Hold me tight, or don't

Дин давно не касался его. Но если он думает, что брат всё забыл — то горько ошибается. Сэм помнит каждое прикосновение, запускающее сердце заново, словно разряд дефибриллятора, дарящее свободу и жизнь. Помнит тяжесть ладоней и трепет губ. Помнит обжигающее тепло, разливающееся от кончиков пальцев и проникающее в сердце мучительными, но приятными ударами копий. Помнит, как брат от этого отказался. И когда Дин оттаскивает его от Ника, Сэм думает, что, кажется, стоит применить эту тактику. Так брат будет останавливать его ладонями на груди или руках — почти обнимать, — крепко держать в тисках — и младший сможет вобрать в себя его тепло и запах, его силу и остатки тяжело скрываемой любви. Сэм даже готов терпеть боль, если Дин осмелился скрутить ему руку. Так он будет рядом. Кожа к коже. Сэм неимоверно скучает. Когда появилась мама, Дин сказал, что не может. Она не примет их — он не хочет её расстраивать. Сэм не понял. Лишь вновь почувствовал себя брошенным ребёнком, который не делал зла. Он не знал, что необходимо выбирать, думая, что всегда будет единственно важным человеком в жизни Дина. Он мог бы назвать это предательством и уйти, но когда Мэри не жила в бункере, когда ей нужно было время и пространство, когда она работала с британскими летописцами — то есть почти всегда — Сэм не выдерживал и каждую ночь приходил в комнату брата, как щенок выпрашивая место у его ног. Дин усмехался уголком губ, потому что брат слишком предсказуем. Откидывал одеяло и позволял брату проводить с ним ночи, исключительно обнимая, перехватывая его забирающиеся под футболку ладони, и целуя в губы мягко и осмысленно, но без предложения продолжить. Сэму, зависимому от брата, хватало и этого, и он засыпал с мыслью, что его по-прежнему любят, может, чуточку меньше, чем он того бы хотел. Со временем Дин стал говорить «Сэм, — никакого Сэмми, — мы должны это прекратить. Она скоро вернётся. Обязательно вернётся, и тогда…» Сэм в это не верил. Он, может, и хуже брата разбирался в людях, но Мэри раскусил быстро. Правда была отчаянно горькой, и Сэм мог понять, почему брат тешит себя иллюзиями: они не нужны ей — это слишком сложно признать. Но он смог. Очередь оставалась за братом, который упорно и слепо верил матери, удостаивавшей его вниманием раз в месяц, и продолжал беречь её чувства, забывая о муках другого самого родного человека в мире. Лето рывками стремилось к осени, словно опаздывая на свидание, и август становился холодным, ветреным и совсем не похожим на предыдущие знойные летние месяцы, отсекая желание выходить из дома одним видом волнами струящихся веток деревьев за окном. В такие дни Сэму хотелось лишь согреваться в объятиях брата, но они, словно двери Нарнии перед взрослыми, оказались для него закрытыми. Дин постепенно отдалялся от него. Не оборачивался, когда Сэм тихо входил в комнату, не приглашал на слегка промятую кровать, не улыбался на неумелые шутки и замечания. Сэм тогда ложился поверх колючего одеяла и молча вглядывался в затылок брата, одновременно боясь и отчаянно желая до него дотронуться. Одной по-осеннему сырой августовской ночью, проснувшись от холода и сопутствующего ему кошмарного сна, Сэм обнаружил, что брат пытается аккуратно накрыть его тёплым пледом. Его взгляд впервые за долгий месяц перехватил взволнованный блеск в глазах брата — и в груди медленно запылал почти затушенный, уже тлеющий огонёк надежды. Дин молча подоткнул плед ему под ноги, продолжая заботиться вопреки всему. — Дин? — Да, Сэм, это я. Спи, — мрак, царящий в комнате, отступал вместе со звуками его голоса. Сэм знал, что только он сможет заставить ужасные тени, выползающие из снов, исчезнуть. — Поцелуй меня. Дин никогда в жизни не отказывал, если брат о чём-то просил. Он замер, взвешивая свою решимость, и, медленно наклонившись, мягко чмокнул его в щёку, кольнув мелкой щетиной кожу на подбородке. — Нет, Дин, не так. Пожалуйста. Мне это нужно, — Сэма словно избивали иллюзии снов, его трясло, и голос дрожал, словно хрустальный сервиз. Дину не нужно было видеть его лицо, чтобы знать — на него смотрят щенячьи глаза. Интонация брата была слишком жалобной, и что-то подсказывало старшему, что он не врёт. Сердце сжалось от страха и волнения, Дин продолжал