Адепты из Юньмэна

      Цзян Чэн хмурится. Для неё это привычно, куда привычнее, чем улыбка и смех. Тем более привычнее спокойного и невозмутимого, до рези в чужих глазах, состояния, той изящной невозмутимости, которой славятся все адепты ордена Гу Су Лань.       Этот тоже славится.       Цзян Чэн поджимает губы, исподволь глядя на мелькающие впереди белые одежды. Бегать и выказывать спешку в Облачных Глубинах запрещено — о том свидетельствует одно из нескольких тысяч правил, высеченных в камне. Величественное зрелище.       Но Лань Хуань не просто никуда не торопится. Он не просто исполняет выгравированные, кажется, даже на обратной стороне век извечные (дурацкие) правила, не просто следует. Он ими полон. Он ими дышит. Управляет, играючись, с характерной для Нефрита грацией. Цзян Чэн видела, как многие адепты — даже не приглашённые, а взращённые здесь, средь горных вершин — ступают, двигаются, разговаривают. В этих движениях она до противного часто видит принуждение, слепое понукание самим себе. “Надо вот так”, — говорит каждый их шаг.       Никто из этих адептов, впрочем, не осознаёт, что служит скорее шаблоном, а не эталоном — и не для других, а для-се-бя. Вот и всё. Цзян Чэн хочется фыркнуть своим же мыслям, но она слишком поздно понимает: дыхание спёрло в груди уже несколько мгновений тому. Кажется, вечность назад.       Как давно она увидела неспешно идущего Лань Си Чэня в неизменном сопровождении брата? Как давно на них смотрит — жадно, неотрывно?       Не на них, горько поправляется она. На него.       Конечно, оба Нефрита красивы. И она далеко, ничуть не первая в своём суждении. Поэтому-то и может смотреть вот так, не опасаясь ни огласки, ни порицаний: из приглашённых адептов незаворожённым мог оказаться разве что слепец. И она, разумеется, не единственная, кто не может отвести взгляд — так почему бы не воспользоваться отговоркой?       Цзян Чэн с невероятным (и неожиданным) для себя усилием пытается смежить веки. Она не хочет смотреть, пялиться, как остальные, не хочет пользоваться этой самой “отговоркой”, что-де она такая не одна. Быть “одной из многих” Цзян Чэн всегда, в-с-е-г-д-а раздражало, и теперь ничего не изменилось.       Кажется.       Она надеется, убеждает себя, что нет.       Тем не менее всё, что ей удаётся — это слегка прикрыть глаза, отчего изображение становится менее чётким и светлым, но не исчезает. Густые ресницы трепещут в немой борьбе; Вань Инь злостно сгребает ткань на колене в кулак, пытаясь совладать с собственным, чёрт возьми, телом.       Не смотри, приказывает она себе. Перестань. Хватит.       Лань Хуань ступает по тропе так, что кажется, будто бы он плывёт; будто парит на мече, каким-то образом сокрытым под длинными полами одежд. Он улыбается: мягко и приветливо, склонив голову в сторону брата. И что-то говорит ему. Слов с такого расстояния, конечно же, не разобрать, и единственное, что доносится до слуха Цзян Чэн — глубокие и бархатные интонации особо громких на общем фоне гласных. “Громких” сказано сильно; в Облачных Глубинах запрещён шум и громкие разговоры соответственно. Поэтому Си Чэнь скорее мурлычет, баюкая — так плавно звучат ноты его голоса.       Весь он — сплошная плавная мелодия. Изящная, торжественная, но…       Не монотонная. Совсем нет.       Единственное отличие, бросающееся в глаза Цзян Чэн сразу же, заключается в лёгкости. Ею полнится поведение Лань Хуаня, ею он руководствуется в каждом своём решении. Вань Инь не знает, как этому человеку удаётся сочетать подобного рода открытость в рамках столь строгих, столь нелепо-многочисленных правил. Цзян Чэн никогда не была сильна в изысканных сравнениях, поэтому удивляется, когда на ум приходит:       “Он как соловьиное пение”.       И глаза, дотоле полуприкрытые, распахиваются в удивлении. Как ей могло прийти в голову… такое? Цзян Чэн ждёт, когда нутро зальёт жгучий стыд, тем самым окончательно перекрыв доступ кислороду, но ничего подобного не происходит. Вместо этого по венам разливается до странности уместное удовлетворение.       Ведь её догадка верная. Её сравнение — это обличение и обобщение тех странных чувств, что возникают при виде Первого Нефрита. Не он ли столь же строг, правилен, но вместе с тем — изящен в своей незатейливой, но красивой манере держаться? Что ещё это может напоминать, как не пение соловья?       Удовлетворённая своим внезапным прозрением, Цзян Чэн теряет бдительность. Не сразу замечает, как виновник мыслей ловит на себе пристальный взгляд, как обрывает речь на полуслове и поворачивается к ней.       Когда они успели подойти так близко?       Ткань жалостливо скрипит под пальцами. Близко, но недостаточно, чтобы обоюдный обмен любезностями был услышан.       Согласно правилам, Лань Хуаню следует подойти к ним первым. И из-за этого Цзян Чэн в который раз готова проклясть и послать к праотцам каждое из этих чёртовых правил.       Ведь если он подойдёт ближе хоть на цунь — ей конец.       