***
Кроме него в вагоне никого не оказалось. В поезде было зябко, и Кроули подумал, что бокал вина или хотя бы чашка горячего чая пришлись бы сейчас очень кстати, однако просто плотнее запахнул куртку и, съёжившись, устроился на месте у окна – настроения творить маленькие (пусть даже и демонические) чудеса не было. Хотелось закрыть глаза, прислониться головой к стеклу и уснуть, но всего через час ему всё равно пришлось бы проснуться, чтобы сойти на конечной. Усталость накатывала волнами, мягко притупляя чувства, но оставляя после себя ощущение бессилия. Конечно, за его не самую короткую жизнь у Кроули случались моменты меланхолии. В девятнадцатом веке "момент" и вовсе затянулся. Но меланхолия проходит. Грусть забывается.Теперь же он чувствовал, как все шесть тысяч лет навалились на него разом – со всеми сожалениями, несбывшимися мечтами, неоправданными ожиданиями. Иногда хватает и соломинки, чтобы плотина прорвалась. Иногда хватает и слова, чтобы что-то внутри сломалось. Кроули даже не помнил, что это было за слово. Помнил, как несколько часов назад вышел из книжного – ангел дружелюбно помахал ему вслед. На нём была клетчатая бабочка – это Кроули тоже помнил. Потом он сел в Бентли. Наверное, где-то припарковал её, может даже поцарапал соседнюю машину – эти воспоминания уже подёрнулись дымкой. И оказался на вокзале. Полил ли он цветы перед уходом? Впрочем, они слишком его боятся, они не завянут. Они не посмеют. Поезд набрал скорость и за окном замелькали огни ночного Лондона. Кроули знал, почему он уехал, но никогда не смог бы ответить на этот вопрос вслух. Словно его чувства были сплетены в красивый узор – вроде тех, что Азирафаэль старательно выводил спицами на очередном вязаном свитере – но стоило одной нити порваться, и стройный орнамент превратился в запутанный разноцветный комок. Впервые в жизни Кроули – тот самый, что готов был с одной только монтировкой пойти против Сатаны – сдался. В день так и не случившегося Армагеддона он словно побывал на самых страшных американских горках на свете – таких, что сердце ухает вниз вслед за рельсами, согнутыми под немыслимыми углами, а затем снова взмывает вверх, да так, что перехватывает дыхание. До этого его жизнь текла медленно, почти лениво – как, вероятно, любая бесконечная жизнь. Кроули мог позволить себе проспать целый век или потратить лет двадцать, чтобы научиться идеально складывать оригами. И вдруг время – всё время мира – схлопнулось до одной недели. По его вине. Кроули старался – это подтвердила бы любая вышестоящая инстанция – он так старался исправить нечто, далеко выходившее за рамки его возможностей; он перестал спать, перестал есть, иногда даже забывал дышать, а его мозг, не переставая ни на секунду, лихорадочно генерировал идеи. Наконец, он нашёл выход – но не решение. Конечно, это не устроило Азирафаэля – тот не умел или не хотел иметь дело с полутонами. Ему, как и любому учёному, нужен был ответ – лаконичный, ясный и универсальный. Желательно, простой. Ответа у Кроули не было. "У нас нет ничего общего" – первая трещина. На смену панике пришло отчаяние. Он не знал, как решить проблему, не мог сбежать в одиночку – потому что тогда это потеряло бы всякий смысл. Он даже попробовал молиться – впервые с тех пор, как был изгнан из Рая. Если Она и услышала демона, то ничего ему не сказала. Кроули остался наедине с собой. Он попытался насладиться последними днями человечества, но в душе – как будто она могла быть у демона – поселилась постоянно напоминавшая о себе тревога. А потом Кроули впервые убил. Бог не могла быть милосердной или жестокой, но Её дети – совсем другое дело. А все они когда-то были Её детьми. "Ангелы не убивают" – чепуха! Сандальфон, например, на славу постарался в Содоме и Гоморре – Кроули, к счастью, не довелось этого увидеть. Что же до демонов – да, был Лигур, для которого убийства были чем-то вроде приятного хобби. Хастур с его нездоровой страстью к поджогам. И был Кроули, который никогда никого не убивал. У него не было той жалости к людям, которой так отличался Азирафаэль. Но было нечто другое. Даже в самые мрачные, самые беспросветные моменты своей жизни – к которым несомненно относился стоявший на пороге конец света – Кроули любил свою Маму. Он всегда называл её так – приходил, вежливо, но настойчиво дёргал за подол одеяния, сотканного из звёздной пыли, и спрашивал: "Мама, почему рыбы дышат в воде, а на воздухе не могут? А почему у птиц наоборот?" Она ласково качала головой, наклонялась и объясняла, а он никогда не мог понять смысл её слов и всё же приходил снова и снова. Кроули знал, что Она любила всё, что