Пример для подражания

Кто бы что ни говорил, а Революционерам нескончаемо повезло, что они смогли спасти еще одного клона. «Хельсинг» — так устрашающе звучало его длинное, но красивое имя, которым, что удивительно, назвал его сам Диктор. И вот прошло время, а он уже завоевал доверие среди всей сплочённой команды. Кто-то хвалил его за ответственность, кто-то за трудолюбие, а кто-то — за умение чуть ли не идеально сражаться в одиночку, хотя в некоторые моменты столь храбрых поступков не исходило даже от Шрама и Джеймса — самых сильных и старательных Бобов среди Революционеров. Кого вообще мог не впечатлить Хельсинг своей вечной готовностью, осторожностью, рациональностью? Его уважали все до единого. Кроме, пожалуй, одного-единственного исключения. Кроме Боба, которому не нравился ни один другой. Его звали Перец. И он выразил неприятность к Хельсингу с первых мгновений его появления. Слишком холодный, слишком высокомерный, слишком бесстрастный, слишком уж правильный! В его полных подозрений в сторону каждого глазах не виделось теплой души. Неважно, испорченной или самой светлой и безгрешной. Перец никогда не видел ничего, кроме льда и будто бы презрения в его сторону. Именно так он и думал, изо дня в день наблюдая за новым, «идеальным» клоном. Пустота, глубокая и тёмная пустота внутри. Будто бы вместо живого человека со своими переживаниями они спасли безэмоционального робота, холодного как внутри, так и снаружи. Конечно, ну конечно никто не соглашался с Перцем! Разве можно послушать того, кто ни разу не сделал для команды ничего полезного? Того, кто использовал внутренний огонь не для согревания, а для разжигания ломающих дух команды споров? Ведь он никогда не отправлялся на задание, о нет! Как и обычно, никто попросту не ценил его и не слишком придавал значения его действиям. Поэтому, если он смел сорваться и обвинить Хельсинга в чём бы то ни было, его либо наказывали за очередной отказ сотрудничать, либо потешались над Перцем и его чуть ли не детской злостью в сторону новенького. И всё же… И всё же сам Хельсинг никогда не думал смеяться. То ли из-за своей холодности, то ли считая это бессмысленным, но когда все они потешались, он молчал. Ни слова, ни звука, ни лишнего движения. И Перец ненавидел это! Почему при всей его ненависти Хельсинг не отвечал тем же?! Почему не кричал, не грубил, не пытался показать Острого в дурном свете, жалким пустым местом, неспособным на работу в команде? Он не спрашивал, а сам Хельсинг и не думал объясняться. Похоже, ему было всё равно. Конечно же. И что Перец так удивлялся, зная жуткий характер этого Боба? «Хватит сидеть без дела. Займись работой, если хочешь заслужить уважение», — строго и по-прежнему бесстрастно заявлял он. Перец делал вид, что не желает слушать, но на самом деле со стороны ненавистного ему Хельсинга неясное подобие поддержки смотрелось в неком смысле особенно. И со временем Перец начал понимать, что Хельсинг ценит его куда больше, чем все остальные грубые и эгоистичные по его мнению Революционеры, не замечающие огромного вклада Острого в благополучие такой большой команды! И почему же именно Хельсинг, который своим пронзающим взглядом мог заметить неприязнь со стороны другого за мили?.. Перец наблюдал за ним. Бесконечно назойливо наблюдал, чтобы понять. Что с ним такое? Почему Хельсинг вёл себя так запутанно? Ему было всё равно, и поэтому он из раза в раз повторял одну и ту же фразу о работе? Или наоборот, заботился об Остром настолько, что пытался направить его на верный путь, пока остальные беспечно насмехались над его вспыльчивостью? Ответа на вопросы не находилось, но почему-то Перец не отчаивался. Впервые у него появилось терпение. И поэтому, вместо того, чтобы уличить Хельсинга в чём-то подозрительном, он начал замечать всё более и более занимательные особенности. И видеть в новеньком то, что ни за что не принимал ещё совсем недавно. Хельсинг был идеален. Буквально, без тени лжи и преувеличений. Идеален. Трудолюбив, сдержан, умён, по-правильному холоден, расчётлив, собран… Список тянулся бесконечно. Недавно Перца раздражала каждая, даже незначительная черта характера Хельсинга. Но вот он усердно работал и с энтузиазмом, который только мог продемонстрировать, отправлялся на миссии. Вот наравне с Джеймсом и Шрамом рассуждал о дальнейших планах, готовый лишить себя сна и еды. Вот оставался спокойным и давал дельные советы тем, кто, кажется, и не заслуживал этого. Например, самому Острому, который после каждого совета Хельсинга то ли злился, то ли?.. Достоинства Хельсинга перекрывали все недостатки, вот и всё. Перец видел в нём идеал, но сам… Но сам Острый был… отвратителен. Не то чтобы он думал о себе подобное — самоуверенность клона не знала границ, и он считал себя замечательным, особенным, — но порой с утверждением этим соглашаться смел даже добродушный Эль-Бобо, которого Перец не боялся грубо оскорбить, а то и больно ударить — кулаком или, того хуже, прочной твёрдой тростью. Что такого? Кто даст сдачи? Только Шрам мог выдать суровое наказание, а оно, в свою очередь, подтверждало, что Перец просто ужасен. Возможно, именно поэтому со временем он