***
Хосок, как истинный джентльмен, не имел привычки опаздывать к назначенной встрече. Тем более, если встречу назначали его клиенты. Но сегодня он никак не мог отказать себе в удовольствии занятного разговора с комиссаром, и, так уж получилось, что Хосок припозднился всего на пару минут. Он почти ничего не знал об этой «пришлой» семье Ким, собственно, как и многие в этом городе. По слухам старых кумушек он выяснил, что его клиенты весьма знатного происхождения, и у них здесь имелось своё поместье с несколькими сотами акров земли. Говорили также, что наследник этого баснословного состояния никогда не выходил в люди, и никто даже не мог назвать его имени. Самое интересное, что эта семья даже не пыталась наладить свои отношения с городской элитой и не стремилась обзаводиться дружескими связями. Они не устраивали приёмов в своём поместье, хотя весь тогдашний свет только и жил, что вечерними танцами да свежими, скромными сплетнями о новых и новых трупах, о которых мужчины втихомолку переговаривались за спинами своих дам, а леди с тихим ужасом шептали друг другу на ушко. В общем, эта семья была окутана какой-то заманчивой, мистической тайной с момента её поселения в удалённой, окружённой фермерскими угодьями части города. Хосок впервые бывал здесь, и как долго ему предстояло ожидать дозволения войти за порогом парадного входа поместья господина Кима — не известно. Одно курьёзное невоспитанное обстоятельство вынуждало топтаться его у двери с фирменной коробочкой в руках, от которой так веяло сладостью свежей карамели. Ему неловко даже было напоминать слуге о любезности пригласить его внутрь, хотя бы потому, что Хосока ожидали. Хосоку, словно бы непроницаемой стеной, преграждал проход юноша в непримечательной строгой одежде рядового дворецкого в должных имениях. Стоит отметить, что слуга был весьма и весьма красив собою. Но Хосок критично отметил дурные манеры его натуры и оставался выдержанно бесстрастен на его очаровательное юношеское лицо с выделенными изысканной мужественностью скулами. Однако далеко не изнеженные, заметно напудренные щёки, покрывающие ласкание редкого солнца, и не заметная мягкость напряжённо сомкнутых губ, что порывались уголками обличить улыбку, заставили Хосока увлечься им. Его бесхитростная прямолинейность во взгляде с терпкой горчинкой, сквозь которую юноша не сводил своего взора с гостя, будоражили незнакомое волнение в Хосоке. Этот человек казался ему совершенно нечитабельным, и Хосок терялся, потому что впервые ему не давалось почувствовать человека. Как будто впервые немигающим взором пробовали, глотали, переваривали его суть, а не наоборот. Как будто он смотрел в зеркало и видел там своё же отражение. Как будто он впервые...боялся. Как будто впервые он был... восхищён. Дворецкий, словно бы сморгнув своё беспамятство, отступил в сторону, опуская с виноватым поклоном и взгляд, он мерным баритоном, едва разборчиво, с кроткой улыбкой просил войти. Хосок ощутил явно мимолётную тоску на сердце, в тайных желаниях — даже ему неведомых — прося вторить что угодно, лишь бы для него его херувимская нежность в голосе никогда не сникала. Как будто юноша слышал каждый шёпот хосокиных мечтаний. — Мы ждали вас, господин Чон! — легко и чувственно произнёс он. — Очень рад, — замешкался Хосок, когда из его рук переняли заветный «гостинец» и шляпу. Хосок вскользь отметил столь пренебрежительное отношение хозяев к вольности своей прислуги. Видимо, беспорядок здесь принимается как должное, подумал Хосок. — Позвольте, я прикажу унести это. Юноша прикрыл глаза от наслаждения и языком скользнул меж сомкнутых губ от доносящегося медового запаха из небольшой коробочки, что так парадно, с ощутимой любовью была упакована Хосоком, обозначая важность оказанной чести, и в ту же минуту она передалась подошедшей служанке, которая тотчас же удалилась. — А вас прошу пройти за мной. Госпожа Ким хотела предложить вам чай. Вы же не