О недосказанном и сожалениях

Верховенский опаздывал. Впрочем, как и всегда. Раздражённо перекатившись на кровати, Кириллов покрасневшими от усталости и бессонницы глазами буравил потолок. Ждать не было никаких сил, и искушение так и подмывало закончить всё без Верховенского. Чтоб знал, с кем имеет дело всё это время, и что Алексей Нилыч к себе подобного отношения не потерпит. Вот только охота ещё одно мгновение поглотить в себе, заключить в прозрачных стеклянных глазах навечно или на полчаса до смерти — неважно — была сильнее. И разницы, на что смотреть — на колышущуюся ли от ветра драную и сто раз штопаную занавеску, на качавшиеся за ней листья деревьев или же на разгуливающие по переулку узкого серого потолка ручейки-трещины — не было никакой. Оставшиеся секунды наедине с собой — запоминающиеся, но неловкие, как затянувшееся расставание с другом, когда оба уже хотят разойтись своей дорогой, но кто-то должен первым сказать «прощай», но мнётся, и долго сверкают смущённые улыбки и общие слова и неловкая тишина, и оба, развернувшись друг к другу наконец спиной, облегчённо выдыхают, что наконец закончилась эта странная мука. И поэтому, как только раздался ленивый стук шагов по лестнице, Кириллов тут же вскочил на ноги, впопыхах отыскивая чернильницу и лист. Заботиться об этом с самого начала он не хотел — желание сохранить его последние не отягощённые бременем мгновения чистыми и свободными от этой предсмертной суеты было сильнее одолевшей его в недавнее время болезненной тягости к чистоте, порядку и своевременности. — Спасибо скажите, что опоздал, вам же три часа подарил, — тягучий звук почти кошачьего голоса заполнил комнату. Почти тут же из-за двери показался и сам опоздавший, на ходу стаскивая грязный пиджак и сбрасывая его на кровать Алексея, не заботясь и о минимуме приличий. Кириллова передёрнуло, и скрывать своё отвращение он явно не собирался. Разве что за очередной панической суматохой — отведённое ему время как будто неумолимо отсчитывалось внутренними часами, и вот сейчас они заколотили бешено, как будильник, требующий пробуждения. Пробуждения уже от жизни. — Если придёт Шатов, я вас спрячу в ту комнату… — судорожно забормотал Кириллов, переставляя чашки на столе и в какой-то лихорадке то оправляя на себе рубашку, то смахивая невидимые пылинки с обшарпанной спинки стула. Его суетливость заставила Верховенского ухмыльнуться, и он, со странной осторожностью поглаживая нервозно дрожащие руки Кириллова, подвёл его к себе ближе. Кричать на всю комнату не хотелось, да и могло быть попросту опасно, поэтому Алексей, кивнув, сам встал почти вплотную к нему. — А Шатов не придёт. Кириллов недолгое время, пытаясь сообразить, сосредоточенно жмурился, пока совершенно не побелел. Сердце гулко ухнуло куда-то вниз, и как будто взамен него Алексей выхватил и вскинул револьвер, на пару мгновений опередив Петра Степановича. Разум всё ещё отказывался осмыслять происходящее, и Кириллов машинально стиснул пальцем спусковой крючок. Пуля прошла у самого уха Верховенского, опалив кончик и проехавшись по виску. Тряхнув головой, Алексей остекленевшим взглядом следил за тем, как он, шипя от боли, прижимал пальцы к несильно кровоточащей ссадине, запёкшейся от самой пули. Стрелять хотелось ещё, и он с силой сжал револьвер в руках, остервенело дёргая крючок, но патрон был только один — нарочно оставленный Кирилловым как раз для совершения последней воли. — Это за то, что он вам в Женеве в лицо плюнул! — Алексей истерично расхохотался, хватаясь за голову и широкими безумными глазами глядя на Верховенского. Тот, криво усмехнувшись, качнул головой, заставив Кириллова от недоумения опустить револьвер и выронить на стол из ослабевшей руки. Как только сталь глухо звякнула о дерево, Верховенский для острастки взвёл курок, небрежно ткнув дулом в лоб Алексея, и жестом заставил сесть. Ему не оставалось ничего, кроме как повиноваться. — Вы, Кириллов, мыслите тактически, а не стратегически, — голос Петра срывался на какое-то протяжное мяукание, — и не можете предположить, что эта