Le Procope. Savarin

– Я снова хочу убить ее, – Донасьен лежит поперек кровати, поперек серого стеганого одеяла, на спине, свесив голову вниз, а скрещенные ноги в темно-зеленых вельветовых туфлях уперев в стену, в одних подштанниках и сатиновой сорочке с глубоким кружевным вырезом. – Кого же? – Максимилиан Робеспьер, придержав дверь, заходит, грея подмерзшие руки о теплые, завернутые в красное вышитое полотенце чашку и тарелку, расписанные бордовыми глазурованными пионами. – Мадам де Монтрей? М-м, и что же, в этот раз вы замыслили что-то вернее уксусной ванны? – он подходит ближе и оставляет посуду на письменном столе. – Нет же, – а Донасьен хмурится, следя за ним своими пронзительными голубыми глазами. – Жюстину. – Ах, Жюстину, – Максимилиан понимающе вздыхает, поворачиваясь к нему и потирая ладони теплым еще полотенцем. – Так убивайте. Вы ее господь, само собой разумеется, вам и решать. – М-м, ты думаешь разрешить все так просто, мой милый Максимильен? – с искренним интересом спрашивает Донасьен, не меняя положения, только поднимая бровь и складывая руки на груди. – Хм. Хм-м… Да? – сперва сделав вид, что всерьез задумался, после просто отвечает Максимилиан. – То есть… я уже говорил вам, мне не нравится эта концовка в любом случае, Донасьен, но вы вправе написать ее или любую другую и, надеюсь, не спрашиваете сейчас моего мнения. Пишите что хотите. В конце концов, ваша Жюстина же… не настоящая девочка, и вы можете убивать и воскрешать ее хоть по сто раз на дню, если вам заблагорассудится, пока не решитесь. – Ты считаешь, что ее жизнь столь незначительна? Жизнь девочки, за которой будет наблюдать куда больше глаз, пока ее изображение останется на страницах моей книги, чем если бы, когда бы она была настоящей? – меланхолически вопрошает Донасьен. – Я не… вам неинтересно, что я считаю, Донасьен, – а Максимилиан качает головой. – Если я попрошу вас не убивать ее, чтобы оставить читателю какую-то надежду, вы сделаете это попросту мне назло. Если предложу убить, чтобы до конца уж не отступать от ваших радикальных взглядов, вы так же назло мне их пересмотрите. Вам неинтересно поговорить со мной об этом, потому что вы скучаете, и вам хочется только поспорить. – Иначе говоря, ты в самом деле думаешь, что все это вертится вокруг тебя, котенок? Что я готов буду изуродовать мою книгу только ради того, чтобы досадить тебе?.. Ладно. Ладно, – Донасьен меняет тон, сопровождая подошедшего к кровати и укладывающего сложенное полотенце на изножье Максимилиана капризным взглядом. – Так зачем же вы зашли ко мне, гражданин Робеспьер? – Мы сейчас будем собирать обед, – после короткой паузы отвечает Максимилиан. – Шарлотта хотела бы сегодня подать говяжью голень в бульоне с мускатом, так что, если вы голодны, предлагаю вам присоединиться к нам за чисткой лука на кухне. Если же нет или если вы все еще заняты своим письмом, я принес вам утреннего хлеба и теплого свежего молока. – Да, я спустился бы позже, если бы это никого не затруднило, – Донасьен безразлично разглядывает свои отполированные замшей ногти, вытянув руку наверх. – Ах, кстати… что же там тем временем ваши встречи, полагаю, раз уж вы вернулись, на сегодня закончившиеся? И вы, кстати, все еще переписываетесь с Вьефвиллем насчет Сан-Доминго? – Да. И я категорически не понимаю, как такой здравомыслящий человек может быть таким… пассивным, – Максимилиан хмурится, складывая незанятые руки на груди. – Своим упрямством он иногда напоминает мне вас. И, кстати, раз уж разговор зашел о вас… мы то и дело затрагиваем с вами эту тему, но я до сих пор так и не представляю