Проклятие

Он проснулся от кошмара, в котором на его руках раз за разом умирала сестра, а он ничего не мог с этим поделать. Он не знал, как обмануть смерть и судьбу; не знал, как вернуться в прошлое и не дать Вэй Ину шагнуть на тёмный путь, который подарил возможность отомстить, но в плату взял слишком много. В его покои, сквозь открытое окно, вслед за плеском воды, проникло звучание флейты, которое заставило Цзян Чэна вздрогнуть. Он прислушался, но вновь стояла тишина. «Показалось, — убеждал он себя, — всего лишь наваждение из сна». Но стоило ему успокоить разум, как флейта зазвучала вновь. — Вэй Ин! — Цзян Чэн сам не заметил, как выбежал из покоев и оказался возле воды. — А-Чэн! — раздался в ответ звонкий смех, который он не перепутал бы ни с кем другим. «Не может быть, не может быть. Ты же мёртв, Вэй Ин. Ты мёртв. Я видел, как…». На пристани у воды стоял призрак, видение, игра сознания… не важно, как стоило называть того, кто носил имя мёртвого брата, мёртвого возлюбленного. — А-Чэн! — призрак выглядел, как совсем юный, ещё не коснувшийся тьмы Вэй Ин; наваждение явилось к Цзян Чэну из времён, когда они ещё не успели познать настоящую боль и потерю, когда были двумя глупыми влюблёнными в друг друга подростками, которые прятались в уголках Пристани, целовались под водой, ныряя за лотосами; когда клялись друг другу, что «если у Гусу Лань есть два нефрита, то они станут двумя героями Юньмэн Цзян». — Иди сюда, А-Чэн! Идём плавать и собирать семена лотосов! Но стоило главе ордена Цзян сделать шаг вперёд, как зазвучала флейта, и на месте улыбчивого счастливого подростка стоял Старейшина Илин, лишивший его всего. Но на его глазах сияли слёзы. — Мне так жаль, Цзян Чэн, — шептал призрак, сжимая флейту, которая со дня смерти хранилась в покоях Цзян Чэна, — я не хотел, чтобы всё сложилось именно так. Я не хотел, чтобы шицзе умерла… — Уходи… — едва сдерживая слёзы, произнёс Цзян Чэн, — уходи. Ты мёртв. Не напоминай мне об этом, не напоминай мне об этом… — Цзян Чэн… — призрак тянул к нему свои руки, — я всё ещё люблю тебя, Цзян Чэн. — Уходи! — закричал он, приближаясь к призраку, ударяя по нему и падая в воду. *** Слуги не стали расспрашивать его о том, что произошло ночью; они давно усвоили, что Цзян Чэн страшен в гневе, а именно в нём он находился, когда ему помогли выбраться из воды и даже проснувшись на утро. «Всего лишь игра разума, — повторял себе мысленно Цзян Чэн, — просто устал. Этого больше не повторится». Но звуки флейты, смешавшиеся с чужим смехом, продолжали преследовать его практически каждую ночь. Где-то в глубине своей души он хотел верить, что это не игра разума, а послание от чудом выжившего Вэй Ина, но он знал, что возлюбленный мёртв, пал от рук и клыков своих же лютых мертвецов. Отдал свой последний приказ с улыбкой и «Я рад, что ты будешь тем, кого я увижу перед тем, как погибну. Но уходи, Цзян Чэн, тебе здесь не место. Беги, мой брат, мой возлюбленный». Убил себя и сделал Цзян Чэна героем, хотя тот не приложил ни одного усилия, чтобы оборвать жизнь Старейшины, скорее, наоборот. Дёрнулся вперёд, несмотря на ненависть пытаясь остановить от самоубийства. Ненависть давно перемешалась в его душе с отчаянием. Он ненавидел Старейшину за то, что он забрал у него всё дорогое, но всем сердцем продолжал любить Вэй Ина и отдал бы всё, чтобы вернуть его в мир живых. Но, как известно, даже тот, кто шагнул по тёмному пути, не мог вернуть полноценную жизнь. Цзян Чэну оставалось лишь тянуть руки к призраку самого дорого человека, сгорая от проклятия, которое породила его же любовь.