Сигареты

В комнате отдыха Халдеи душно и шумно, она полнится горьковатым запахом пива и негромкими мужскими голосами, меж которых призрачным шлейфом тянется негромкая джазовая мелодия. Мордред, задремавшая за ручной игровой консолью в своем любимом кресле, приоткрывает зеленый глаз, и, бегло осмотрев компанию, сладко, по-кошачьи тянется, протянув к потолку кулаки. Но тут же замирает, ощущая, как неприятно стягивается где-то в солнечном сплетении хорошо знакомый болезненный узел. Уже поздно, и нескончаемую метель, воющую за стенами, похоже, уже давно накрыло мертвенно-сизым сумраком. Не считая ее, в комнате, за круглым столом для покера осталось пятеро. В плотном облаке табачного дыма Сэйбер может рассмотреть пару белых макушек – Карна и Эмия, полубоком к ней одетый в яркую гавайскую рубашку Кухулин глотает янтарное пиво, в темноте поодаль тускло поблескивают очки седого Мориарти, а рядом с ним целую треть стола занимает могучая фигура Искандера. Несколько минут, плотнее забившись в плед, Мордред вслушивается в обрывки беседы, судорожно ища в ней источник нарастающего навязчивого беспокойства. Но нет, ничего интересного. Бухло, карты, женщины, кто кому задницу надрал... Они вообще о чем-то еще говорят? Смерив оценивающим взглядом лежащую рядом на диванной подушке консоль, она сминает и спихивает ногами плед, вылезая в прокуренную насквозь прохладу. Идет к двери, неопределенно махнув рукой в ответ на оклик… и, постояв с полсекунды разворачивается на пятках, круто меняя шаг в направлении к столу. - Проснулась-таки? – с едва заметной улыбкой отмечает Карна, подняв голову. - Ну чо, кто выигрывает? – сонно шмыгнув носом, с деланной небрежностью интересуется она, бесцеремонно опершись локтем о плечо Кухулина, и раздосадованно отметив, что даже сидя он едва ли не с нее ростом. Как и остальные собравшиеся, впрочем. - А ты как думаешь? – не менее досадливо отвечает ей Лансер, кивнув на стол. Перед ним жалкая горстка фишек, а вот рыжий правитель, напротив, как раз сгребает в могучие объятия целую гору разношерстного имущества, в котором, среди россыпи разноцветных фишек, можно распознать и золотые украшения, и старые монеты, и даже подозрительно знакомые на вид черные штаны. И не скажешь, чьи, потому что рожи у остальных игроков одинаково унылые. На миг Мордред даже подмывает заглянуть под стол, чтобы убедиться воочию, кто сегодня самый большой неудачник, но цель у нее другая – и прозрачный зеленый взгляд безошибочно ухватывается за лежащую рядом с Кухулином пачку сигарет. Запах. Вот что было не так. Это не просто запах табака. С трудом оторвав взгляд от сигарет, Мордред фыркает. - Нас ждет бесштанная прогулка по штабу? И где Машу или Рицка с фотоаппаратом, когда они нужны? Судя по брошенному в ответ через стол взгляду, без штанов сегодня остался Эмия. Мордред беззвучно хихикает – и ведь, под настроение, из вредности пошла бы Рицку растолкала, или поискала где фотоаппарат, да спят уже все. - Хочешь присоединиться, Рыцарь-Предатель? – размашисто спрашивает Искандер, - Эй, Арчер, принеси-ка девочке стул и захвати еще пива…! - Я говорила не звать меня так! – мигом ощетинивается Мордред, и от бессилия своих угроз лишь больше злится, - …Сидеть еще тут в накуренном, дышать нечем. Задыхайтесь тут сами хоть всю ночь. Для убедительности она громко кашляет, и, развернувшись, спешно уходит за дверь, в тишину пустого коридора, сжимая в спрятанной в рукав куртки руке заветную пачку сигарет. Сущий пустяк, Лансер, наверное, даже не хватится пропажи. А если и поймет, кто стрельнул его сигареты, рукой махнет. Но Мордред внезапно с головой захлестывает волнение едва ли не такое же сильное, как когда-то очень давно, в отцовской сокровищнице. Спешно сунув сигареты за пояс джинс, она несется по коридору быстро, почти бесшумно, воровато озираясь через плечо, слетает вниз по лестнице в пустой, заполненный спертым холодом вестибюль, заворачивает за лестницу и прячется там, в темном пыльном углу, мостя задницу прямо на мраморную плитку, от которой снизу так и веет вечной мерзлотой. И только затем решается извлечь из-за пояса украденную добычу. На мятой оранжевой пачке ряд незнакомых иероглифов, знак инь-ян меж схематичного узора планет. Ничего примечательного, но, осторожно держа пачку обеими руками, Мордред, к своему ужасу, чувствует в горле комок. Она