Тает шоколад на языке, но вкус любви без ответа не перебить

...На языке Натаниэля сладко тает кусочек молочного шоколада с начинкой "черничный йогурт". Тает так сладко, пока он верной натренированной рукой выводит плавно линии силуэта Парижской героини и защитницы, о которой не может прекратить думать. Черника напоминает ему ее глаза - так похожие на глаза прехорошенькой одноклассницы, в которую он был влюблен раньше. Порой ему кажется, что чувства к ней все еще теплеют на сердце у него. Раскрашенные во все краски, чувства трепетного сердца. Художник скромный лишь хочет видеть любовь в ярко-синих глазах, ответную - и лишь для него. Молочный шоколад напоминает о мягком голоске, чуть робком [откуда это воспоминание словно о ком-то другом, а не героине в красном костюме? Все так странно путается] - и о голосе, в котором слышится забота о всех жителях Парижа. Идеальный образ, почти материнский. Он никогда не покидает его разум, наверно, потому что как можно не любить защитницу родного края, что вернула тебе рассудок?.. Она любит другого. Искусственная сладость не перебьет солено-кислый, металлический привкус крови, облепивший язык пеленой, да на удивление не может перебить и почти пресный "вкус" цветочных лепестков, коими полнятся его легкие и поднимаются к горлу. Натаниэль, давясь и пытаясь уравнять дыхание, снимает с губ покусанных лепесток цинерарии, темно-синий и такой яркий. Натаниэль отводит взгляд, когда на него смотрит обеспокоенно друг и помощник. И тот поникает, глядя в стол, в свою тетрадь. С горечью признавая, что на него вот так художник не посмотрит никогда. И Марк в очередной раз кладет в рот кусочек молочного шоколада с карамелью и морской солью. Кусочек так сладко-горько тает на языке. Морская соль напоминает о лазурных волнах, которые так похожи на глаза того, мыслями о ком он живет [и от которых стремительно умирает, вероятно, быстрее самого Натаниэля]. Но сладостью и чужеродной солью не перебить солено-кисловатый привкус собственной крови. Он любит другую. И Марку проще всего пропитать себя смертельной долей соли. Соли непролитых сдерживаемых всеми сил слез, соли, оседающей крупными крошками на языке от шоколада со специфической начинкой. …Кашель сковывает и прошивает все тело длинными иглами, заставляя давиться. Легкие заполнены крупными бирюзовыми, безобразно измявшимися лепестками буквицелистного меконопсиса, воздуху некуда идти, чтоб эти легкие наполнить, а теплая густая кровь поднимается к горлу, словно царапая стенки, неся в себе крупные кристаллы все той же соли морской. На ресницах зажмуренных глаз без спросу выступают слезинки, которые он вытирает рукавом красной толстовки, как вытирает и едва заметно показавшиеся капли крови на губах. - Марк, ты чего? Подавился? Не надо так глотать, – Натаниэль на удивление не понимает будто, хотя страдает от той же проклятой болезни. Кому нужна любовь, когда вынужден ее скрывать?.. Марк пытается победить приступ и отрицательно качает головой и, наконец, с трудом выговаривает: - Все х-хорошо. Я т-только отойду ненад-долго. Натаниэлю остается лишь глядеть, чуть хмурясь, вслед удаляющейся съежившейся фигуре друга. В голове художника что-то щелкает, а затем полнится она туманом будто бы, образы Ледибаг и Маринетт мутнеют и покрываются рябью, дрожит рука, не ведет линию. Не удается с мыслями собраться. Что-то не дает покоя, и отдельные линии на листе похожи на кого-то совсем другого. …Лепестки выходят с кровью, не давая продохнуть, и все тело сотрясает дрожь, а силы стремительно покидают, и кожа бледнеет. Без толку хвататься за края раковины слабеющими руками, омывать горящее бледное лицо, смывать кровь. Перед тускнеющими зелеными глазами все расплывается. Марк устало и вяло с болью думает о том, что отойти пообещал ненадолго, но уже вряд ли вернется к их столу, вряд ли увидит Его глаза, почувствует едва уловимое человеческое тепло, не сможет увидеть задумчивую улыбку старательного художника, занятого любимым делом… Марк обессиленно оседает на пол в углу туалета, сползая спиной по стенке, вытягивая ноги, запрокидывая голову и прикрывая глаза, чувствуя, как губы горят от крови, норовящей выступить наружу. …Натаниэль рассеянно опускает карандаш и трет лицо. На бумаге вместо Леди Удачи и Чудес вырисовалась фигура тоже очень знакомая, и она принадлежит тому, кто вроде должен бы уже вернуться, но его все нет. Что-то тревожно колет в груди. Сколько раз Куртцберг порой задумывался, что недостаточно внимателен к окружающим?.. особенно к тем, кто вроде бы занимает не последнее место. Натаниэль рассеянно озирается, чтобы заметить беспорядок на столе, разложенные эскизы, оставленную Ансьелем тетрадь… капли крови и несколько крупных измятых лепестков цветочных. По спине пробежал табун мурашек. Это несколько бесчестно, но Натаниэль, все более густо краснея, берет дрожащими руками тетрадь в потертой твердой черной обложке и листает. Это не сборник сценариев, по крайней мере, не все страницы. На стол с легким шелестом выскользнул засушенный крупный нежно-голубой лепесток с легким оттенком морской волны то ли арктического льда. К черенку его приклеена тонкая бумажная лента с надписью почти каллиграфическим почерком: «Меконопсис Буквицелистный". Не нужно листать дальше, чтоб все понять, Натаниэль просто кладет засушенный лепесток осторожно вновь меж страниц, откладывает закрытую тетрадь и поднимается из-за стола, чтобы успеть, если еще возможно. ...Чувствуя прикосновение прохладной ладони к щеке, Ансьелю не остается ничего иного, как постараться открыть глаза, затуманенные усталостью и болью, увидеть крайне смутно самое дорогое лицо, яркие глаза. - Слава Богу, я уж успел испугаться, - дрожащим голосом прошептал художник, явно хмурясь. – Ты горишь. Марк рассеянно моргает, едва пошевелившись. - Н-нат-та…- начинает было он, но его прерывает прикосновение большого пальца к губам: - Тш… Ты что это, вздумал исчезнуть?.. – мягкий, хоть и испуганный, голос на удивление успокаивает и баюкает, хоть раньше Марк от таких жестов и слов сдурел бы от волнения. Сейчас, наверно, просто нет сил. – Не смей. П… пожалуйста. Марк Ансьель ничего толком видеть сейчас не может, все совсем плывет перед глазами. Но он чувствует на своем лице уже обе руки, осторожно касающиеся, и видит, что лицо художника приближается – чтобы его губ робко коснуться своими, а потом лба, после того как тонкими пальцами убрал чуть спутавшуюся влажную челку в почти родительском жесте. …Нужно, конечно, гораздо больше времени, чтоб в легких окончательно иссохли и растворились последние корни голубого мака, чтоб писатель перестал давиться и задыхаться. Но оно, время, у них теперь есть.