откажете? Хосок понял, что вопрос был риторическим, и воздержался от ответа. Юноша молча пересёк парадную и направился вглубь комнат, принуждая Хосока не отставать. В грубости, бесстыдстве и небрежности этого дворецкого Хосок подметил нечто похожее на величественность, присущую знатности крови, а в его манере держать осанку чувствовалась благородная стать. Хосоку казалось, что он пожалеет, что в думах своих обозвал его невежей. Поместье не столь обширное, менее роскошное, нежели представлялось Хосоку. Самым ценным и говорящим о достатке здесь являлись искусной работы витражи на окнах и мелкая мозаика на потолках с сюжетами из библейских сказаний. Они пленяли Хосока нечаянно, и ему хотелось остановиться и созерцать переливы цветных бликов, тонкость, детальность. И Хосок замер, пленяемый своей страстной увлечённостью к искусству. Юноша остановился поодаль, с любопытством наблюдая за тем, с какой внимательностью гость разглядывал его излюбленный витраж, отображавшим всю суть человеческого порока: его желания. Сцена братоубийства неизменно влекла к себе мысли каждого, потому как безгрешных просто не принимают в этот мир, а глянув в глаза мученика, убитого рукою родного брата, понимаешь, что твои грехи — лишь пыль, устилающая дорогу палачей. — Вам нравится моё поместье? — невзначай (как будто по-дружески, как будто бы удостовериться) спросил юноша тем обольстительным голосом, тон которого, как правило, использовали красавицы в лёгкой кокетливости, дабы обратить на себя внимание. И у него это получилось безукоризненно. Хосок обернулся к нему. Он впал в некоторое недоумение от этого неожиданного вопроса. Сдержав своё изумление от столь несуразного маскарада, он любезно улыбнулся и сказал: — Так это вы тот самый господин Ким? Господин Ким завёл руки за спину, ненавязчиво, с достоинством выпятив грудь, и одарил его своей кроткой загадочной улыбкой. Оказалось, Хосоку сердце можно пленить дважды, даже насквозь пырнуть эту мышцу проникновенной лаской и ненароком пущенного стеснения. — Как вам угодно, — ответил юноша. И добавил с толикой досады: — Но, к сожалению, я не тот Ким, кто нужен вам. В минутах расползалось молчание. В нём разделялась тонкость недосказанного осмысления, которое возникло ещё там, на пороге, когда Хосок, потеряв бдительность, глаза вовремя не отвёл и не распознал скрытую опасность, забылся, потому что казалось, что смотришь на самого себя и нечего было робеть. Юный господин смотрел так, как смотрит человек, будучи уверенный в знании твоей тайны, но более ничем и ни в чём себя не выдающий. — Что вы думайте о нашумевшем убийце? — заискивающе щуря глаза, поинтересовался господин Ким. — Убийце? — недоумённо уточнил Хосок. — Да. О том самом, что безнаказанным остаётся вот уже три года. — Мне кажется, он болен. — Разве? — Несомненно. — Человечеству не чужда хворь. Но вы действительно считайте, что он болен? Почему? Разве больной человек может планировать исход своей игры настолько чётко, что всегда остаётся в выигрыше? — Бывает такая стадия болезни, до которой человек добирается только с помощью безумия, и лишь безумцы способны познать истоки ухищрений, потому что их разум соприкасается с чем-то, что выше человеческого мировосприятия. — Вы хотите сказать, что они становятся ближе к богу? — Господин Ким выразительно приподнял бровь. — Я хочу сказать, что они больны. — Бессмыслица какая-то, — усмехнулся юноша. — Вот вы безумны? — К счастью или нет, но я не безумен. На лице Хосока блуждала тень напряжённой полуулыбки. Он начинал раздражаться этим бессмысленным разговором. Юноша словно хотел его подстегнуть и продолжал, будто бы намеренно злорадствуя игривой полуулыбкой: — Любой безумец будет отрицать свою болезнь, ведь так опасно признаваться в связи с богом. После этих слов его красивое лицо омрачилось нелёгкой задумчивостью. — Тэхён! — нетерпеливым раздражением послышалось где-то на другом конце сквозного коридора, что