жмурится, трясет головой, отгоняя наваждение, жмется затылком к холодной стене, невидяще вглядываясь в мертвый синеватый полумрак. Но вязкая горечь никуда не уходит. И не уйдет. Как бы ни пыталась не думать, не вспоминать – не уйдет. Сигарет в пачке осталось всего четыре, и пара слоев дешевого картона держат форму только благодаря вложенной внутрь зажигалке с логотипом Халдеи. Мордред вынимает ее, и следом одну из оставшихся, тоже чуть мятых папирос. Бездумно, машинально, не испытывая ни потребности, ни желания курить. Ей ведь совсем тогда не понравилось. Но отчего-то она уверена – ей это нужно. Первая затяжка заволакивает легкие плотным вонючим дымом, застревает в горле, заставляет издать надсадный булькающий кашель. Сигарету тут же хочется отбросить, затоптать, выползти наружу, глотнуть воздуха, но Мордред остается на месте. Упрямо и зло стискивает зубы: должна, терпи, хотя бы две. За себя и за него. Да и что такое табачный дым, даже самый гадкий, в сравнении с едким узлом, что стянулся в груди? Сейчас можно, говорит она себе, остервенело стирая рукавом предательски выступившие на глазах слезы. Сейчас и здесь можно. Никто не увидит, не узнает, не станет задавать вопросов или смеяться над ней. И нет ничего постыдного в том, чтобы скучать по хорошему человеку, его и оплакать-то некому больше было. Пусть запоздало и неуклюже. Пусть втайне ото всех. Все равно. Злая шутка судьбы и, одновременно, самое большое благословение призывов Халдеи – память, что они не оставили там, где спят легенды, а потянули с собой сквозь века и миры. Память о том, что было прежде, не только при жизни. Память, ценней которой для Мордред нет ничего. Она никогда не говорит о Кайри, хотя порой так хочется раскрыть душу тем, кому научилась доверять – может, Рицке, Фран или Джекилу. Им ведь можно, они поймут. И даже, совершенно иррационально, отцу иногда, когда в очередной раз обманчиво верится, что Артурии не плевать на ее существование. Но Мордред с самого призыва держит этот островок памяти в себе, как самое ценное свое сокровище. Ценней даже клятв, которые она дала Рицке, а ведь в клятвах этих все, что у нее есть. Сэйбер помнит, и это главное. Помнила в лондонской сингулярности, каждый раз встречая знакомое по той Войне лицо как иглу под ребра, помнит и сейчас. Спутанную гриву длинных волос, шрамы и темные очки. Улыбку, способную напугать простого человека, но для нее – искреннюю и задорную. Хриплый, насквозь прокуренный голоc, больше похожий на теплый треск поленьев в костре, чем на бряцанье костей, как положено бы некроманту. Стальные нервы и идиотскую самоотверженность. Мерзкий вкус табачного дыма на корне языка. Точно такой же, как и сейчас. Она ведь того не стоила. Правда, не стоила. И не только потому, что он жил, а она мертвец уже многие столетия. Да и не жила-то вообще никогда, если совсем уж честно. И сколько ни думай, ни убеждай себя, что не ей судить человека за сделанный им выбор, что она отдала свой долг, верно сражаясь за него и оставшись с ним до самого конца, клятый узел в груди стягивается все сильнее. И оттого вдвойне тошно и противно становится от мелочного желания куда-то сбежать и больше не помнить – чтобы не было больно. Мордред отчаянно давится смесью дурнопахнущего дыма и собственных сдавленных слез, но вновь чиркает зажигалкой. Вторая. За себя, за него – уже неважно. За обоих. За то, что, черти бы все драли, память останется с ней. Он, за считанные дни сделавший для нее больше, чем родные родители, вместе взятые, и ставший их ближе, заслуживает этого как никто не свете. Шаги и голоса парой пролетов выше заставляют резко поднять светловолосую голову, еще раз, для верности, утереть глаза рукавом, и, встряхнувшись, рывком подняться на ноги. На лице – привычная насупленность. Как бы ни хотелось, она не готова этим с кем-то делиться, это только ее. От дыма подташнивает, но теперь чуточку легче. Мордред заталкивает зажигалку назад в пачку и сует ее за пояс. Оставшуюся пару сигарет она выкурит позже, и, может быть, даже при всех. А потом и еще стырит. И плевать, что будут думать остальные. Наслушалась уже всякого о своей незрелости, перепадах настроения и подростковых бунтах от всех, кому не лень нести чушь. Она сделает это просто потому, что помнит. Потому что даже сотне смертей и сотне новых призывов не под силу разорвать эту связь.