неустанно творила кончиками прозрачных пальцев – от тропических букашек до далёких галактик. И, вспоминая об этом, не мог оборвать жизнь, подаренную Ей – он не чувствовал в себе этой власти. Как и Она, Кроули во всём умел видеть красоту – у него никогда не возникало желания её рушить. Как же безумно сложно ему оказалось удерживать на лице маску холодного отчуждения, убивая одного из своих братьев. Ему хотелось кричать вместе с Хастуром (разве что не так мерзко), но он вынужден был доиграть эту роль до конца. Мчась на Бентли по улицам вечернего Лондона, Кроули знал – это была вторая трещина. Третья трещина – в горящем книжном – прошла насквозь, и Кроули почти сломался. В какой-то момент его мир стал вращаться вокруг Азирафаэля, и демон чувствовал себя то фанатичным адептом культа, то телохранителем, то верным псом, готовым сорваться с места по первой команде. Кроули поверил, что ангел исчез навсегда – а вместе с ним и всё, что имело смысл в его жалком существовании. Осталась пустота и глухая боль, а внутри, как в нелюбимом доме – лишь серые стены, холодные комнаты и коридоры, которые никуда не ведут. Он не хотел мстить, у него не было сил злиться. Кроули пил и не чувствовал горького вкуса виски. В тот момент он не чувствовал ничего. Кроули заплакал, когда увидел Азирафаэля – а он не помнил, когда плакал в последний раз. Может быть, это было много тысяч лет назад, когда в ушах свистел ветер, спина горела огнём, а земля стремительно приближалась. В тот раз Она не дала ему второго шанса – неужели теперь решила проявить милосердие? Но не всё можно повернуть вспять, не все трещины можно склеить. К демону вернулось упрямство, и только оно заставляло его выжимать педаль газа горящей адским пламенем машины. Внутри же по-прежнему зияла дыра. Всё, что произошло на авиабазе, было настолько сумбурным, а в отдельные моменты и попросту нелепым, что Кроули при всём желании не смог бы воссоздать события того часа. Апокалипсис превратился в фарс – дети, рассуждающие о пользе сытного обеда, Азирафаэль в теле какой-то странной женщины с ещё более странным оружием (Кроули так и не понял, чем оно стреляло – кажется, смесью пороха и гальки). Страх в его... отсутствии души сменялся робкой надеждой, а она, в свою очередь, паникой и беспочвенной бравадой. Но всё закончилось. Почти. Кроули с удовольствием бы заставил водителя автобуса доехать до самого дома и, поднявшись в свою квартиру, завалился спать на недельку-другую. Он чертовски устал и не хотел ни о чём думать. Однако, хотя водитель и правда очнулся в элитном районе Лондона, демон вынужден был провести ночь за обсуждением плана по одурачиванию очень недовольного начальства и долгим торчанием перед зеркалом в попытках придать своему лицу более безмятежное выражение. Но, справедливости ради, ужас на лице Гавриила того стоил. А сама казнь – что ж, может Азирафаэль на его месте и был бы неприятно удивлён, но Кроули точно не ожидал на Небесах тёплого приёма и просто постарался повеселиться (насколько позволяло "прикрытие", разумеется). И всё закончилось. Совсем. Кроули ждал перемен. Даже не надеялся, нет, ждал. Опрометчиво для циника, но за эту неделю произошло столько, казалось бы, невероятных событий – из небесных канцелярий, знаете ли, обычно не увольняют, а рукописи (и книги), вопреки расхожему выражению, очень хорошо горят, и горят безвозвратно. Поэтому демон при каждой встрече искал что-то новое во взгляде серых глаз, в торопливо сказанных словах, в жестах. Но месяцы шли, а Кроули ничего не находил. Чуть меньше страха и осуждения, чуть больше раскованности – но не более того. Ни одного случайного прикосновения или двусмысленной фразы. И когда Азирафаэль сказал... О. Теперь Кроули вспомнил, что он сказал. "Тебе пора" – и всё тот же немного виноватый взгляд, совсем как в старые добрые времена. Последняя трещина окончательно сломала что-то внутри Кроули – опору, которую он выстраивал так безумно и неоправданно долго, за которую хватался до последней минуты. Конечно, ангел имел в виду что-нибудь вроде "пообедаем в Ритце на следующей неделе, спокойной ночи", но, кажется, Кроули и правда было пора. Теперь, несколько тысячелетий спустя, он наконец устал от ожидания. Он сделал достаточно – пришло время искать новый путь, свой собственный, не завязанный на долге или одержимости. И пока что этот путь пролегал по рельсам, протянувшимся среди английских полей и уводившим поезд всё дальше от Лондона.Поэтому я собираю осколки И сажусь на полуночный поезд У меня есть свои причины, Но, дорогой, объяснить их я не могу Я всегда буду любить тебя Но этой ночью я выбираю уйти