глупость — повод, а не причина. Он выдержал театральную паузу ради закономерного вопроса, и Алексей не заставил себя долго ждать. — В чём дело? — глухим голосом проговорил он, машинально пытаясь нащупать под рукой оружие — с ним Кириллов всегда чувствовал себя спокойнее. Гадливо усмехнувшись, Верховенский смахнул револьвер со столешницы и тут же поднял лицо Алексея к себе за подбородок. — Вы и сами знаете, в чём, — глаза превратились в узкие щёлочки, а взгляд за секунду наполнился необъяснимой злобой. — Предали меня, и ради чего? Ради кого? Этого вашего… Пётр Степанович просмаковал на языке ругательство, а затем, будто опомнившись, наигранно вздохнул. — Что ж это я! О мёртвых, впрочем, либо хорошо, либо ничего, — оскалился он. Руки сами собой сжались в кулаки, но Кириллов усилием воли сдержался, пристально глядя на Верховенского. Тот явно был не в себе с самого начала, и сейчас, видимо, его помешательство только усиливалось — Пётр Степанович, уже совершенно забыв о том, что держал Алексея на мушке, расхаживал по узенькой комнатушке в два шага туда-сюда, активно жестикулируя. Его прежде бледные щёки раскраснелись, а губы были сжаты в узкую бесцветную полоску от бессильной злобы. — Вы были моим, моим идолом! — он резко остановился и вновь сел рядом с ним, нервно заламывая руки. Если до этого его взгляд прожигал насквозь от ненависти, то теперь, казалось, Верховенский вот-вот разрыдается. Кириллов предусмотрительно отодвинулся от него, опасаясь спровоцировать взрыв, но добился противоположного эффекта — Верховенский тут же схватил его за грудки и притянул назад, упоённо обводя пальцами ворот и покрытую от волнения испариной шею. Последнее, чего Алексей мог ожидать — то, что он действительно заговорит об этом. Как ему казалось, эта тема давно была забыта и боязливо обходилась ими обоими во избежание вскрытия этого болезненного гнойника, но, видимо, перед его смертью Верховенский зачем-то решил развязать этот узел. Кириллову же казалось, что лучше будет унести это с собой в могилу. — И что теперь? — холодно процедил он, исподлобья глядя на Петра Степановича. — Я думал, вы давно успокоились. Нашли другого, а всё так же изводитесь по тому, что не достать, — Алексей убрал взмокшие волосы со лба, рассеянно зарываясь пальцами в копну спутанных прядей. — Оставьте меня в покое хотя бы перед смертью. Верховенский опешил только на секунду, а затем даже странно улыбнулся, взяв широкую ладонь Кириллова в руки. Тот тут же вытянул её из хватки, сгорбившись. — А вы всё тот же, Алексей Нилыч, — каким-то трепетным шёпотом пробормотал он, вновь стиснув его кисть, и на секунду поднес к губам, целуя. По коже у Кириллова прошли влажные липкие мурашки от отвращения, дежавю и странного чувства ностальгии. Дух захватило ощущение, будто он находится во сне и знает, что будет наперёд: вот сейчас Верховенский встанет на колени, затем вновь выдохнет что-то в ладонь, перемежая лихорадочное бормотание с отчаянными поцелуями в кончики пальцев. А затем сложит руки сам и начнёт молиться. Грудь сдавило ударом под дых воспоминаниями о швейцарских вечерах, похожих один на другой как две капли воды. Единственное отличие от настоящего — Верховенский приходил как можно раньше, долго и назойливо стучался в комнату. Не хотелось, но сказать «да» было проще, чем объяснять, почему «нет». Пётр и пользовался этим, нарочно усаживался на колени — тот всегда будто нарочно игнорировал наличие других стульев в комнате — и настойчиво целовал куда ни попадя, не обращая внимания на мертвенную неподвижность самого Алексея, его неотзывчивость. Это придавало ему большее сходство с иконой, идолом, который не откликнется на мольбу, если как следует не попросить. Хотя сам Кириллов с удовольствием выполнил бы любую просьбу, после которой его бы оставили в покое навсегда. У Верховенского таковой не было — у него существовали только безграничное желание и, казалось, амнезия. Иначе нельзя было объяснить эту непроходимую напористость, искреннее ожидание, что после десяти отказов Алексей наконец согласится, и каждый раз