соединял комнаты. Тон звавшего мужчины был резок и гневлив, но вместе с тем ничуть не груб в звучании. — А вот тот самый господин, которого вы так хотели видеть, — иронично проговорил юноша, оборачиваясь в сторону зовущего с натянутой — чересчур показной — улыбкой. Всё ближе раздавался спешный стук каблуков о кафельные плитки пола и через минуту перед ними появился довольно высокий молодой человек. Иссиня-чёрный пиджак идеально вычерчивал его широкие плечи. От Хосока не ускользнул его презрительный, полный отвращения и возмущения, взгляд, когда он смерил Тэхёна с головы до ног. — Во что ты вырядился? — восклицал мужчина. — Бернард жаловался мне, что у него пропал фрак! А ты бесстыдно расхаживаешь в этом по поместью, смущаешь нашего гостя и меня стыдишь! Немедленно переоденься! — Не думаю, что чем-то я смутил этого господина, но пусть будет так, — потупив взгляд, ровно проговорил Тэхён. — Хочу заметить, что моя нелепость смутила нашего гостя гораздо меньше, мой дорогой кузен, чем то, как при нём меня ты обругал. Хосок действительно ощущал ту самую неловкость, когда предстаёшь невольным свидетелем домашней драмы. В Тэхёне озлобленность бурлила, а мужчина досаду, тяжким гнётом погружающуюся в поволоку безнадёжия меж ними, с приоткрытых губ не срывал. Но как точно и безукоризненно давался им самоконтроль! Кроме тревожного перебирания пальцев за спиной нельзя было заметить недовольства, а холодность и взгляд надменный и думать не позволяли о неравнодушном огорчении. Взгляд Хосока нарочито приковывался ответным тэхёниным, чтобы в последующем сам Тэхён безмолвно удалился, попутно пригвоздив на месте своего кузена дерзким острым взглядом. — Простите, мне очень жаль, — выдержанно проговорил мужчина, но глаза стыдливо спрятал за спадающей чёлкой. — Мне хотелось произвести на вас лучшее впечатление. Я к вашим услугам, а вы, я полагаю, тот самый Чон Хосок, что делает жизнь слаще своей волшебной карамелью! Хосок посмеялся, не в силах скрыть своих зардевшихся ушей приятной лестью от цитируемого лозунга его кондитерской лавки, и протянул руку для рукопожатия. — К несчастью, наша беседа прервётся на этом, — сказал господин Ким. — Мне необходимо отлучиться. Но моя жена скоро спустится. Думаю, моё отсутствие никак не скажется на вашем разговоре. Идёмте, я провожу вас до веранды. Коридоры в поместье были замысловатыми, но вселяющими необъяснимое, странное, удивительное понятие спокойствия, что вызывала их утончённость минимализма. Никакой помпезности и вычурности, которую часто напоказ являют люди с достатком. Никакого давления и ущемления. Скромная элегантность в грации простоты. Господин Ким сопроводил гостя до главной залы и просил извинить его своим скорым уходом. Во время их короткой беседы Хосок узнал о том, что господин Ким негласно помогал полиции в расследовании по громкому делу общеизвестного серийного убийцы, о котором в народе толк гулял непрерывно, перебивая всякие мелкие делишки воровских шаек. Как будто ничего другого в мире больше не осталось, кроме как обсуждения сплетен порванных глоток. — Не понимаю, что движет этим существом, — озадаченно говорил господин Ким. — Кто может быть способен на такие зверские расправы? — Только человек, — просто пожимал плечами Хосок. — По природе не положено, — возражал тот и тут же доброжелательно: — Что ж, прощайте! Вам остаётся пересечь залу и завернуть направо! Рад был с вами познакомиться! Всего хорошего! — И мне очень приятно! Удачи! Хосок с намеченной траектории не сбивался, проходил смело и наконец замер у приоткрытой двери на веранду, украшенной цветным стеклом. Нет, не удивился, не испугался и холодок робости не одолел, как могло бы показаться, а завидел вдалеке, через дверную щёлку, во внутреннем саду поместья, возле кустов терновника, что росли вдоль выложенной тропинки, знакомый силуэт своего прелестного херувима. Так бывает, что останавливаешься совершенно бездумно перед прекрасным, и