если я здесь выживу. - Вы можете и не выжить, - снова угроза. - Ну зачем же так, - молодой японец говорил почти ласково. – Мы же не звери, мы цивилизованные люди. Просто мистер Замперини пожалеет несчастных матерей, жен, детей… - Нет, - он уже устал спорить, оставалось только твердить «нет» на все предложения и угрозы. Японцы обменялись взглядами, потом заговорили друг с другом на родном языке. Наконец, молодой поднялся и слегка поклонился. Старший же сказал: - Если вы не хотите слушать нас, может, послушаете своих соотечественников. Вас проводят к ним. Он поднялся, сожалея, что за разговором не успел допить пиво. Еще неизвестно, когда придется пить его в следующий раз. Молодой японец проводил его в ту гостиницу, где он ночевал вчера. Провел по коридору подальше, открыл дверь – своим ключом, завел его внутрь. Он увидел троих европейцев, сидящих и стоящих в комнате, полностью одетых – похоже, его визит не был для них новостью. Японец представил его, и он протянул руку для приветствия. Никто ее не пожал. Все отводили глаза, когда он смотрел на них, и он понял: они не жмут его руки не потому, что не уважают его. Они не уважают себя, предателей. Разговор не клеился, хотя по звонку японца снова принесли пива. Трое его собеседников тихими голосами назвали себя, откуда они родом. Двое оказались из Австралии, третий – из Штатов. Без особого энтузиазма они стали рассказывать, что здесь с ними обращаются хорошо, кормят, условия для жизни хорошие. Иногда они выходят гулять по Токио. Постепенно разговор сошел на нет, и все трое умолкли, уткнувшись в свои бокалы. Он представил себе, что становится вот таким же, живет в этой чистой гостинице, читает на радио тексты, потом война кончается, он возвращается домой и… что? Мать и сестры смотрят с жалостью, отец – с плохо скрытым отвращением и презрением, Пит вообще откажется с ним разговаривать. Потом он почти не выходит из дома, потому что его ждут репортеры с неудобными вопросами, а его бывшие друзья и знакомые переходят на другую сторону улицы, чтобы не встретиться с ним. Его спортивная карьера окончена, никто не возьмет его на работу, разве что уборщиком, да и то, из родного города придется уехать. Он все чаще пьет, чтобы заглушить плохие мысли, и в конце концов… «Минута боли стоит целой жизни славы», - так часто говорил его брат. А минута слабости будет стоить ему жизни позора. - Нет, - только и говорит он молодому японцу и тот с сожалением качает головой. - Очень жаль, - говорит он. – Может, завтра вы передумаете. Я провожу вас. Завтра вы ответите нам, и от этого будет зависеть ваша судьба. Он только кивнул, мол, понял, и поднялся первым. В коридоре ему приходит на ум одна мысль, вроде бы, этот японец говорит с ним с искренним сочувствием. А вдруг поможет? В конце концов, такого случая может больше и не представиться… - Подождите, - он придержал японца за рукав. – Мне надо с вами поговорить. - Слушаю вас, мистер Замперини, - японец с готовностью обернулся к нему. - Знаете ли вы, - сказал он, - что в лагере нас постоянно избивают? Это нарушение всех законов о войне. Вот видите, - он показал на свое левое ухо, которое ремень Птицы разбил в кровавое мясо и он до сих пор плохо им слышал – правда, он надеялся, что слух восстановится. – Это сделал капрал Муцухиро Ватанабе, он обращается с пленными хуже всех. Бьет не только за нарушения, но без всякого повода, просто так. Днем, ночью… всегда. Бьет пожилых, больных… всех без разбору. - Да-да, я понял, - японец говорит рассеянно, не смотрит в глаза. – Больше вы ничего не хотите сказать? - Нет, - надежда угасла. Вряд ли что-то изменится. Может, он о Ватанабе и так знает, только не придает этому никакого значения, как и начальник лагеря. Ну что ж, хотя бы он сам, если и отправится в тот самый «карательный лагерь», то избавится от Птицы. Все будет лучше. - Ладно, думайте до завтра. Он старался не думать ночью об их предложении, просто вспоминал о довоенной жизни, о том, как веселился с друзьями в отпусках в Гонолулу, а потом его сморил сон. - Нет, - отвечал он на их уговоры и назавтра. – Нет. Они, в конце концов, устали его уговаривать и вызвали конвоира. Тот толкнул его, чтобы побыстрее залезал в машину. Ну вот, и снова все то же самое, прошло время уговоров, хорошей еды и выпивки. Все повторяется. Все повторяется. Он стоял перед знакомыми воротами и если бы не дал себе обещание встретить спокойно все, что его ждет, то расхохотался бы в голос. Все повторяется. Ворота распахнулись, и он увидел Птицу с неизменной палкой в руке и довольной усмешкой. Карательный лагерь… да. Карательный лагерь для него – тот, где Птица.