вашей позиции насчет колоний. А мне как раз именно сейчас очень бы хотелось услышать какую-нибудь здравую инициативу. Из Парижа мне до сих пор, с самого августовского восстания, только и сообщают о белых протестах на Эспаньоле, и это просто невыносимо. – Мой милый, а какое, по-твоему, мне дело до негритянских свобод? – Донасьен поводит бровью и в ответ на недоуменный взгляд Максимилиана поясняет: – Мне кажется, у нас сейчас и в отчем крае довольно неурядиц… то есть нет, я здраво осознаю значимость наших колоний и по всей возможности разделяю твое истое желание поделиться гражданскими правами с последним эспаньольским негром, но не кажется ли тебе… что тебя попросту не хватит на всех сущих в мире рабов, котенок? Невозможно помочь всякому нуждающемуся, иначе рано или поздно сам твой Господь не вытерпит такой твоей добродетели, и тебя постигнет та же судьба, что и мою несчастную Жюстину, – Донасьен дергает плечом, а Максимилиан, дрогнув, сухо сжимает губы. – Ну что же, благодарю за то, что окончательно испортили мне настроение, Донасьен, – он хмурится и, резко развернувшись, направляется к двери. – И отчего только я каждый раз чаю, что найду в этой проклятой комнате хоть какое-то утешение? – А какого рода утешение ты хотел бы здесь получить? – Донасьен живо переворачивается на живот, заставляя его задержаться, когда он уже накрывает пальцами дверную ручку. – Разумеется, до того, как я сызнова обидел тебя своим дрянным языком? – Я думал… – а Максимилиан, взяв еще прохладную секунду паузы, все же извлекает из кармана ванильного жилета часы и мельком глядит на них, – достаточно прилично было бы задержаться за разговором еще хоть… пять, десять минут. – Тогда отчего бы нам и заправду не поговорить с тобой еще о негритянских свободах? – а Донасьен приподнимается и садится на колени. – Я не настойчив, но и вовсе не столь пассивен, как Вьефвилль. Хотя и могу быть, – он грубо, неприятно склабится, показывая зубы. – Это пошло. Оставь, – Максимилиан еще недолго изучает дверную ручку под пальцами и, вздохнув и поежившись, все-таки разворачивается, прислоняясь к двери спиной. – Здесь очень холодно, – он на секунду смотрит в сторону раскрытого над столом окна. – Так иди же ко мне. Мы согреемся немного с тобой, – а Донасьен трогает себя между широко разведенных коленей, поглаживает промежность ладонью через упавшую сорочку и подштанники, и его взгляд кажется дрожащим, как маревный воздух над жаркой арраской дорогой. Бесценные секунды – Шарлотта поднимется поторопить его, если он будет отворачиваться от работы слишком долго – тянутся и тянутся. Стыдное желание и скотское вожделение. Жестокий эрос влажно жжется под языком. Донасьен приподнимается на коленях, когда он нашаривает за спиной и с щелчком поворачивает всегда оставленный в двери ключ. – Я самолично поеду на Сан-Доминго, мой маленький законник… возглавлю новое восстание… только… что-нибудь… – кровать проминается под коленями Максимилиана, и Донасьен живо расстегивает свои подштанники одной рукой, притягивая его ближе, покрывая поцелуями его мигом раскрасневшееся лицо. – Замолчи. Давай промежду ляжек, мне нужно немного… разогреться, – фольгированные пуговицы на тугом поясе клетчатых саржевых кюлотов, прошитые колкой серебряной канителью, плохо поддаются замерзшим пальцам, даже если к тем мгновенно приливает кровь; Максимилиан торопится, разворачивая Донасьена лицом к стене, прижимаясь телом, прижимаясь ртом к смуглой коже под сползшим плечом сорочки. – Так развяжи же… – неудобно, ему неудобно, и он опирается на стену, бесстыже прогибается, желанно