переносить тревоги Сэма на себя, несмотря на собственную установку отстраниться. Он поцеловал его, аккуратно скользя ладонями по дрожащим плечам, потянулся к шее и затылку, мягко переплетая пряди. Переместил губы к виску и, порхая, поцеловал в волосы. Дин отчётливо понимал, наполняясь чувством безмерной нежности и тоски, что только так может ему помочь. Сэм потихоньку расслаблялся и оседал, отпуская страхи на волю, переставая держать их в себе — потому что реальность говорила ему, что он никогда не потеряет Дина, что бы там ни нашёптывали подлые кошмарные сны. Но, в очередное появление младшего на пороге, Винчестер холодно произнёс: — Иди к себе, Сэм. Тот взметнул вопросительный взгляд, словно бросив молнию Зевса, обиженно и сконфуженно хватая ртом спёртый воздух. Его ещё никогда так не прогоняли. Лёгкие выжигало огнём, Сэм чувствовал, как внутри снова разгорается лесной пожар, и он давился дымом и пеплом, выплёвывая мольбы, взывая к здравому смыслу и жалости. Дин был непреклонен. Но Сэм продолжил попытки, словно от этого зависела его жизнь — ведь без брата она и впрямь ему не нужна, — горько вопрошал, почему он должен забыть все эти годы только из-за матери? Как вообще себе это представляет Дин? Неужели ему не больно? Не так, как ему самому? Дин продолжал молчать, оставляя его одного на пепелище надежд, хоронящих не только прошлое, но и будущее под собственными развалинами. Это были Помпеи, а Сэм — единственным выжившим. Однажды вечером Дин пересёкся с Сэмом в общем зале, почему-то теперь даже воздухом больше напоминавшем склеп, чем гостеприимную гостиную. Младший сидел на столе с полной лишь на два пальца бутылкой виски, почти обездвижено, напоминая брату мраморное изваяние кладбищ, которых он так боялся в детстве. Тишину нарушили лишь шаткие отголоски диновых шагов, затихающих в глубине коридора. Старший осмелился встретиться с ним глазами, полными безысходности и горечи на дне зрачков, и разочарованно выдохнул: — С-э-э-э-м… — Не смей говорить мне, что я для тебя что-то значу, — резко окрикнул младший, наконец пробудившийся от забвения, кажется, ждавший именно этой тягучей жалости и упрёка в словах брата. Дину хотелось влепить ему наисильнейшую затрещину. Потому что, да чёрт возьми, Сэм значит для него абсолютно всё! Дин подумал, что, возможно, врёт самому себе. — Потому что ради важных людей совершают поступки. А ты… трус, испугавшийся матери. Дин проглатывает этот упрёк слишком тяжело. — Знаешь что, Дин? — младший пьяно откинул голову, вздёргивая подбородок. Волосы рассыпались по плечам. Сощурил глаза и выдавил подобие саркастичной улыбки. — Я мог бы понять, если бы ты так вёл себя перед отцом. От слов брата в сознании Дина вспыхнуло ярким огоньком тёплое трепетное воспоминание. Щёки Сэма тогда становились очаровательно пунцовыми, глаза бегали марафон и блестели в свете лампы, он боялся до чёртиков и хватал Дина за запястья и плечи, прося прекратить. Не потому, что не хотел, а потому что Джон спал рядом, растянувшись на кровати. Дин настойчиво лез целоваться, сидя на диване с братом, который старательно делал вид, что смотрит телевизор. У Сэма вырывалось прерывистое дыхание и отчаянный шёпот. И когда Дин наконец поймал его губы своими, у младшего в голове набатом била лишь одна мысль: если отец проснётся — им просто не жить. — Это длилось, сука, шестнадцать лет. С момента, когда мне восемнадцать исполнилось, Дин. Ты хоть это понимаешь? Я никого, кроме тебя, не видел, не замечал даже! Тебе, наверное, это сперва забавным казалось, льстило, нравилось… — Сэма, кажется, было не остановить. Слова водопадом лились сквозь пробитую плотину реальности, не стеснённые обычной выдержкой и терпением. Он покачал головой: — Но тебе надоело играть, признайся. И дело даже не в Мэри. Я тебе надоел. Так? — Дин упрямо молчал, не желая влезать в ссору, стискивая зубы на обидные реплики брата. Сэм невесело усмехнулся. — А я-то, дурак, страдаю… Старший сокрушенно помотал головой: как, он думает, спустя столько лет можно говорить об усталости? Когда каждая секунда вместе — током по венам. Когда близки настолько, что близнецы позавидовали бы. Когда тошно от самого себя из-за того, что избегать приходится — во благо Семье, маме… — Надо было сдохнуть