Ни печали, ни зла

Билли тяжело дышит, как загнанное животное. Только взгляд у него все еще живой, лихорадочно-тлеющий, не остекленевший пленкой застывшего жира на забытом ужине. Забытом… Как будто это его спасет, как будто эта новая жизнь не придет сожрать то, что если не отдадут — сама из детских слабых рук вырвет. Да и честно говоря, не станут эти детишки за него держаться. Вон, девочка смотрит настороженно и зло, готовая то ли сбежать в любую секунду, то ли в коротком прыжке в глотку вцепиться. Читал он про такую зверюшку когда-то — в детстве? прошлой жизни? — маленького мангуста, быстрого и бесстрашного. А сам Билли, конечно, та еще змея, и собственная кровь вот не греет уже, и яда полный рот… Ее следы кругами по воде расходятся, тут же чернотой съедаются, а Билли в узор нелепо-яркой рубашки девчонки вглядывается: тот плывет, дурацкая иллюзия, гипнотическая стерео-картинка. Единственное цветное пятно в этом нефтяном ни-че-го. Он к пустоте прислоняется, по пустоте сползает, как по стеночке, тела толком не ощущая, его тяжесть, умноженную многократно, ощущая. Как будто ни костей, ни вен, ни напряженных мышц нет, только тяжесть эта, все глубже и глубже утягивающая. Девчонка-то, гляди, под иисуса косит, по этой зеркально-непроглядной воде ступает легко. Дневная бабочка, случайно в жуткий подвал залетевшая. Та самая бабочка, чьи узорчатые крылышки вот-вот бурю начнут. У нее тоже за спиной ничего нет, ни кусочка реального мира к коже не пристало. Как будто они на равных. Как будто… Вот только для нее, девочки с глазами честными и печальными, это хитрость, тактика — чтоб не углядел, не вычислил ее очередное жалкое убежище. Она свой мир скрывает и друзей своих прячет, непонятно на что надеясь. Билли проще. У Билли мира, его мира, попросту не осталось. И даже чужого, из теней, мертвых деревьев и заброшенных шоссе в никуда — не осталось тоже. Только вот это, смолистое, затянувшее пространство между, везде и нигде, в одно слипшиеся. Ему бы к ней тянуться, увидеть в ней мостик обратно, хоть куда-нибудь. Но он всего лишь тот олень, хрипящий напоследок, шипами обломанных костей ощерившийся — не вызывает даже жалости, только приступ тошноты. Одиннадцать, да? Если закрыть глаза, то вертикальные черточки накренятся, неумолимо в кресты превращаясь. Такие, какие ей следовало бы на Билли поставить, обманчиво-легким жестом, в который вся разрушительная, нездешняя сила вложена. Тяжело, наверное, живется с комплексом спасительницы. Или просто… недолго. — Зачем пришла, принцесса? Они… Мы, — поправляется он, потому что ни на секунду ему не дадут забыть, частью чего он стал, — тебя видим. И скоро найдем. Тебя. Твоих друзей. Всех, кто останется. Она плечами дергает упрямо, и темнота за ними трепещет, теми самыми крыльями, в последний момент цвет сменившими на более мрачный. У нее тени в глазницах, ржавые подтеки засохшей крови под носом и жесты, пропитанные этим нахрен бесполезным состраданием. Как будто Билли один из ее правильных мальчиков, с которыми ничего такого случиться не должно, которых из тьмы вытаскивают всей честной компанией. Как будто Билли еще спасти можно. Она, девочка с циферками вместо нормального имени, сумела бы, пожалуй. Не так, как сама сейчас думает. Не так, как в их выдуманных правильных историях быть должно. — Зачем ты говоришь мне все это? Так сильно хочешь умереть тут? — злится так глупо, сразу понятно, что слишком много времени с его дурной сестрицей проводит. В какой-то другой вселенной Оди бы с ним максимум смущенным «здрасьте» обменялась, из комнаты Макс выскальзывая после очередных девчачьих посиделок. Он бы так и остался придурком, чужим старшим братом, тем парнем, который несовершеннолетним девчонкам их первое в жизни пиво покупает — просто по приколу, чтобы все равно для них придурком остаться. В той вселенной