притираясь к бедрам Максимилиана своим мягким, еще крепким для его лет и разве что сладко раздавшимся от праздного образа жизни задом – и подогревающей вожделение лаской трется сильнее, пока Максимилиан торопливо развязывает шнурок на поясе его мятых шелковых подштанников. Родинки, он их знает не хуже внимательного к своему натурщику художника, две, как кофейные капли, над правой ягодицей, одна, черная-черная, на левом бедре. Чуть выдаются на коже и четко ощущаются под пальцами; его бедра в руках такие мягкие – сильные, полные и мягкие, – особенно когда Донасьен несильно сжимает их, рукой немного мастурбируя себя, оттягивая вниз свой красивый член над сползшими до колен подштанниками. Максимилиан молча заправляет собственный член, чуть уже налившийся кровью, между этими его бедрами, сразу с безразличным удовольствием потираясь; должно, это сейчас самое теплое место в доме, думает он, с резко, жарко накатывающим возбуждением слушая какие-то недовольные звуки, вздохи в горле припавшего к стене Донасьена. Его член быстро привстает крепче, возбуждаемый этими сжатыми голыми ляжками, этой неудобной позицией – едва расстегнувшись и даже не разувшись, зацепить чулок за чужой, обтянутый темно-зеленым вельветом грязный каблук и только плотнее притянуть к себе за цинично сношаемые бедра, – этими низкими вздохами от чужой так же цинично ласкающей член руки, этим мигом разогретым, зажатым, маленьким и скромным пространством – он, Донасьен и стена, крашеная светло-серой краской. Спину холодит октябрьский ветер из раскрытого окна, холодные влажные пятна под мышками сорочки сковывают движения, и Максимилиан вжимается в горячее тело еще плотнее; из теплого, взмокшего чуть межножья никак не хочется вынимать, приоткрывающаяся головка сладко утыкается в теплую волосатую промежность, возбуждая эту грязную торопливую охоту стократ. Максимилиан отнимает руку от холеного, полного и сладко подвисающего вниз живота, за который придерживает, и чуть плюет в нее, немного отстраняясь. Его маленький член выскальзывает из сжавших его ляжек, и Максимилиан, наскоро смазав его влажными пальцами, удобней приподнимается на коленях. Всунуть его в горячий, вожделенно раскрытый для этого скотского употребления зад выходит так свободно и мягко, так сразу глубоко и самую малость тесно, что Максимилиан даже приостанавливается с глубоким вздохом, чтобы не спустить. Особенно когда Донасьен с едва-едва не сорвавшимся стоном вздрагивает, зажимаясь, и подается ему навстречу, столь развращенный, столь нуждающийся. – Не спускай только сразу, дрянной ты мальчишка, не оставляй меня вот так… – он шепчет, закрыв глаза, прижимаясь щекой к стене и еще побыстрее мастурбируя; он не хуже Максимилиана чувствует этот плотно соединяющий их, сцепляющий хуже, чем собак, взаимопроникающий пульс под кожей. Максимилиан согласно вздыхает и, удобней прихватив за бедра, мягко и сходу быстро натягивает его на свой член. Донасьен хмурится и плотно стискивает зубы, чуть скаля их – такой нежной мукой – и продергивая мягкую кожицу по своей головке; употреблять его между бедер нестерпимо сладко, но это все, его туго поджимающийся на часто и суховато скользящем внутрь и наружу члене зад, его жар, заражающий тело от самого места тесной, сладко трущейся сцепки и поднимающийся по животу, его горло, хриплое, сиплое, слишком шумное и просящееся в руку, его… В нем так жарко, а в комнате так холодно. Растянутый и раскрытый зад сжимает член все теснее, начиная понемногу сдаивать с каждым частым толчком, и Максимилиан нарочно замедляется, вжимая Донасьена в холодную – нагретую его