Зимнее солнце

Из-под следующей шелестящей страницы ты все так же выглядываешь на меня украдкой, одним краешком глаза следя за каждым моим движением — наверняка уверен, что я не замечаю. В блеске единственного глаза читается живость и отчего-то капелька надежды. Я облегченно смыкаю веки: значит, все в порядке, можно еще подремать капельку. Расслабляя мышцы и выдыхая полной грудью, чтобы быстрее задремать, допускаю непозволительный просчет: Муген вдруг звонко бряцает об угол сидения, и я с неохотой открываю глаза, чтобы устроить и его поудобней. Ты тут же, даже не вздрогнув, не подав виду, зарываешься всем своим вниманием в ворох страниц, будто бы для тебя больше нет ничего в этом мире, только эти маленькие чернильные пятнышки на бумаге. Я молчу, хотя все во мне кричит, негодует при виде столь откровенной лжи. Книжку читаешь, э? С твоей-то скоростью вот уже пять с половиной минут на том же развороте? Раньше ты бы донимал меня глупыми бесполезными расспросами или, дождавшись, пока я усну, начал бы измываться над моими несчастными волосами. Ты бы не стал церемониться, сел бы поближе, чтобы совсем впритык, и не умолк бы, пока не ощутил на своей глотке острие катаны. Ты бы завалился спать ко мне на плечо или, все так же весело смеясь, плюнул бы на эту наскучившую игру и ушел донимать кого-нибудь из попутчиков. Все это было раньше, а теперь ты просто сидишь на самом краешке скамьи, вжимаясь в узкие блестящие деревяшки и сгорая от смущения. Что, черт возьми, у тебя на уме? Мне не к спеху вот так едва не лопаться от любопытства, но еще немного, и ты доведешь меня до подобного низменного беспокойства. Поезд тормозит с металлическим скрежетом и визгом, резко бьющим по ушам. Ты проходишь рядом как-то несмело, нерешительно; неуклюже спотыкаешься о чью-то сумку, после тут же ловко спрыгнув на перрон. Аритмия твоих поступков нервирует меня, но не настолько, чтобы помешать думать и подтолкнуть к опрометчивым действиям: если я, не приведи Господь или кто там еще, заговорю с тобой или как-то иначе дам понять, что замечаю эти твои странности, провала миссии нам не избежать. Поэтому я просто молча иду за тобой, след в след копирую твою зигзагообразную тропку, хотя в этом месте, пожалуй, я был бы куда лучшим проводником. Настает момент, когда ты, сомневаясь, все же решаешься заговорить со мной. Мы идем рядом, и наши плечи иногда случайно соприкасаются; ты тут же бледнеешь, отпрянув и теперь стараясь идти на отдаленном, максимально допустимом вежливостью расстоянии, отчего твои движения становятся какими-то ломаными, механическими. Когда это происходит, я даже на дистанции в пару метров могу почувствовать, как тебя бросает в дрожь; ты — словно побитая голодная уличная кошка, которая вроде бы все еще не верит, что от людей можно ожидать только плохого, но подходить ближе уже не станет. От этого атмосфера делается какой-то еще более неловкой, неестественной, и разговор совсем не клеится. Я поглубже надвигаю капюшон, из моего рта невольно вырывается крохотное облачко пара. Мы не обговаривали заранее, что разделимся, не решали это сейчас — это выглядит настолько очевидным теперь, что и упоминать нет смысла. Мы только перебрасываемся парой фраз, договариваясь о месте и времени встречи в незнакомом городе, расставляя ориентиры и пытаясь хоть как-то обозначить неведомый объект поиска. Ты зачем-то суешь мне в руки потрепанную, расплывшуюся от влаги карту; я, чтобы не ломать все в последние секунды, прячу её за пазуху. Затем, опустив голову и тряхнув напоследок копной медных волос, будто сбросив с себя все лишнее, срываешься с места и с явным удовольствием растворяешься в горстке домов и толпе прохожих, снующих между ними. Я обхожу свой участок быстро и, не встретив на нем ни препятствий, ни каких бы то ни было намеков на искомое, с час бесцельно брожу по городу, чтобы убить время. К назначенным пяти тридцати возвращаюсь на место встречи, оставив еще минуту на то, чтобы перевести дух и подготовиться к продолжению этой пытки неловкостью и молчанием. Секунды вытекают из меня, как из испорченной клепсидры: то кажется, будто я жду тебя уже целую вечность, то чудится, будто не прошло и минуты, той самой, на которую я пришел раньше. Как назло, отсюда, из-за угла, не видно башню с часами. Теперь я узнаю, что с тобой что-то не так, только когда пробьет шесть. Ветер крепчает, мелкая крошка снега все острее вгрызается в мое лицо. Наконец, ты показываешься из-за угла — запыхавшийся и, видно, слегка потрепанный. Если приглядеться, можно