***
Голова уже кружилась от смеси разнообразных благовоний, поднимавшихся из странных витых кувшинов вместе с мерцающими, трепетными язычками изумрудного и лилового пламени, стоило преодолеть проход мимо наблюдающих хвостатых стражей. Искусственный свет от мигающих факелов ложился дрожащими полосами на пышную золотистую ковровую дорожку, по которой неспешно передвигалась девушка. За ней шли по пятам две молодые пары и Варнава с Иолой. Кассандра и Алексиос в конце людской цепи держались отдаленно и изредка в молчании переглядывались, гадая, что же дальше? Возле святого алтаря в волшебных плодах и цветах преемница просила ждать и поочередно приглашала в священные покои. Иола и Варнава вошли в последнюю очередь и, в отличие от двух других, уже ушедших пар, держались гораздо дольше в комнате жрицы. Алексиос почти дремал у стенки, как Варнава разбудил его: – Свершилось! Друзья мои, свершилось! Иола за его спиной стояла в промокшей белоснежной ткани, отяжелевшей от воды, и улыбка ее, самая безмятежная и ликующе-ослепительная, блестела ярче самых драгоценных камней. – Поверить до сих пор не могу. Сама Кирка блюла наш обряд, – не замолкал довольный Варнава. – И кто бы мог подумать – чернее смерти ведь выглядит! Сначала ни Алексиос, ни Кассандра не поняли, о чем говорил пуще прежнего возбужденный их друг, но когда он раскрыл им всю правду, совсем недавно произошедшую за закрытыми дверьми, Алексиос вспыхнул. – В смысле, статуя? – В прямом. И подумать только, ее мраморные одежды выглядели как воздушный настоящий покров! – То есть, весь этот путь мы проделали, лишь бы Иола под взглядом статуи подмылась! Варнава опешил. – А чего ты ожидал, мой негодующий друг? Живую Кирку увидать захотел? – он добро рассмеялся. – Да даже столь величественный громовержец Зевс не обладает силой, чтобы наградить таким долголетием. – Малака!***
Днем ранее на Андрестии в быстром разговоре Варнавы, то шутливом, то серьезном, Алексиос заметил какую-то странную внутреннюю дрожь, нервное волнение в речах, беспокойное возбуждение, которое оставалось совершенно непонятным и из-за которого Алексиос и поверил-то в существование жрицы. О могущественной колдунье Кирке ходило множество легенд, одна страшнее другой. В ее опочивальне проводил дни знаменитый Одиссей, укутанный золотым руном Ясон молил ее окропить свои руки еще теплой кровью мертвого ягненка. Боги даровали ее необыкновенное долголетие. По крайней мере, о последнем яро твердил Варнава, но Алексиос позабыл – от всего сказанного Варнавой следует отнять половину, а может и больше, чтобы узреть притаившуюся истину. Спустился он со скалы быстрее остальных. Алексиос по-прежнему злился. Разгоряченный и уставший он практически приблизился к берегу, как, вдруг, замер от дикого, отчаянного, протяжного вопля. Он разносился без устали среди ночной тишины. Пораженный этим воплем, Алексиос пошел к его источнику и наткнулся на двух молодых людей. Мальчишки под прекрасным деревом со сверкающими листьями закидывали свинью камнями. Животное металось, кидалось, потерявшее всякую логическую нить своих действий крутилось волчком и путалось в толстых, искривленных корнях, выступавших из земли. Визг, что походил столь невероятно на человеческий вопль, заставил в Алексиосе проснуться такому необузданному порыву, что он сам не понял, как вырос неожиданно перед мальчишками. Взглядом приструнив, он хмуро сказал: – В такое старое животное камнями кидаться позволяют себе слабаки! Посмотрите, оно не ходит, едва ковыляет, – Алексиос поморщился, когда глядел на них. – Хотите быть сильными – охотьтесь на сильных. Медведей, волков, львов, иначе быть вам такими же, как эта свинья. А если хотите быть как это животное, то я заставлю вас визжать, как вы заставили ее. С незнакомцем, одетым в твердые доспехи и носящим оружие, внушающее одним своим видом в ножнах опасность, мальчишки спорить отказались и ушли, оставив Алексиоса наедине с измотанным животным. Алексиос взглянул на свинью и ужаснулся. Каким же человеческим взглядом обладала она! Блеск этих зовущих глаз вызывал волнение. Казалось, словно животное поблагодарило за спасение, кивнув большой старой мордой, и зашевелило своим хвостиком, когда направилось в кружевные тени леса. Алексиос не знал, почему отправился следом, и также не мог понять, почему во время ходьбы углублялся в самые напряженные и мучительные размышления. Словно они сами его затягивали в свои удушливые объятия и не отпускали до тех пор, пока ноги не привели его к необъятными владениям, по белокаменной лестнице которым уже взбиралась свинья. Да это же опять дом со статуей Кирки! Алексиос опешил и не сразу заметил двух по-прежнему