оно склоняет нас к покорству и желанному созерцанию. Хосок не смел нарушить кроткого духовного единения с ним. Тэхён ослушался наказа кузена и наряда своего не сменил. Он лишь верх отбросил в сторону на траву и вальяжно расхаживал по тропинке в выправленной рубашке со вздёрнутым расстёгнутым воротом, что-то бормоча под нос. Мгновение нужно было, чтобы понять, что он вновь Хосока насквозь пронзил сокрушённой тонкостью чернильных своих впадин, как будто он почувствовал его присутствие и смотрел, смотрел на него. Хосок отступил на шаг, как отступают при виде чего-то жуткого, словно пытаясь избежать столкновения со страхом. — Господин Чон! — протянул непозволительно нежный голосок позади. Таким обычно сеют дурман над волею мужчин. Но его обладательница оказалась по иронии невзрачна, проста и, может быть, в острых скулах её казалась неказистость, хотя женское обаяние даровало ей способность обращать свои недостатки в достоинства, тем самым её красота была скорее величественна и целомудренна, нежели порочно притягательна. — Простите за томительное ожидание, — пролепетала она. — Что вы, мне не доводилось скучать, — по-джентльменски приветствуя её, проговорил Хосок. — Вы же составите мне компанию? — она очаровательно улыбнулась и прошла на веранду. — А впрочем, побеседуем внутри. — Я настаиваю. Причина её поспешной перемены настроения ему была предельно ясна. Ни к каким психологическим приёмам прибегать не пришлось, потому что проблема сама по себе расхаживала по саду. — У вас такая чудесная веранда, — говорил Хосок с безведомым для него самого упорством. — Она мне слишком полюбилась. Если это незатруднительно для вас, тогда... — Ну хорошо, — бесцветно улыбнулась женщина. Хосок не мог упустить возможности сникнуть покорным смирением под натиском чьего-то превосходства. И не абы какого, а особого человека, в чьих жилах текло такое схожее, родное, словно на генетическом уровне заложенное, чувство духовной близости, что путало лидерство с послушанием. Хосок неохотно признал для себя, что боится Тэхёна, поэтому спиной ни за что не повернётся, поэтому предложенное кресло развернул так, чтобы в поле зрения его не терять. Смотреть — ни за что не посмотрит, только лишь изредка подпаливал охоту, бегло оглядев весь сад, и едва ли позволял схватить свой внимательный взгляд его чернотой. Тэхён — одно весомое основополагающее хосокиного сбоя. Он заставил его фибры трепетать, а сердце заходиться в бесчувственной агонии. Как будто Хосок никогда не надеялся отыскать свой страх. Как будто Хосок увлечён. Тэхёном? Нет, своим страхом в его отражении, которого раньше ему недозволительно было вкусить. Что-то похожее друг в друге сыскали, оттого, возможно, и взглядом находится хотелось, и, наверно, даже бо́льших пределов достичь, чтобы узнать лучше, познать слишком... Тэхён явился бесцеремонно его маленьким степенным херувимом и резал теперь по совести заточенными маховыми перьями неотрицаемой истины. Хосок задумался. — Всё хорошо, господин Чон? Вы бледны. Вам нездоровится? Волнительный тон в голосе женщины склонил его поколебаться, и Хосок коротко, рассеянно повёл головой. — Всё в порядке. Просто мысли, — с ласковой улыбкой признался он. Чай в его кружке остыл. Но он вполне удовлетворил им внезапную жажду. Внутри мандраж покоя не давал, а губы неприятная сухость стягивала. — Такое количество сладостей, о котором вы меня попросили, гарантирует вам и вашей семье не только кариес, но и сахарный диабет, — отшучивался Хосок, лишь бы на подстрекательство со стороны Тэхёна не подаваться и мысли упрямые присмирить. — Мой муж сказал мне то же самое! — засмеялась госпожа Ким, прикрывая улыбку ладонью. — Видимо, ваши мысли так вами овладели, что вы не слышали моих намерений. Я — женщина, не имеющая возможности стать матерью. И моё материнское во мне изнывает. Хочу подарить детям, которые, быть может, разуверовались в чуде за холодным камнем больничных