заметить неумело, но очень старательно прикрытый волосами глубокий порез на правой щеке и разодранный край повязки. Должно быть, это достаточно больно, особенно если вот так растягивать губы — но ты все равно расплываешься в широкой и почти не фальшивой улыбке. — Еще полчасика, ладно, Юу? Мне всего пара кварталов осталась. Если хочешь, можешь даже пройтись со мной, мы могли бы... — Удивительно, как ты до сих пор набираешься сил и смелости произносить это имя. Оно мелко дрожит в уголках твоих губ, изгибается и искривляется, не желая выходить на свет. Почему? Я спрашиваю себя и никак не могу найти подходящий ответ — почему тебе так сложно выдавить из себя всего две буквы, те самые, которыми ты всю жизнь с неуловимой легкостью разбрасывался направо и налево, рискуя получить за это хорошую трепку? Теперь же оно звучит так жалко и неправдоподобно, что мне даже нет смысла бросаться приевшимися угрозами в ответ. Если позвал с собой, значит, проблема уже решена и скорее всего все хорошо, никаких шансов на новую стычку. Разобрался со всем сам. Со всем, что доверили нам двоим, нам обоим. Во мне закипает бессильная, беспричинная злоба, я отворачиваюсь и сжимаю зубы, чтобы не выплюнуть на тебя поток грязи, как привык делать обычно. Нельзя, слишком рискованно. Но я все равно злюсь — на себя, не сумевшего предвидеть опасность, найти её источник и обезвредить, допустившего, чтобы что-то произошло с тобой, не пришедшего вовремя на помощь. На свой участок, тихий, безобидный и скучный, и на то, что тебе достался не он. На тебя, в конце концов, на глупого самонадеянного тебя, вечно ввязывающегося во всякие переделки и все взваливающего на себя одного. Я злюсь, а ты все еще стоишь передо мной в нерешительности, с каким-то жалостливым отблеском ожидания и надежды на растянувшемся в улыбке лице. Внезапно разбирает такая досада, и становятся так отвратительны собственные мысли и чувства, что я, наконец, после долгого молчания отчеканиваю ответ ледяным, механическим тоном, будто рапортую о завершении задания: — Полчаса? Хорошо. Тогда через сорок минут на этом же месте, — ты все так же широко улыбаешься, но уголки губ чуть опустились, так, что сложно было бы не различить оттенок досады и непонимания в этом выражении лица. Чтобы не видеть этого, я поворачиваюсь и торопливо семеню к ближайшему узкому переулку, но в последний момент не выдерживаю и все-таки украдкой слежу, как ты стремительно уносишься вместе с ветром в разбушевавшуюся вдруг круговерть метели. Тогда я, стиснув зубы и положив на всякий случай руку на рукоять меча, мчусь по этому враждебно оснежившемуся городу порывистыми, шквальными зигзагами, угрожающе серьезно бросаясь на каждый шорох в пушистых сиреневатых сумерках и с подозрением оглядывая каждого случайного прохожего. Наконец, обнаружив пару Акума, срываюсь, вымещаю на них свой гнев. Что, если бы ты, не я опять встретил их? Что, если они уже встретили тебя первыми? Я несусь сломя голову дальше, спотыкаясь, выскальзывая из реальности на каждом повороте, ожидая за углом увидеть твой труп и едва не теряя сознание от ужаса. Часы бьют шесть, значит, я уже почти полчаса бегаю тут по твоему участку как последний дурак, а тебя до сих пор так и не встретил. Неужели что-то и в правду случилось? Наконец, сквозь просвет между нескончаемым потоком зданий на миг проглядывает шпиль башни. Я в странном, смешанном с оцепенением недоумении понимаю, что уже опоздал на встречу, и теперь опять с остервенением рвусь вперед, разгоняя снежную крупу под ногами, только теперь уже в обратном направлении. Когда я подбегаю к месту встречи, ты стоишь за цветным стеклом витрины крохотной лавки, то и дело обеспокоенно оглядываясь, рассеяно пролистывая страницы какой-то книги. Тут же выбегаешь, задев полку и смахнув половину её содержимого на пол, высовываешься за дверь, оживленно машешь мне и забегаешь обратно, чтобы поднять с пола разлетевшуюся, напоминающую кучу опавших листьев маленькую горочку книг, журналов и газет. Ты улыбаешься мне и теперь, только как-то грустно, виновато: Чистой силы здесь не нашлось. Только несколько Акума, так же, как и мы, забредших по ошибке в такую даль. Но мне уже плевать, хоть это и было нашим заданием, нашей непосредственной обязанностью: на какое-то время все мои прочие обязанности вытеснило стойкое, непреклонное, безнадежно упрямое желание во что бы то ни стало защитить тебя. Ты все глядишь вниз, притворяясь, будто твои глаза заняты изучением содержимого твоей тарелки. Ты старательно пережевываешь все как