эта девочка никогда бы не сидела перед ним на корточках, глядя так, что лучше бы просто своей суперсилой шею свернула сразу. Но, да, что имеем. Поболтаем о смерти, принцесса? Или лучше — королева этого улья. — Тут никто не умрет. Ты еще не поняла? — у него голос раздражающе срывается. Нихрена он тут не старше и не сильнее, разве что придурок все такой же, как положено. Нет, она не понимает, искренне не понимает. Ее мальчишки и эта рыжая зараза, Макс, научили разве что в войнушку играть, и вот, детство кончилось, а привычка с зубочисткой деревянного меча наголо нестись — нет. Таких девочек если не сжигать — сами себя выжгут праведным пламенем. У Билли когда-то неплохо дела обстояли с историей… Ладно, «неплохо» значит, что он подкатывал к горячей учительнице, но кое-что в голове все равно осело. Например о какой-то там француженке Жанне, которой в награду за храбрость только охапка горящих дров под ногами досталась. Некстати вспоминается еще, что она девственницей была… или девой по гороскопу? Черт знает, что эти французы исторически важным считают. Одди уже на сухом хворосте стоит, и вот-вот искрами из темных глаз подожжет его. Билли хочется сказать, что это не нужно, не обязательно, но кажется, будто они на разных языках говорят, к невообразимо чуждым видам принадлежат. Все, что из его рта вытекает — чернотой к черноте — угрозами звучит, проклятиями. И не выходит объяснить, что не то и не о том. — Ты ведь можешь домой вернуться, Билли. Мы Уилла спасли, мы ведь… От смеха что-то в межреберье болеть начинает. — Домой? Это ты о смерти или о том месте?.. — К-каком месте? — Оди так трогательно брови сводит: будто искренне понять пытается, будто правда не понимает. Будто они теперь не слеплены из одной грязи, в которой ни земли, ни воды не найти — только черноту перегнившей плоти, секрет неумолимого перерождения. Билли верит: Одиннадцать может его (всех их) за руку взять и отвести туда, в туман, под небеса, багровыми грозами налитые. Пусть их двойники с черной кровью и голодом в глазах займут освободившиеся места. Билли хочется сказать: нам же обоим нечего там терять по-настоящему? И почти не жаль, только веки тяжелеют, и то ли в сон, то ли туда тянет. — Там красиво. Когда перестаешь бояться — видишь… Он слабо дергает пальцами, и Оди на этот жест откликается — доверчиво и напряженно, живительным теплом к сбитым костяшкам прикасается; холодом рыцарской перчатки, которая не по размеру девочке, не по статусу. Ей бы золотые перстни, тяжелые, королевские, с черными камнями, которые десятком дополнительных глаз мерцать должны. Но Билли только и может дать, что истончившуюся нить своего пульса и пару капель человеческой еще крови — большего из себя уже не выжать. Прости, маленькая королева, раз уж сказать «прощай» они не смогут. Только поделиться воспоминаниями, фальшивыми, пожалуй, но детям все равно, им и серебристых фантиков хватит. Билли их отдает легко, забирай из немеющих пальцев, тут холодно, там холод не ощущался, только пар изо рта вырывался, слиться с туманом стремясь. Помнишь, там звезды осыпались блестками с платьица старлетки, все тонким слоем мерцающей пыли покрыло; вдыхай осторожно — может колоться внутри, как будто пригоршню снега проглотил. И солнце, солнце лопнуло яичным желтком и растекается теперь по низкому небу, бардовое, тревожное, все еще могущественное. Умирающий мир, который очень хочет жить, который в тебя споры посеет, корни пустит, чтобы почву пригодней и податливей найти, чтобы расцвести мясными лепестками, оскалившимися бутонами. Изнанке найдется, что тебе предложить. Даже тебе, принцесса. — Я тебя видела, — таким тоном только секреты на ушко сообщать; безобидные совершенно, вселенского значения в микро-мирке большеглазых девочек. — На берегу, там было столько птиц и солнца… И там была женщина. Красивая. Билли