телом – стену и почти не вынимая, медленными, крепкими толчками содомируя его. – Ах, Донасьен… мы с тобой сношаемся, как collégiens… – он часто дышит, чуть устало задыхается от смены ритма, утыкаясь в плечо, подбирая под живот и грудь и жестко двигая бедрами. – Да, да-ах, мое золотце… погладь еще немножко, поласкай меня… – а Донасьен как вовсе его не слышит, возбужденный и разогретый весь – как плавящийся на взведенное ружье церковный колокол, как топкий, тянущий ноги берег горячего источника, как неизвестная медицине пылающая африканская лихорадка. Возбужденно дрожащие руки соскальзывают по его горячему телу, по быстро двигающемуся запястью, задевают напряженно торчащий, обласкиваемый член и вспотевшие за день в белье яйца – подтягивающиеся от этой торопливой детской утехи, так ладно обхватить их и помять в ладони, – по бедрам и животу под задранной сорочкой, по холеным волосатым грудям; Максимилиан пребольно щиплет твердый сосок, сгребая грудь ладонью, приникает приоткрытым ртом к теплой лоснящейся шее и целует ее взасос собственническим, любовным лиловым укусом. – Ах, какая же ты бесстыжая дрянь, – оторвавшись, он четко шепчет в порозовевшее ухо, снова почаще двигая бедрами. – Да, да, котенок, дрянь, бесстыжая, непотребная дрянь… оттрахай меня за это, что есть силы оттрахай… – а Донасьен только больше распаляет его, быстро подлаживаясь под его срамные собачьи толчки, так же часто качая своими бедрами и откидывая голову назад – все щеки у него темно-красные, как в самом интимном сне. От него так пахнет; он редко подмывается, и от него несет семенем и грязным запахом этой торопливой случки, невнятно несет потом Максимилиана и базиликом, дурными поцелуями взасос и липкими пальцами на ногах, обутых в ношеные вельветовые туфли. Максимилиану не кажется возможным терпеть это еще хоть немного; самая дурная, бесчестно владеющая им лукавая греза знает, как за короткие драгоценные минуты подоить его и заставить сбросить семя. Он сгребает седые, непричесанные волосы Донасьена и толкает его в сторону, к изножью, заставляя припасть на локти и ставя по-скотски, сразу глубоко засаживая член в тесно сжавшийся на нем прегорячий зад. Être suprême. Если это могло стать хуже. Эта темно-красная, как-то по-животному припухшая каемка, сжимающая скользящий внутрь и наружу член, и мокрые, мокрые, остро пахнущие черные волосы вокруг. – Кровать… ах… так скрипит слишком сильно, мой милый, – а Донасьен шепчет, ни на мгновение, впрочем, не переставая быстро подмахивать и шлепаться мягкими ягодицами о его бедра. – Да, да… я сейчас уже, мой Донасьен… – Максимилиан бормочет, чаще натягивая его за восхитительно податливо легшие в руки ляжки; его член выскальзывает в какой-то момент и въезжает между ними, мягкими и горячими, и он, еще чуть сплюнув в ладонь, сразу торопливо заправляет его рукой обратно. Он чувствует, что семя уже готово горячо брызнуть внутрь, вжимает ногти в полные ягодицы и часто-часто подтягивает за них, уперев поспешно спущенную с кровати ногу в пол, чтоб та не скрипела, но все равно глухо шлепаясь бедрами в этой тесной, разогретой и пахнущей раскрытым оттраханным задом животной долбежке. Его член выскальзывает еще, ткнувшись в жаркие бедра, и опять между ними, тесно, возбужденно сжатыми, и он, кажется, сдирает закушенную губу – и смуглую кожу на ягодицах, – спуская Донасьену между ног сразу потекшую горячую сперму. Être suprême. Как же сладко. Эйфория и густая кровь дают в голову, зажатая, скользящая между мокрых бедер головка напрягается, выталкивая семя, и сердце даже немного ноет от такой чувственной, окатившей