стен, немножко сладкого праздника. — Желайте им сладкой смерти? — циничной издёвкой подметил про себя Хосок, а на её вопросительное непонимание ответил не двусмысленно: — Благородно, говорю. Обещаю вам, что всё будет выполнено в срок, в том виде, как было нами обговорено. — Вы очень любезны. — Не сочтите за дерзость, а если так, то заранее простите, но могу ли я задать нескромный, скорее даже, интимный вопрос? У Хосока контакты разума с языком замкнулись, на язык попадали не мысли, а желания, вымаливающие запретное. — Если это не касается материала моей сорочки, задавайте! Госпожа Ким своей беспечным пошлым фарсом смутила не только себя, но и молодого человека, что не могло не быть осмеянным обоими. — Я хотел спросить вас о Тэхёне, — смерив веселье, сказал Хосок. Женщина тут же умолкла, словно бы минуту назад не её задорный, заливистый смех разносился по саду. — Что вы хотите спросить? — с непроницаемой серьёзностью произнесла она, поправляя юбку платья, скорее, от нервозного неудобства от его заявления, нежели по необходимости. — А что вы готовы мне рассказать? Госпожа Ким выдержала должное молчание, собираясь с мыслями. — Я всех подробностей не знаю, — начинала она, глядя на едва ли позабытого в саду Тэхёна. — Муж не говорит мне всего, умалчивает. Поэтому и я не стану болтать, чтобы вы не подумали, будто бы я сплетница. Скажу лишь, что видела достаточно пыток за свои немногие годы, которыми бы человек способен был добраться до самой души, чтобы заглушить её нещадные мучения. — Госпожа Ким глотала сожаление и, опустив взгляд на колени, обдумав своё, продолжила: — Тэхён неплохой человек. По правде сказать, он невинен не хуже любого ребёнка, которому просто-напросто не повезло. Но то редкое, острое состояние, в которое он иногда впадает по принуждению, показывает то, на что он способен, и заставляет относиться к себе с вынужденной осторожностью просто потому, что эти состояния случаются и являются небезопасными не только для него, но и для окружающих. — Как называется его болезнь? — Муж всё время повторяет «расстройство», но при мне ни разу не называет его болезнь тем, какой она является. Скорее всего и очевиднее, что психическое. — Кому принадлежит поместье? — Ему. Мы здесь только гости. Он наследный барон по матери. Впрочем, и крест несёт её же... Они оба проследили тот момент, когда Тэхён оказался у лестницы веранды. Госпожа Ким вздрогнула, обращая лёгкий испуг на юношу. Хосок, как прежде, замер. — Где твои манеры? — оживилась женщина, возмущённо восклицая, когда Тэхён через весь столик потянулся к той самой коробочке с сокровенными, приторными, сахарными тростинками детского счастья, попутно пачкая свисавшие манжеты рубашки в креманке с джемом. — Наверно, сегодня я забыл их надеть! — вызывающе ёрничал он, довольно наблюдая, как от раздражения прорезалась на лбу женщины морщинка. Хосок не хотел совсем разглядывать его суть (свой непреднамеренный страх) настолько близко, настолько изнутри, но так получается, что взгляд наш цепляется за самое кричащее, потому что дико и выделяется, потому что ярко и ненормально, потому что такое не всегда можно видеть. Его взгляд фиксировал тэхёнино оголённое запястье с заметными розоватыми укусами. Вернее, то испещрёно-кричащее на матовой медовой коже, то, что не только другим — себе порой показать стыдишься. Хосок понял по форме и размеру, что они человеческие, возможно, сделанные самим Тэхёном. Хосок без стеснения вглядывался в несчитанные чёткие, тонкие, совершенные старые рубцы — переплетения его безумия, уходящие далее по руке, скрывающиеся в разрезе манжета. И Хосок — далее вверх соприкоснулся с мужественной шеей, где окантовкой верхней части воротника служила почти незримая, но уловимая узкая полоса поперёк, по тону совпадающая с цветом его укусов. И Хосок углубился бы до самых истоков этой самой сути, начиная от обожжённой впадинки ключиц и неизвестно какой стадией исступления