где-то лет пять назад, в той церкви. Зачем ты меня остановил? Дин, наконец, подарил ему оглушающую пощёчину. Вложив в неё всё, что думал, чувствовал, не мог сказать, не видел смысла раскрывать рта. — Зачем, Дин? Зачем ты спас меня? — Сэм сделал вид, что ему не больно — физически, лишь глаза на миг прикрыл. А кожу жгло так, что выть хотелось. А может, выть хотелось по другому поводу… — Сам знаешь. Дело в том, что Сэм уже давно ничего не знает. Сэм полюбил быть в темноте. Лежать на кровати, с головой накрывшись одеялом и вглядываясь в темноту, испещрённую мерцающими искрами. Или рисовать магические узоры на потолке, пытаясь не моргать, ибо с ресниц упадёт предательская слеза. Ему нравилось, как тусклый ночной свет почти не падает в окно, потому что в этой тишине он не чувствовал, что открыт миру, так никто не мог видеть, как он сломлен, как ему не хватает игнорирующего его Дина, как уже почти хочется наглотаться таблеток и завершить нескончаемый круг боли, сквозящий сквозь сердце каждый чёртов день. Потому что с каждой секундой он скучает лишь всё сильнее. Раньше младший думал, что скучать можно только по тем, кого нет рядом — эти люди могут быть в другом городе, за тысячи километров, могут быть мертвы и находиться на небесах, могут не присутствовать в его жизни совсем… Но Дин был рядом, иногда так близко, что, Сэму казалось, такого и быть не может — он лишь видение, мираж его затуманенного тоской разума, — и боялся протянуть руку, чтобы дотронуться. Однажды Сэм просиживает у двери его спальни всю ночь, не смыкая глаз, обдумывая всё круг за кругом, предаваясь воспоминаниям, жгущим веки солью. Утром Дин находит его дремлющим, прислонившимся к холодной стене, и сам чуть не оседает на пол из-за подкосившихся ног. Дину хочется что-нибудь ударить. Он прикрывает глаза, считая до трех. Ему хочется ринуться к брату, упав перед ним на колени и вымаливать прощение поцелуями, объятиями, шёпотом. Но он только оставляет дверь открытой и уходит на кухню. Дин возвращается с кружкой кофе и водит ею перед носом Сэма — избитый приём. Тот сонно разлепляет веки и, дёрнувшись, стыдливо моргает. Дин вручает ему кружку и буднично говорит: — Идём завтракать. За столом царит угнетающее молчание. Сэму стыдно за то, что брат подловил его у своей двери. Дину больно, потому что Сэм страдает из-за его решения. У младшего нет аппетита и от вида ковыряющегося вилкой в тарелке брата желание хотя бы кусочек съесть отпадает напрочь. Дин — это ни себе, ни людям. Сэму противно. Он залпом допивает полчашки кофе и относит посуду в раковину, добавляя её ко вчерашней, с подсохшим кетчупом и кругами чая на стенках чашек. Поворачивает краны, сжимает губку в руках, отлаженным манёвром льёт на неё капельку средства. Гордон Рамзи, ей богу. Мытье посуды всегда прочищало ему мозги. — Ты не должен этого делать, — слышит он тихий голос Дина. — Ну ты же не любишь мыть посуду. — Я не об этом. Сэм замирает и впивается в ни в чем неповинную тарелку. Дин выключает воду, вынимает фарфор из пальцев брата и, взяв его за запястья, поворачивает к себе. Прикосновения брата успокаивают и словно пускают тепло по его венам. Сэм ненавидит себя за эту слабость. — Пообещай мне, — просит старший. — Я не могу, — Сэм не смотрит в глаза, мотает головой. — Ты должен! — вспыхивает брат. — Кому от этого станет легче, Дин?! Это не изменит моих чувств к тебе… — Дин разжимает пальцы, оковами удерживающие брата. Он знает, что Сэм прав. Но не может этого принять. У него нет аргументов, поэтому он просто отходит от него, собираясь уйти. Настаёт время Сэма хватать его за руку. — Я никуда не денусь, Дин, — Сэм дышит ему в шею и влажной ладонью скользит по предплечью. — Я всегда буду рядом, помни об этом, — Дин поворачивает голову — то ли проверить решимость брата, то ли не владея собой — и Сэм шепчет уже в самые губы: — В конечном итоге ты, всё же, сдашься. Дину итак хочется поддаться ему — облокотиться на грудь, почувствовать спиной тепло и сердцебиение, откинуть голову на плечо и подставить скачущий кадык под поцелуи. Хочется таять и плавиться, не чувствовать свой вес, полностью доверяясь Сэму — этакий психологический тест. Безумно хочется забыть дурацкий принцип… и Мэри. — Дин? Сэм? — по коридору разносится