восседающих на верхушке по обе стороны от входа горных львов. Свинья от них была совсем близко. – Стой! – не удержался он. Но волнение тут же миновало и породило еще больше смятения в груди. Хищники не тронули добычу, пропустили ее и внимательно следили за идущим следом Алексиосом. Свинья шла и шла, все дальше и глубже, мимо фресок парадного зала, каменной резьбы хитрых коридоров, всех царских даров и великолепия, которое сияло и блистало вокруг. Так она добежала до самих покоев величественной жрицы и бойко юркнула за занавесы. Алексиос не отставал. На лицо упали лучи искусственного света, что просачивались бесчисленными струями между завесами, падавшими с высоты карнизов, точно потоки расплавленного серебра. В комнате стояло благоговейное молчание, и Алексиос видел, как пухлое животное мирно устроилось у ног той самой черной статуи. Вот только не статуя та вовсе была. Уродливая, горбатая старуха в длинной, жесткой накидке и с редкими завитками седых волос сидела величаво на троне и устрашала своей неподвижностью. Ее лицо избороздили бесчисленные морщины, такое древнее, как земля. Ее иссохшие руки лежали на поручнях трона. – Кто ты? – спросил Алексиос. Старуха тут же подняла на него тяжелый взор своих потускневших очей и улыбнулась. – Кто я – я знаю. А ты кто? Вымолвив эти слова, она скинула с себя верхнее черное покрывало и в то же мгновение морщины исчезли с ее лица. Волосы, что были тусклыми и белее пены морской, наполнились здоровым блеском, стали пышными, завитыми вороново-черными кудрями и ниспадали почти до поясницы. Сгорбленный стан распрямился и сделался гибким и стройным. Былую старость затмила нежащая взгляд роскошная безупречность молодости. Удивленный, Алексиос отступил назад. Невозможно! – Да, все твои подозрения я подтверждаю, – вдруг, заговорила она. – Я есть дочь Гелиоса и Персы. Я есть тетка Медеи, убившей своих сыновей ради мести Ясону, я есть великая жрица кровавых богинь мести Эриний. Я есть само могущество колдовства. Я есть Кирка. Алексиос был в оцеплении и едва ли верил глазам своим. – Немыслимо. Не верю! Ты же статуя! Кирка кивнула в знак согласия. – И ей останусь. Боги дали мне вечную юность бессмертных и мудрость старухи, но этот мир стал совсем иным и в нем иссякло место чуду. Перестали рождаться герои, перестали плодиться твари, перестали верить, люди выдумывают легенды и не желают быть их творцами, им достаточно трепетать от молчаливых изваяний. Но довольно. Я сказала достаточно, а ты не можешь сказать и имени своего. – Алексиос, – ответил он. – Из Спарты. Сын Миррин и Николаоса. Верно ли было решение говорить с могучей Киркой – Алексиос не знал. Мысль об этом была насыщена страхом, тем более страшным, что он был неопределенным. – А… Потомок Леонида. Ее большие задумчивые глаза заглядывали в самую душу с властным и непознанным смыслом. С вытянутой рукой и манящим движением Кирка потребовала рассказать о той просьбе, с которой Алексиос вздумал ее тревожить, и ответом своим позабавил ее. – Люди здесь вымаливают моего великодушия, а ты… – она засмеялась, – а ты пришел в качестве охраны животного моих земель? Пусть она потешалась и плечи ее дрожали в такт сильному голосу, Алексиос видел, каким смех ее был отрешенным и далеким от злого. Словно она что-то такое знала о нем, о чем он не знал вообще, оттого этот смех становился гнетущим, будто Кирка смеялась над именно теми непознанными и совершенно непонятными Алексиосу вещами. Ее музыкальная речь снова обращалась к нему, звала и дать просила руки. Алексиоса охватила головная резкая боль, когда она, касаясь его длинных загорелых пальцев, смотрела на него, в мрачные глубины неведомой ему бездны его сознания. Он крепко-накрепко сомкнул глаза и увидел тут же страшное. Ветвь, разбитая грозой, которая вовек не даст плода. Видение, столь ужасающее и полное отчаяния, поднимало из серых руин памяти десятки смятенных воспоминаний, и взгляд Кирки был так сейчас похож на его собственный, словно она узрела все, что было скрыто у него в голове. – Несчастье многогранно. Многолико земное горе, – сказала Кирка. – И утрата очага семейного одно из самых долговечных. Алексиос напрягся. Этого быть не могло! Они с его сестрой убедились самолично, в сколь ничтожном состоянии оказалось былое величие Культа Космоса, когда обрушили весь свой гнев на каждого культиста, отправляя туда, откуда не было возврата, – к Аиду. Аспасия стала последней из всех существовавших, и Алексиос сам пронзил ее плоть. – Что ты такое говоришь? – чуть ли не обезумел он. – Мы убили всех культистов. Никого не осталось. Слышишь, никого! Иль новая опасность ждала на горизонте и выстраивала планы, чтоб снова их