начал видеть в Хельсинге не эгоистичного и мрачного одиночку, а… пример для подражания? Пример для подражания. Но не более того. Впрочем, сколько бы Острый ни пытался, а быть таким же, как Хельсинг, не получалось. Что бы он ни делал, всё равно, в каждом случае получалось хуже: он не был таким же аккуратным, осторожным, холодным… Слишком резкий, слишком вспыльчивый, слишком небрежно справлялся с поручениями, слишком… прямой. За это Революционеры всегда его недолюбливали. И только Хельсинг молчал, пронзая Перца ледяным взглядом. Порой сдержанно хвалил: «Ты стал лучше справляться», — но не более того. И всё же странно, а Перцу были приятны и эти слова. Разве не чудесно, когда тот, кого ты всегда считал отстранённым, делает тебе комплимент? Быть может, на самом деле Перец был для него кем-то особенным, нежели остальные незаметные Революционеры? Или он всего лишь замечал, как именно его стараются впечатлить… Острый начал задумываться: «А почему именно его?» Лидер — Шрам, серьёзный и исполнительный. Его главный и верный помощник — Джеймс, почти ни в чём ему не уступающий. Вот кого нужно впечатлять и чьего внимания добиваться! Но почему-то Перец не мог убедить себя в этом. Он был так слаб духом, что не мог избавиться от пугающей его самого привычки наблюдать за Хельсингом и брать с него пример? «Он самый обычный клон! Высокомерный и безразличный, как я всегда считал! — так ему хотелось бы думать ежеминутно, ежесекундно. — И всё же не могу не думать о нём, как о ком-то особенном. Он такой...» — мысль оборвалась в середине, как порой бывает. Перец мгновенно забыл, что хотел сказать самому себе и, возможно, от чего предостеречь. С другой стороны, зачем думать про Хельсинга каждый миг своей жизни, если бесконечный поток мыслей причиняет боль? Не вспоминать его. Не обращать внимания. В нём нет ничего особенного, и скорее всего он сам бы подтвердил это, скажи ему кто-то, что он не такой, как остальные. Значит, он вовсе не высокомерный и не эгоистичный, как Перцу недавно казалось… Но хватит же, хватит! Хватит думать о ком-то, кому всегда будешь безразличен! Безразличен?.. Не подумал ли Перец о совсем другом безразличии? Да что с ним не так! Испорченный и отвратительный человек! Нет, не человек — клон. Клон, голова которого была переполнена навязчивыми мыслями, странными мыслями… Приятными мыслями. Мыслями о том, что у них с Хельсингом ещё есть прекрасная возможность сблизиться и поговорить, стать кем-то большим, чем… Чем едва пересекающиеся знакомые. Ну конечно. Они мало разговаривали — при всём внутреннем пламени смелости, Перец боялся подходить к Хельсингу слишком близко. Сам он также не торопился вести с Острым дружескую беседу. Дружескую… В сторону Хельсинга это слово было ему противно. Беспричинно противно. Перец знал одно: это совсем не потому, что он до сих пор считал Хельсинга своим врагом и ненавистным существом. Его чувства были так же теплы, как внутренний огонь. Но никто — и, разумеется, сам Хельсинг, — не замечал загадочного поведения Острого. Своими попытками изучить поведение Хельсинга он втянул себя в неясный водоворот сменяющих друг друга эмоций. К нему же. К нему, только к нему и ни к кому другому. Он полюбил Хельсинга. Ненависть и презрение сменились на невиданное раньше чувство, которое Перец не мог отрицать. Он хотел бы, он мечтал, чтобы этого не случилось и он принял Хельсинга с подобающим спокойствием. Уже слишком поздно. Острый не уследил за собственными эмоциями. Вот ведь безвольный идиот… Хельсинг бы себе такого не позволил! Он умел сдержаться — ещё одно примерное качество, которое Перец никогда не сможет выработать в себе. Лучше бы он продолжил ненавидеть новенького и дальше, а вместо этого!.. Он оказался столь глупым, почти сумасшедшим! Но самое жестокое: он никогда не сможет об этом рассказать. Ведь над ним посмеются, а Хельсинг разве что проигнорирует бессмысленное ребячество. Он не утруждал себя вопросами эмоций, в том числе и бесполезной для него любви. И вновь есть черта характера, которую не помешало бы приобрести не только Перцу, но и всем Революционерам. Шрам мог. Джеймс мог. Кто угодно, он верил, кто угодно, но не сам он. Ведь теперь каждый раз, когда он наблюдал за Хельсингом, когда пытался вновь найти в нём эти гадкие, мерзкие, эгоистичные черты, его сердце начинало биться всё чаще, и щекочущее чувство внутри нарастало. Ему хотелось подойти поближе, поговорить, извиниться за свою глупость. Ведь Хельсинг, несмотря на раздражающую, чуть ли не карикатурную правильность, был также таким необычным и таким умным. Но не замечал в глазах Перца ничего особенного. «Приступай к работе, Перец», — отстранённо повторил он, нанося лёгкий урон душе Острого. Ну неужели он совсем ничего не замечал? Ну конечно... Это пустая трата времени — для него важнее работа, и это несомненно вызывало восхищение. Вместе с режущей болью. И Острый улыбался сквозь слёзы, провожая Хельсинга взглядом каждый раз. Да, Хельсинг — настоящий пример для подражания. Но он в жизни не откроет свою душу никому. И также одинокому Перцу. Он должен подавать пример в работе, а не в любви. Поэтому не посмеет испытать её. Никогда.