— «…Он ждал, когда вспыхнет пламя и раздастся гром. Он ждал толчка и голоса, который научит его дурацкой, странной, нелепой и чудесной вещи: обратному счету, все время задом наперед… до нуля» [1].
Шото проводит пальцем по последней строчке и поднимает взгляд на едва мерцающий уже солнечный диск.
Клиника находится в пригороде, подальше от переполненных автострад, городских смога и суеты, так что все закаты здесь случаются немного раньше — раскалённое солнце просто падает в один прекрасный миг за высотки, и оставшиеся два с половиной часа до захода остаётся наблюдать лишь за медленно меняющим оттенки небом: от насыщенного, как спелый апельсин, рыжего до кроваво-красного.
Тонкий тюль едва трепыхается на ветру, с улицы слышны голоса вышедших на вечернюю прогулку пациентов, а на подоконнике стоит уже привычный глазу букет синих горечавок. Не приходи сюда Тодороки так часто, можно было бы подумать, что цветы просто не вянут: но то стебли короче или длиннее предыдущих, то лепесток не на том цветке, что пару дней назад, помятый, то цветов и вовсе чуть ли не в два раза больше, чем было до.
Букет каждый раз новый, и это так для отца необычно, что даже смешно: присылать сосланной в дурдом жене цветы каждую неделю, но зачем-то менять детали заказа — то пять, то семь, то все одиннадцать, то вдруг один. Шото бы даже подумал, что он их
сам покупает, но мысль о Старателе, что каждый четверг после патруля заглядывает в киоск и просто скупает оставшиеся в ведре цветы веселила его до слёз. Боги, папарацци продали бы за снимок почку.
Букет и сейчас новый, а значит…
— Спасибо, милый.
— Отец прислал его вчера?
Они заговаривают одновременно: Рей благодарит за прочитанный рассказ, Шото, не успев по обыкновению прикусить язык, спрашивает о единственном знаке внимания блудного супруга. Тушуется тут же, когда видит, как рассеянно мать скользит взглядом по горечавкам, и, не услышав ответа, не настаивает. Смотрит на Рей и тихонько радуется, что та сегодня не в постели, а напротив него, в кресле возле окна. Вместо больничного халата на ней скромное платье, а волосы непривычно, но чудесно убраны заколкой. Она даже улыбается едва-едва, как когда-то,
очень давно.
Она снова красивая. Не запуганная до смерти женщина за огромным роялем посреди гостиной, не рыдающая под дождём городская сумасшедшая, а Рей Тодороки — высокая, с идеально прямо спиной и тонким, словно высеченным изо льда лицом. Она уже почти такая, какой Шото видел её на фотографиях со свадьбы. И тех, где на коленях у неё сидит её маленькая, только рыжая и с яркими как фонарики глазами, беззубая ещё копия — Тойя.
Шото дёргается, испугавшись вдруг прозвучавшего в висках имени и снова смотрит в книгу, думая, что, пожалуй, лучше просто и дальше почитать.
— Как Энджи себя чувствует? — спрашивает вдруг Рей, и Тодороки неуютно косится на телевизор.
Стесняется спросить, разрешали ли ей его включать, но то ли в присутствии матери он вообще лицом не владеет, то ли Рей действительно идёт на поправку — улыбается немного грустно и едва заметно пожимает плечами.
— Два часа в день, и вчера мне отчего-то пришло в голову посмотреть новости, — в голосе слышится тонкий намёк на иронию, и только поэтому Шото продолжает этот разговор.
— Говорят, что уже лучше.
— Ты у него не был? — удивляется она.
Будь Шото хотя бы немного как Нацуо, он бы расхохотался. Потому что серьёзно? Вот правда? Нет, он не настолько трус, чтобы не признаться — он знатно испугался вчера. Пришёл в себя, обнаружил вокруг толпу крайне встревоженных одноклассников, даже, кажется, позволил себя обнять. Когда вечером зубы чистил, спустил в раковину три порции пасты, прежде чем на щётку тюбиком попал, так у него дрожали руки. А заснув, проспал едва ли пару часов — проклятый ному, как для чудища из кошмаров, оказался годным вариантом.