разлучить? – О третьей стороне речи не велось, – отозвалась Кирка. В голосе ее держалось неизменно непрошибаемое спокойствие, кое подобно ледяной воде из ведра окатывала с головы до пят и пронзала сотнями жестоких иголок. – Тогда кто? Скажи мне, кто? Алексиос испугался. – Стоит ли мне огласить то, что вижу я уже в глазах твоих? Во взгляде его, отражавшем ничто иное как смятение и непонимание, вдруг, вспыхнули огоньки прозрения, такого явного, что почти осязаемого, мысли, проносившееся несмолкаемым роем в голове, услужливо подкидывали то самое невозможное и неправильное, те самые догадки, о которых неоднократно подсказывало сердце. – Нет… Я и Кассандра? Ха! – Алексиос засмеялся нарочито громко и чересчур фальшиво, отмахиваясь руками от брошенных выдумок. – Мы с ней брат и сестра. Понимаешь? Брат. И. Сестра. Не любовники, это противоречит законам и всем уставам природы! Что за околесицу ты молвишь! Алексиос развернулся спиной к владычице колдовства и замотал головой, смеясь. – Но не я это сейчас говорю, а ты. Я всего-навсего статуя. – Вот именно! – заметил Алексиос, подняв указательный палец вверх и тут же обратно к ней в импульсивном порыве повернулся. – Ты всего-навсего гово… рящая статуя. Кирка исчезла. Живая, прекрасная, энергичная колдунья провалилась точно под землю и взамен себя оставила лишь одного напоминание – ту самую статую из черного мрамора, которая встречала при входе. Алексиос опешил, затем пригляделся и замер – возле черных подолов покоился смиренно черный и уже знакомый взору свин, уложив толстую морду на тонкие ступни. Алексиос бежал, бежал так быстро широкими шагами, что успевал едва балансировать, чтобы не поцеловаться с каменистой почвой, и ни разу не оглядывался за собственные плечи. К такому необъяснимому видению, столь похожему на реальность, он не был готов, ни к чему не был готов и терялся в обрывках сказанных фраз, странном пророчестве, нахлынувшем чувстве одиночества, воротившем неспокойное сердце. Андрестия, тем временем, приветливо выглядывала над верхушками зеленых пальм.***
Ветер беспокоился. Алексиос находил волнение в его теплых порывах, качавших ласково Андрестию, в которой мирно посапывали члены экипажа, или – возможно – волновался он сам? – Алексиос, – сонный, чуть осипший голос донесся за спиной, затем – шлепанье босых ног. Походка мерная, уверенная и настолько близкая. – Кассандра… уже поздно. Зачем ты встала? – Ты топаешь, как бык, по палубе, – отвесила она. – Хорошо, проснулась только я, а не весь корабль. – Кассандра… неправда. – А вот и да. Он повернулся к ней сердитый, чтоб выругаться, и обомлел. Он видел ее, свою сестру, не видя ни помятой, далекой от идеальной сплетенной косы, ни выцветшей на горячем греческом солнце туники, ни ее глаз и губ, ни голеньких плеч и рук. Алексиос словно не глазами ее увидел, а незрячим сердцем. Он шагнул к ней навстречу и успел среагировать молниеносно, ловя Кассандру в воздухе. – Глупая, под ноги не смотришь… Алексиос устремил взгляд вниз, к своей сестре и не отпустил ее. И для того, чтобы переживать чувство, которого раньше он не знал, – счастье, оказалось, не нужно было ни зрения, ни мыслей, ни слов. Она была в его руках удивленная, улыбавшаяся, но все еще сонная, он чувствовал и счастье жизни, и готовность вот тут же, сейчас умереть за нее. Одна только такая красота была ему отрадой. Его сестра – Кассандра, полная радости и энергии, с игрой ямочек и статным разворотом плеч. Он, вдруг, понял, что любил ее такой могучей любовью, какой, думалось ему прежде, нельзя испытывать к обитателям земли. Она посмотрела на него, потом что-то прошептала, Алексиос не услышал, нагнулся ниже, ближе к ее полноватым губам. – ... я беспокоилась, – созналась она. – Полно, – тихо ответил он. – Ты долго не возвращался, и я думала… – Я всегда вернусь, – перебил он. – Запомни это. Вернусь к тебе и только к тебе, Кассандра, ведь только с тобой я… это я. Она ничего не ответила. Она уже спала, и в мерное ее дыхание Алексиос вслушивался долго, и ее тепло его касалось. Он аккуратно подхватил ее на руки, чтобы донести до капитанской каюты и уложить в кровать, и почувствовал, как мышцы его разом напряглись и закостенели, когда в ласковых объятиях сомкнулись на его сильной шее женские руки, от которых кровь забурлила в его венах, торопя тело жить. – Я люблю тебя. В тихом голосе и в совершенно невинных сестринских словах Алексиос утонул. Казалось бы, в них не скрывалось ничего зазорного, но почему ему сейчас было так стыдно и одновременно обидно? Он любил ведь тоже… но совсем иначе, так, как не дозволено любить брату свою сестру, и оттого ему, вдруг, стало грустно. – И я тебя. Лишь тебя. Всегда.