можно дольше, я тоже не спешу; мы обедаем молча. Молча же поднимаемся в крохотную комнатку на самом верхнем этаже и ложимся спать в одну постель — спина к спине, не раздеваясь, с оружием у изголовья. И я бы рад что-то тебе сказать, как-то подбодрить, но не знаю, как и зачем, поэтому просто продолжаю по привычке угрюмо и без лишних слов делать свою работу. Зато перед сном мне все же удается разжиться робким, но до неприличия теплым «спокойной ночи» от тебя. В полночь нас будит шум нежданной атаки, и приходится тут же бежать вниз, пока дом не обрушился, хватая по дороге попавшихся на пути живых. Какое-то время уходит на преследование ночных гостей, затем мы, расправившись с Акума, возвращаемся. Ты невзначай, кажется, еще спросонья ведомый старыми привычками, шутишь о наших жарких экзорцистских ночках, которым позавидовал бы любой обыватель. Я невольно откликаюсь, так же по привычке бурча что-то о глупых кроликах. Завязывается разговор, которого так не хватало весь этот день — живой, быстрый, оживленный и увлеченный, такой, что мы, заговорившись, совсем забываем, куда шли и оказываемся где-то на глухих безлюдных окраинах городка. Впрочем, не все ли равно? Вещей мы в той гостинице не оставляли, ведь их у нас просто не было. Что же до нее самой, вряд ли нам теперь удастся переночевать в том полуразрушенном здании. Мы заходим в первый попавшийся кабак с горящими теплым светом окнами, все так же продолжая весело болтать; ты, кажется, больше не скован тем прежним странным стеснением, да и мне легче, от усталости я перестал придавать значение тому, что говорю и даже позволил себе отпустить пару острых шуток. Мы разговариваем, лежа рядом лицом друг к другу. Ты смотришь мне в глаза впервые за весь день, и я вижу, как одна-единственная проглядывающая под взъерошенной челкой изумрудная бусина искрится настоящим, неподдельным, искренним счастьем. В конце концов, мы так и засыпаем рядом в обнимку, совсем как маленькие дети, и ты, прижимаясь еще сильнее так же, как утром прижимался к скамье, сонно сопишь мне на ухо. Этот шум, чем-то напоминающий шорох океанских волн, выбивает из равновесия, я долго не могу заснуть. Когда же, наконец, наступает утро, все становится как прежде. Ты как будто стыдишься вчерашнего своего ребячества, не смотришь мне в глаза. Обратная дорога до поезда проходит в натянутом молчании; теперь и я уже не знаю, что говорить. Мой небогатый словарный запас исчерпался тобой несколько раз подряд еще вчера. Мы проходим в вагон и садимся одними из первых. Снова ни о чем не договариваясь, как-то автоматически, машинально выбираем все те же места. Ты опять достаешь из кармана потрепанный шелестящий томик и ныряешь в него с головой, я роняю голову на запотевшее оконное стекло, прикрывая глаза в полудреме. Но тут что-то мешает мне заснуть, что-то резко и ярко засвечивает глаза сквозь неплотно сомкнутые веки, и я, встрепенувшись, выпрямляюсь и ищу взглядом нарушителя спокойствия. Ничего нет, только свет, яркий, струящийся каким-то потусторонним серебром свет из окна. Он играет во вчерашних сугробах, легко перескакивает в костлявые кроны деревьев, не обделяет своим вниманием и наш поезд, оставив пару теплых бликов на окнах... Это проснулось случайно, выскользнув из-под своего облачного одеяла, холодное зимнее солнце. Я не отрываясь слежу за волшебной пляской его лучей, и мой взгляд, проследив их траекторию, невольно останавливается на твоем лице. С ним что-то не так. Как и раньше, ты сидишь, уткнувшись носом в книгу, прикидываясь, будто не замечаешь окружающую действительность, как и раньше, копна рыжих волос взъерошена, но неподвижна, будто кто-то увековечил из рыжего мрамора памятник беспорядку. Но что-то здесь неправильно, что-то непохоже на вчера... Твое лицо светится. Его пронизывают мириады крохотных лучиков, они солнечными зайчиками скачут от уголка твоего блестящего какой-то новой живостью глаза до вздернутого кончика носа. Солнце уже скрылось в гурьбе пушистых облаков, а ты все продолжаешь сиять, и я, наконец, замечаю, в чем дело. Последние веселые лучики пробегают по металлическому остову паровоза и скрываются среди заснеженных полей, когда машинист отдает свисток и мы отправляемся. Я все еще не могу оторвать от тебя глаз, заколдованный и скованный чудесным видением. Вопреки всему, что казалось, и что я успел себе напридумывать, ты, все так же пряча от меня свой взгляд среди пожелтевших страниц, — ты ведь на них даже не смотришь, ты ведь не на них смотришь, я знаю, — тихо и счастливо улыбаешься.