все тело томным спазмом разрядки. Донасьен хрипло дышит и, приподнявшись, дергает себе уложенное на изножье полотенце. По его спине тоже как будто проходит эта сладкая томная судорога, когда он быстро, зажав в кулаке, сдрачивает свой член – и когда наконец спускает на полотенце густую белесую сперму. Максимилиан отстраняется, вытаскивая липкий член из тесно сжавшихся, обконченных им бедер, и, не застегиваясь, ложится рядом на локоть, накрывая своей рукой руку Донасьена и помогая ему сдрочить еще немного – и целуя его искривившийся наслаждением рот. Они вытираются сухой стороной того же полотенца чуть-чуть позже, поочередно, и Максимилиан, заправившись, снова стягивает пояс своих тугих саржевых кюлотов и легонько поправляет общий внешний вид. – Убей ее, – он говорит, заправляя пару седых прядок за обтянутую бархатом дужку очков, не без остаточного искушения глядя на Донасьена, уже подтершего ноги от его спермы и подтягивающего подштанники, связывающего позади концы поясного шнурка. – Жюстину. – Ты все же думаешь, мне стоит пойти у себя на поводу, котенок? – а в голосе Донасьена проскальзывает эта ожидаемо неприятная ирония; он садится на колени, поправляя все еще чуть выпирающий вперед член через подштанники и вытягивая сорочку из-под пояса. – Это все еще… трогает человеческое существо, – но Максимилиан только пожимает плечами, складывая руки на груди. – Смерть. Запоминается и производит нужное впечатление. Из человеческой памяти быстро стирается счастливый исход, но жестокое убийство… оно завязнет в памяти и заставит читателя сызнова возвращаться к книге, чтобы скрупулезно обдумать твой замысел. И, в конце концов, как бы я к этому ни относился, иногда… лучше быть убийцей с завершенной историей, с ясно выведенной моралью, чем зазря привязаться к бедной девочке и тянуть из нее все соки, пока ни ты, ни твой читатель оба не поймете давнишнюю уже тщетность этого занятия. – Хм. Да, пожалуй… такая точка зрения тоже имеет право существовать, – и Донасьен как бы нехотя соглашается, а Максимилиан хмыкает и молча направляется к двери. – Скажи мне только одну вещь, Максимильен, – но мягкий оклик останавливает его, и он оборачивается; Донасьен лежит на скромной кровати на боку, опершись на локоть и свесив руку с края, как в давно им проданном жаккардовом дюшес-бризе. – Скажи мне… если бы прямо сейчас из булонского порта отходил корабль на Сан-Доминго, и я бы предложил тебе сесть на него, и отправиться прямиком на сахарную Эспаньолу, и плевать нам на собрание и отмену майского указа… мы с тобой могли бы своими собственными руками оказать предметную помощь новому восстанию вместо того, чтоб томиться здесь, в духоте этих проклятых залов, тщетно пытаясь увещевать безразличных к нашим голосам консерваторов и внушить им, что в земной юдоли есть вещи и поважнее версальского королька с его жалким окорнанным членом. Если б это было возможно, присоединиться к местным, к Риго и прочим, в борьбе за негритянские свободы, ты бы… Он замолкает в ожидании, а Максимилиан так и стоит у двери, держась чуть взмокшими, снова мигом замерзшими и недостаточно тщательно вытертыми от семени Донасьена пальцами за холодную скользкую ручку. И все же нервически усмехается, качая головой и открывая дверь. – Я бы послал вас к черту, Донасьен, вот что я бы сделал, – сжимает переносицу, чуть приподнимая очки – и так и оставляет дверь раздражающе открытой, выпуская в ледяной воздух коридора жаркую кисловатую нотку базилика, запахи остывающего молока и впитывающегося в вышитое красное полотенце семени. – Послал бы вас прямиком к черту.