Пётр расстраивался как в первый. Вода камень точит, и в редкие моменты поддаваться приходилось, укрепляя и без того железную уверенность Верховенского в том, что и на неприступного Кириллова найдёт управа — только повод давить сильнее, упрашивать и вымаливать. Он никогда не применял силу — Алексей и без этого практически не сопротивлялся, не считая раздражённых толчков ногами и укусов до крови, когда Верховенский непозволительно забывался. Будь его воля, Кириллов бы уже давно вырвал кусок плоти из его груди, скалясь, как загнанный в угол зверь. Но у Петра было нечеловеческое терпение и упорство в своих желаниях; у Алексея же, к сожалению, не было ни звериных клыков, ни когтей. Сейчас он ни за что не признался бы себе, что в самом начале знакомства многое бы отдал за эту близость. Слишком это было очевидно и слишком сильно это въелось в подкорку Верховенского — без малейшей уверенности в том, что на его настойчивые притязания могут ответить, он бы и шагу не ступил за порог чужой комнаты. В ушах звенела собственная вина, и Алексей, качнув головой, едва удержался на месте. Верховенский из воображения тут же бросился к нему, обеспокоенно и вместе с тем требовательно придерживая за плечи, щупая худые руки и подтягивая к себе. За любую помощь он молча просил вознаграждения, будь то неприлично долгий взгляд, прикосновение холодных кончиков пальцев или даже объятия. Алексей даёт больше — дал бы сколь угодно много, лишь бы исчезла эта нелепая мучительная фигура совести, являвшаяся почему-то в образе человека, у которого она совершенно отсутствовала — целует иллюзию. Чувство внезапно прошло; Кириллов будто сморгнул его с глаз, как пелену, и не осознающим ничего взглядом посмотрел на сидящего рядом Петра. Тот и правда касался его руки губами, как раньше — то прихватывал грубую кожу на костяшке, то потирался носом о чувствительные пальцы — но это было единственной ниточкой, связывавшей прошлое и настоящее. Алексей разорвал её, отдёрнув руку. Пётр Степанович, казалось, этого и ждал. Вместо несуразно худощавой кисти Кириллова в его ладони блеснул револьвер — теперь уже не раньше и не позже, чем положено, а как раз вовремя. Его тонкие пальцы всегда лучше смотрелись, поглаживая рукоятку оружия, а не в попытке приласкаться или выразить поддержку. Может, как раз-таки потому, что чувствовать власть над людьми Верховенский любил больше, чем самих людей, а Кириллов знал это даже тогда, когда имел неосторожность с первого взгляда так крепко и болезненно привязаться к нему. Он было потянулся к своему револьверу, чтобы быть наравне, и только коснувшись его рукой, вспомнил, что тот уж давно не заряжен. Тишину прорезал неожиданный смешок Алексея, а за ним усмехнулся и Пётр Степанович, неожиданно ласково и мягко улыбаясь. Пальцами он аккуратно водил по чётко выраженной скуле Кириллова, исхудавшего донельзя за эти несколько дней, словно отвлекая, пока другой рукой ленивым и игривым движением переламывал раму револьвера, проверяя заряд, и, повертев на пальце, защёлкивал её обратно. Кириллов невольно любовался его показательными, точными движениями. Сказывалась практика. — Вы уверены, что ваша воля у вас ещё осталась? — Верховенский скучающе насвистывает, ведя рукой по шее Алексея, а затем расстёгивая верхние пуговицы рубашки, впервые туго затянутой прямо до воротника. Кириллов не признается, что был готов к его приходу даже так. Он не сопротивляется — уже слишком поздно — и только болезненно щурится от чужих мягких и влажных пальцев. Касания липкие и уже трупные, опережая момент на минуту, и Алексей непроизвольно вскидывает взгляд на уже который день остановленные часы. — Уверен. Потому вас и позвал, — цедит сквозь зубы, запрокидывая голову, а затем снова резко всматриваясь в бледное, решительное лицо Петра Степановича. Их губы почти соприкасаются, но Алексей не даёт завершиться этому сейчас, неуловимо дрожа и увиливая. — Тогда позвольте мне исполнить свою. Сквозь поцелуй труднее в полной мере прочувствовать прикосновение ледяного дула к груди, но гораздо легче предугадать выстрел.