просто туша животного, которое вскрыли, которое еще дышит, но пустота на месте извлеченных органов уже давит непомерной тяжестью, и легкие вот-вот схлопнутся. Но Оди на него не с омерзением глядит — со светом (фар, последним светом, что в жизни видишь), святостью ли. Будто бы может его прикосновением исцелить, но он в руки не дается, отползает из последних сил, кровь по земле размазывая. Но они все теперь, даже до уровня фарша, мясного бульона распавшиеся, не умрут больше. Они отменяют смерть, убегают от нее, и все потерянные будут жить, бок о бок с другими, единой сетью сосудов сплетенные, общей картинкой, из кусочков, наконец, собравшейся. Он физически ощущает, как сильно Оди противится этому, как сильно она за свою самость цепляется, в пищевую пленку одиночества заматывается. Ей кажется, наверное, что это воспоминание, образ матери, просочившийся сквозь прорехи их миров — теперь уже смежных — его током ударит, обожжет, зафиксирует в размытом «я».  — Ты тоже красивая, — говорит легкомысленно, совсем не так, как отвешивал комплименты дамочкам у бассейнов, разморенным, лощенным. Правильнее было бы сказать: будет красивой, вот-вот с себя детскую нескладность стряхнет, научится губы красить и прятать встревоженное «мне не плевать» выражение в глазах под кокетливыми взмахами темных ресниц. Билли почти видеть может, каким ее личико станет через пару-тройку лет: благородным, мягкими локонами обрамленным, словно у актрисы из черно-белых фильмов, как у принцессы, народом избранной. Вот только не успеет она вырасти, не станет взрослой умудренной королевой. Девочка, уколовшая палец заколдованным веретеном, спит крепко, и вот-вот захлопнутся двери ее грифельного-свинцового-пепельного неверлэнда. Билли староват, чтоб карьеру Питер Пэна начинать. Просто Оди (с той самой Венди рифмуется) выглядит так, будто носки мягких туфель уже по мокрому подоконнику соскальзывают. Но это ничего, ничего, правда. Страх пройдет, а грусти в тебе и так не может быть, девочка — тебе сказок в детстве никто не читал, не с чем расставаться в этой темноте. А ему вот хочется из омута, проруби, которая вот-вот льдом затянется навсегда, возможность вернуться отрубая, обрывки материнского голоса выхватить, пронести их с собой туда, туда… Где все закончится, где все они закончатся и начнутся заново. Прожуют, переварят, единой почвой сделают из которой алые и обсидиановые цветы взойдут: с рядами клыков по лепесткам, с крапивно-обжигающими стеблями, сплетенными друг с другом не как корни — как грибница, единая, синхронизированная. Все сказки станут одной, неразличимой, убаюкивающей, и радостные, и тоскливые, и ни одно из этого, потому что сотрутся человеческие слова, оставляя только меловую пыль на ладошках. Оди легко руку из его пальцев высвобождает, оставляя отголосок то ли пульсов, в такт стучавших, то ли отзвук единственного сердца, что тут еще бьется. И от этого не горько почти, не грустно, только осадок непонятный со дна (души?) поднимается. Какая разница: жалость в черных зрачках, с радужкой границу стремительно стирающих, страх, отвращение или ничего, потому что Билли чужой не брат, не друг, не тот, за кого сражаться стоит? Они скоро перестанут быть одинокими и разделенными, все эти чувства на переработку отправятся, но Оди еще тут, еще сама по себе, еще пытается отрицать, что сама дверь отворила, сама хлебные крошки на тропинку разбросала. Пока-все-еще-Оди тянется к его виску, пробитому — по-вампирски тянется, по-детски, словно разницу между кровью и малиновым джемом не объяснил никто. — Это монстр тебя ранил? Билли улыбается ей, светло, как при жизни никогда не улыбался, признавая, что жизнь-то успела закончиться, как ночь заканчивается, и они последние звезды считают перед новой зарей. — Ты еще не поняла, принцесса? Нет никакого монстра. Только мы.