Он не монстр и слишком честный, чтобы себя обманывать — смерти он отцу не желает, и это не безусловная любовь ребёнка к родителю, но что-то на уровне инстинкта. Какой-то древний, вышедший из моды в их прогнившем мире зов крови. Это выше его тлеющей ненависти и глубинного презрения. Это просто есть.
Вот это неназванное —
есть, а прощения — ни капли.
Так что будь он чуть больше похож на Нацуо, он бы сейчас высказал всё это вслух.
Признаться, будь он как Нацуо, он бы с большой вероятностью пошёл бы и наорал на него прямо в больницу.
Шото же просто качает головой и старается не придумывать того, чего нет — разочарования в глазах матери, к примеру.
— Почитаешь мне ещё?
Тодороки с облегчением кивает.
— «Я живу в колодце. Я живу в нем подобно туману, подобно пару в каменной глотке. Я не двигаюсь, я ничего не делаю, я лишь жду…» [2]
Он сидит с матерью до самого отбоя, и когда медсестра вежливо напоминает ему, что главные ворота закрываются через десять минут, он с некоторым разочарованием закрывает книгу и, неловко помявшись, всё-таки целует мать в щёку. Рей улыбается, кончиками пальцев коснувшись его волос, и Тодороки, как и всегда чуть более абсурдно счастливый, собирается к выходу.
— Цветы дарит не Энджи, — слышит он уже у самого выхода и, растерявшись, смотрит то на букет, то на мать.
Рей, встав с кресла, наклоняется к горечавкам и неглубоко вдыхает. Аккуратно поправляет погнутый лепесток и вдруг выглядит бесконечно
виноватой. Одёргивает сама себя, едва заметно тряхнув головой и, снова выпрямившись, оборачивается к сыну.
— Но к Энджи ты всё равно сходи.
Тодороки теряется окончательно и отчего-то коротко кивает. На улицу почти выбегает, подгоняемый не то неясным первобытным страхом, не то подспудным желанием больше никогда в жизни не видеть этой ядовитой вины на дне серых глаз. Выходит за калитку, рассеянно отозвавшись на прощанье охранника, и только оказавшись возле остановки, внезапно задыхается и прислоняется к холодному столбу.
Цветы дарит не Энджи.
А кто?
* * *
Шото слишком честный, и собственная честность на следующий же день гонит его к госпиталю.
Он не знает, что будет говорить — так далеко он не загадывает. Он на самом-то деле не уверен, что вообще двинется дальше регистратуры или, ладно, лифта, так что малодушно торгуется сам с собой, и к тому моменту, как поднимается на нужный этаж, решает, что постоять возле палаты тоже засчитывается за визит.
Кто знает, может, к старшему Тодороки и вовсе не пускают. Может, он наткнётся на кордон из бесконечных отцовских стажеров и по-тихому уйдёт. Может, он заглянет и застанет Старателя спящим, а кто он такой…
В общем, вариантов много. Задушевного разговора среди них нет. Так что он берёт себя в руки, здоровается с постовой медсестрой и вместо пары-тройки шкафов у порога обнаруживает только выходящих из палаты Нацуо и Фуюми. Нацуо предсказуемо раздражён, Фуюми — расстроена, и, наверное, стоило договориться с ними навестить отца вместе. Шото даже расстраивается на несколько мгновений: так было бы в разы проще, но время назад не отмотать, а брат с сестрой, очевидно, у Старателя уже были.
Можно попросить их зайти вместе с ним, но Нацуо менее всего похож на человека, который хочет
ещё.
— Шото!.. — удивлённо восклицает Фуюми, и Тодороки шагает к ним.
— Привет.
Нацуо скупо кивает, бросив мрачный взгляд в сторону палаты, и мотает головой, как большой лохматый пёс.
— Ещё не поздно свалить отсюда к чертям собачьим, — великодушно предлагает он.
— Нацу, — с укором шипит Фуюми.
— А что? Он, очевидно, жив. Две порции отцовской любви сегодня уже пожертвовал. Не ровен час, утомится. — Зло запихивает широкие ладони в карманы, оглядывается и тычет пальцем в автомат. — Я за кофе. Из автомата. Таким же мерзким, как и сегодняшний день.
Сердито топает к диванам, и Шото отмахивается от безмолвных извинений Фуюми.
— Всё так плохо?