заканчивая, если бы страх лихорадкой не обуял тело и холодным потом не прошиб сознание. Хосок, не медля ни секундой, поднялся и отшагнул машинально назад, как человек, испытывающий недомогание. — Я чересчур довольствовался вашим гостеприимством, — стараясь выдержать спокойное расположение, говорил он. — Пора и честь знать! — Я хочу вас проводить! — сразу же вызвался Тэхён, приглушая женское лепетание о скором обеде. — Тэхён. — Госпожа Ким смерила его настойчивым, просящим взглядом. — Я всего лишь хочу проводить этого джентльмена, — непосредственно проговорил Тэхён. Хосок благосклонно согласился, и удивительно легко ему это далось, прерывая новое негодование со стороны госпожи Ким. Хосок простился с хозяйкой — и вот он уже по новой, не мысля, Тэхёном ведомый. Молодой господин жестом подал сигнал подходящей прислуге, и та без промедления ушёл восвояси. Весь проделанный путь до парадной — нелепость. Обоим было что сказать, но ни один на слово не решался. Стоя в парадной, Хосок прижимал к себе принесённую служанкой шляпу, а Тэхён катал в руках малахитовую бусину, которую по пути достал из кармана своих брюк, и смотрел в пол, целиком и полностью игнорируя требовательность со стороны кондитера к своей персоне. Им пора проститься. Хосок раздражался его затишьем. Его нервировал стук, который издавал Тэхён, ногтем брякая по сколу на малахитовой бусине. Маленький бескрылый херувим осел, утихомирил свою жажду. Но Хосок ошибся и осознал свою наивность в тот момент, когда положил руку поверх его, чтобы смерить напряжённый стук и приковался, остолбенел, выдох погасил, потому что Тэхён поднял на него свои глаза — неживые и одновременно самые что ни на есть горящие, мерцающие самой сутью мироздания, стесняющие его известной только ему правдой. Тэхён заговорил, и следующие слова ему ничего как будто не стоили, словно он перекатывал их на языке с той же лёгкостью, что и бусину в своих руках: — Я восхищаюсь тобой. О нет, молчи! Я прошу, не надо... Я не желаю слышать твою ложь. Я сказал то, что сказал, и чтобы ты знал... Не сказанное вслух сокровенным шёпотом опалило хосокино ухо: — Я знаю, кто ты. Хосок не чувствовал себя от страха, внушаемыми словами. Сквозь мор холодеющего сердца, не ощутил той боли от его прикосновений, утешений губ херувимских на бескровной щеке. Хосок сбегал от него стыдливо, а в мыслях пульсировало его благоговейное: «Покажи, как ты убиваешь?» Безмолвное желание вернуться он оставил невесомым, мёртвым, грязным у непорочных его губ.***
Ясное утро следующего дня Хосок пил чай в столовой и слушал стрёкот тётушкиных последних городских сплетен. Он не подавал вида своей замкнутой, безразличной отчуждённости и, придерживая чашку над блюдцем, делал один бессознательный глоток за другим. Перед его мысленным взором проносились вереницы по-дьявольски страстной, невообразимо прекрасной, самозабвенно пьянящей прошедшей ночи. Он не моргал, окаменев от восторженного дурмана, заполнившим все его мысли. Взор его был обращён куда-то далеко. Он точно пребывал вне времени и пространства, где-то там... ...за томной бесконечностью плотных портьер, в глухом свете светильника, он был помазан спёртым воздухом и чувственными нотками жасминовой веточки, принесённой Тэхёном из сада. Хосок был между его длинных, изысканных пальцев и созерцал со стороны, как тот блуждал ими по своему обнажённому прелестному телу, ублажая себя, упиваясь своим непристойным наслаждением, изнемогая в истоме наркотического экстаза; сливался с глубиной его пошлых придыханий и безропотно исполнял любую просьбу на удовольствие своего отравленного развратным наслаждением падшего херувима, чтобы потом срезать с его божественного личика последнюю блаженную улыбку переполняющего счастья и раскроить на искусные узоры витражей его податливое стройное тело, которое так и льнуло к Хосоку одним лишь призывающим страстным желанием; он пробовал его мёртвенный кровавый поцелуй и вкусил