И когда она пересекается с глазами цвета червонного золота — неизменно тёплыми и, кажется, чуточку удивлёнными, — то невольно вкладывает в свой взгляд немую мольбу.       Не подходи. Не надо ближе. Не надо.       Разумеется, глупо надеяться, что он поймёт. Конечно же, он прошествует к ней и другим адептам спустя пару мгновений, всё такой же грациозный и статный. И она уже видит, как он подаётся вперёд, чтобы сделать шаг, и…       И улыбается.       А затем — приветственно кивает им. И ей.       Это движение (догадаться нетрудно) должно было заключать в себе вежливость и почтение — оно и есть.       Но…       Но.       Цзян Чэн замирает вновь, обезоруженная.       Этим “но” становится свежесть горного ветра и благовоний, тепло солнца, принесённые одной лишь улыбкой. Какая же сила духа, горестно думает Вань Инь, таится в этом человеке? Как он умещает в себе столько искреннего участия?       Цзян Чэн позорно вздрагивает, когда её внезапно подпихивают в бок.       — Отомри, — играючись, шепчет ей Вэй У Сянь. Обычно от такого его тона Цзян Чэн скрипит зубами и ругается, на чём свет стоит, но сейчас на его паясничанья не хочется обращать никакого внимания. Хотя бы, чёрт возьми, потому, что они почти что оправданны.       Ведь только теперь до неё доходит, что она продолжает смотреть. Смотреть. И ничего не делать.       А Лань Си Чэнь и Второй Нефрит ждут, скованные условностями, её ответного приветствия. Не могут уйти и продолжить прерванную беседу из-за неё.       Какая же она дура.       В стремлении тотчас исправиться она порывисто кланяется, но этим всё только портит: движение выходит скомканным, неловким, поклон слишком низкий и ломкий. Вся она кажется сплошной ломаной линией в сравнении с Си Чэнем — неправильной, выписанной чьей-то дрожащей и неумелой рукой. От такого становится стыдно, неуютно, и Цзян Чэн позорно прячет глаза.       Но смущению она пробиться не даст: много чести всем будет лицезреть, как заалеют щёки. Вместо этого она поджимает губы ещё сильнее. Вэй Ин на это движение обычно говорит, что Цзян Чэн иногда слишком похожа на мать.       (Цзян Чэн не видит в том ничего плохого).       — Брат, — угадывается по движению губ восклицание Лань Ван Цзи, когда она всё же поднимает голову — упрямство пересиливает стыдливость. Оно и к лучшему. Такой она и должна быть: упрямой, гордой, независимой ни от чьих суждений. Ходить с высоко поднятой головой — вот её основная задача.       Но когда она, бросая вызов самой себе, нарочно сталкивается взглядами вновь, то вся бравада куда-то улетучивается.       Си Чэнь всё ещё смотрит.       Си Чэнь всё ещё улыбается: улыбка теперь чуть шире и теплее (куда ещё?), и улыбаются уже не только губы, но и глаза.       Лучше бы он просто подошёл.       Нет, не так: лучше бы его здесь и вовсе не было.       — Кажется, кто-то крупно влип, — ехидно шепчет Вэй Ин, склоняясь чуть ближе — вопиюще близко, согласно всё тем же правилам. Но в общении с Вэй У Сянем держаться за условности — что за соломинку в болоте; да и он, впрочем, никогда не переходит границы дозволенного окончательно, как бы не казалось обратное.       Зато поддразнить Цзян Чэн при любой представившейся возможности не только любит — считает своим священным долгом.       — Заткнись, — шипит она, совсем не женственно толкая его в плечо. Мать в том упрекала не раз, да ведь сама являет собой образ, гораздо более близкий к мужскому и воинственному. Чем плохо?       Их тихая перепалка скрадывается для чужих ушей в общем гомоне; соседствующие адепты уже с минуту обсуждают Двух Нефритов, нарушая тем самым очередное правило: пересуды за спиной запрещены.       Впрочем, среди них нет никого, кто мог бы настучать.       — Да ладно тебе! — не унимается У Сянь. — Он и правду ничего. Я тоже смотрел. Взгляд только холодный слишком — аж мурашки!       Холодный? Мурашки?       Цзян Чэн смотрит на Вэй Ина и раздумывает, когда он успел не то ослепнуть, не то окончательно умом тронуться. Как можно называть Лань Хуаня холодным?       Догадка посещает нескоро. Цзян Чэн перестаёт хмурить брови; теперь приходит её черёд заливисто смеяться, схватившись за бока, а Вэй Ина — не понимать.       — Ну и дурак же ты! — сквозь смех выдаёт Цзян Чэн, утирая ладонью проступившие слёзы. Теперь, конечно, ясно, кто из двоих Нефритов больше увлёк друга — такого всезнающего и догадливого!       “Ничего-то ты не знаешь”, — с толикой облегчения думает она. Откуда бы взяться облегчению — ещё предстоит выяснить.       — ...Шум, — сухо замечает Лань Ван Цзи, когда до него даже на почтительном расстоянии доносится заливистый смех. Брови чуть заметно сводятся к переносице — любой другой едва ли разглядел столь неявную эмоцию. — Все адепты из Юньмэна… такие?       — Уж не знаю, — с весёлостью в голосе отвечает Си Чэнь, тоже прислушиваясь.       Вот только, в отличие от брата, ни капли не хмурится.       — Было бы хорошо, окажись оно так, — с улыбкой добавляет он.