— Ну, он не был рад, что мы увидели его таким. Мы, те две медсестры и ещё добрая часть медперсонала больницы. Ястреб выходил через окно, так что, полагаю, ему тоже досталось.
Тодороки понятливо кивает и берётся за ручку двери. Хмурится, вспомнив вчерашний разговор с матерью, и неловко переступает с ноги на ногу.
— Фуюми?
— М?
— Это вы дарите маме горечавки?
Сестра хмурится, поправляя очки, и неуверенно косится в сторону отцовской палаты.
— Нет, я думала, это…
Шото качает головой и в ответ на тревогу в глазах старшей поспешно добавляет.
— Возможно, мама что-то путает. Не бери в голову.
Толкает дверь в палату, кидая на амбразуру все скромные запасы оставшейся храбрости за душой, и медленно выдыхает. Смотрит сначала на ровные зубцы кардиограммы, на стопку перфузоров и на белые простыни, затем — на отца. Не видит ни горящего пламени, ни гордого разворота плеч; всё, что ему в человеке напротив знакомо — это яркие, как фонарики, глаза. Бирюзовые, совсем как у…
Обрывает себя на половине незаконченной мысли и прислоняется спиной к двери.
— Шото.
— Отец.
Разговора по душам не случается.
* * *
Разговора по душам не случается. За дверь палаты его тоже не выставляют. В некотором смысле Шота даже остаётся немного восхищённым: Старатель буквально пользуется своим положением и тратит по меньшей мере пятнадцать минут на то, чтобы поговорить про его школьные успехи и, главным образом, промахи; не то чтобы хвалит, но признаёт определённое наличие прогресса в освоении квирка; проходится по отставке Всемогущего, потому что он не может не; напоминает о единственном возможном варианте в качестве будущего агентства для стажировки.
Он ведёт себя так же, как и всегда.
Шото слышит:
— Ты должен верно оценивать себя и свои шансы.
Шото слышит:
— В твоей жизни не будет места друзьям.
Шото слышит:
— …У тебя есть брат и сестра, и это…
И ему вдруг становится очень легко. Настолько, что нога сама слетает с тормозов.
— Два, — перебивает он.
— Что?
— У меня два брата, — повторяет Шото и впервые за долгие годы отпускает себя.
Он говорит:
— Я тебя не ненавижу.
Он говорит:
— Но я тебя и не люблю.
Он говорит:
— Я простил: за себя, за Нацуо и Фуюми. Я простил за маму, потому что простила она.
Шото выпрямляется. Вспоминает бирюзовые, яркие как фонарики глаза и вечно лохматые волосы. Негромкий смех и жаркие вспышки голубого пламени. Вспоминает острый язык и такие же острые коленки. Тонкое, словно по линейке нарисованное лицо и жёсткую, прямую спину. Такое же жёсткое, упрямое,
непримиримое нутро.
Он вспоминает. И впервые за шесть лет произносит запрещённое дома имя вслух:
— За Тойю не прощу никогда. — Подхватывает брошенный на пол рюкзак и из последних сил сжимает лямки. — Я рад, что ты выжил. Выздоравливай.
Из палаты Тодороки почти выбегает. Испуганного бормотания Нацуо и Фуюми почти не слышит. От первого пахнет дешевым кофе из автомата и злостью, от второй — тревогой и ужасающей нежностью. Они сидят по бокам возле него в больничном холле, сидят и что-то говорят, а Шото прижимает ладони к щекам и понимает, что плачет. Плачет и вдруг смеётся.
Вытирает слёзы и сопли,
господи боже, и запрокидывает голову.
— Тойя дал бы мне по роже, — бормочет он. — Сначала ему, конечно, — небрежный кивок в сторону палаты. — А потом мне.
Нацуо и Фуюми замирают. Оба. Смотрят друг на друга поверх его макушки, а Шото терпеливо ждёт.
— Да, дал бы, — соглашается Нацуо.
— Он мог, — вторит Фуюми.
И они смеются. И плачут. Так, как не разрешали себе плакать вот уже шесть лет.
* * *
…А на подоконнике у Рей снова горечавка.
— И всё-таки... — начинает в очередной проклятый раз Тога.
— Меньше знаешь — дольше живёшь, — скалится Даби и щёлкает Химико по носу.
Та самая горечавка, купленная глубокой ночью в киоске. Последняя, что оставалась в ведре.