родной женский голос. Сэм чертыхается и прикрывает веки, отчитывая счётчик детонирующей бомбы. Три, два… один — Дин сбрасывает его ладонь, стряхивает её, словно муху, и делает шаг вперёд, отстраняясь — шаг, длиною в метр и глубиною в пропасть. Сэм с силой сжимает кулаки. Отворачивается к раковине и включает воду, опуская под ледяную струю ладони, и топит, топит собственное отчаяние и обиду. Он чувствует, как Дин быстро скользит взглядом по его напряжённой спине и почти уверен, что видит, как на его лице вспыхивает улыбка, адресованная входящей в комнату матери. Сэм рад, что они не видят его лица. Он моет посуду максимально громко, стараясь заглушить весёлую беседу брата и Мэри, не сказав за весь вечер больше ни слова. Когда, после потасовки с Ником, Сэм сквозь тёмную пелену чувствует ладони брата на своём лице, то думает, что перестарался. Хотя, возможно, такие — открытые, трепетные, наполненные эмоциями — прикосновения Дина стоят пары-тройки смертей. Джек помогает, когда, кажется, всё потеряно. Сэм теряет сознание, уплывая во тьму с единственной мыслью: «Ничего уже не вернуть». Они упустили столько времени. «Дин…» Его лба касаются пальцы мальчишки. Сэм подсознательно чувствует это. Тянется к жизни, хватается за надежду. Дыхание, наконец, возвращается, осколками впиваясь в горло. Мир обретает очертания, но смысл по-прежнему имеет лишь только брат, прижимающий его к своей груди так крепко, как не позволял себе уже слишком давно. И Сэм думает, что громкое сердцебиение брата — то, ради чего он готов вытерпеть всё, что угодно, даже его не-любовь. Когда они остаются наедине, Дин взволнованно и сбито просит прощения. Вспоминает все свои грехи, все промахи и, словно на исповеди, выдаёт их брату, кляня себя на чём свет стоит и обещая не повторять прошлых ошибок, поблёскивая полными слёз глазами, сглатывая горькую соль, комками забивающую горло. — Наконец-то. А стоило только умереть, — пытается пошутить Сэм, зная, что не смешно. — Не смей… — взмаливается Дин таким голосом, что младшего в грудь простреливает. — Ш-ш-ш, — он мягко хватает его за запястья. — Я пошутил, — Сэм целует его, наконец, не скрываясь, не боясь быть отвергнутым, зная, что Дин теперь не сможет сопротивляться даже самому себе. О, как он скучал по этим губам! Когда брат отвечает на поцелуй, Сэму кажется, та жизнь — пару последних месяцев — была всего лишь кошмарным сном, потому что вот она — живая и тёплая реальность: безопасность, тепло и любовь в руках брата. Дин остаётся в его комнате на ночь, не желая оставлять его одного, выпускать из вида, расцеплять объятий. Он должен тактильно чувствовать Сэма, ощущать, что он жив — жив, жив, жив, жив, слава богам! — и слышать его дыхание в тишине комнат, разделяя его на двоих. — Что скажем ей? — спрашивает Сэм, не называя мать по имени. — Это её не касается, — коротко отзывается Дин. Младший слышит в его голосе решимость и вызов, и улыбается уголком губ. Дин всегда был бунтовщиком. Сэм благодарно обнимает его со спины, согреваясь его теплом. Дин переплетает их пальцы и медленно водит ими по фалангам, щекоча кожу. — О чем ты думаешь? — шепчет Сэм, улавливая задумчивое настроение брата лишь по дыханию. Дин молчит пару минут, а потом просто изрекает: — О том, что было бы, если бы ты не существовал. — Что-что? Дин поворачивается на спину, смотря прямо в глаза Сэма, настороженные и привлекательно тёмные. Он вглядывается в его лицо, взвешивая, стоит ли говорить то, к чему, наконец, пришёл, то, что окончательно рушит его браваду, выстроенную стену недотроги, философствующего о неправильности их отношений и «чувствах верующих». Ведь в момент, когда Ник почти убил Сэма, Дин сам перестал дышать, на него обрушились все его отказы, все жёсткие слова в сторону брата, всё пренебрежение, с которым он в последние месяцы не расставался — всё то, что отравляло их любовь его же руками. Потерять его — было самым жутким на свете. Хуже собственной смерти и косых взглядов матери. — Я вдруг понял, что не смог бы жить, если бы тебя не было. — Перестань, — голос Сэма полыхает отчаянием, глаза блестят страхом потери. — Один не может жить, пока мёртв другой*, — печально усмехается Дин, крепче обнимая его. — Ты мой смысл жизни, Сэмми. А какова жизнь без смысла?