Цветы для убийцы

Слэш
R
Завершён
106
автор
jlspltnm бета
Размер:
14 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Разрешено копирование текста с указанием автора/переводчика и ссылки на исходную публикацию
Награды от читателей:
106 Нравится 10 Отзывы 19 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Тяжело подняться с постели, сминая одной рукою простынь в попытке ухватиться хоть за что-то. Второй прикрыть рот; чувствовать, как ходит вверх-вниз грудная клетка, исторгая потоки сдавленного воздуха, в очередной раз заходясь в приступе хрипящего кашля. Выхаркать на ладонь окровавленный цветок, цвет которого кажется в темноте спальни почти черным от покрывших его тёмных сгустков. Прошутто включает бра над кроватью, расправляет большим пальцем смятые лепестки, чтобы лучше рассмотреть. Вроде бы белые, но потемневшие от кровавых пятен. «Опять этот… Ну и черт бы с ним». Прошутто в последнее время так часто просыпался среди ночи от этого, что уже просто привык и принимал как норму вещей. Или останавливаться посреди улицы в попытке вернуть в легкие воздух, пока глотку распирает от инородного предмета, просящегося наружу. Потом ощутить травяной вкус с привкусом железа на языке. Отплюнуться от него. Внимательно рассмотреть, какой цветок он получил сегодня, запомнив его в мельчайших деталях. Выбросить его с видом, будто ничего такого с ним не произошло, стереть с рук тёмно-алые капли и идти дальше по своим делам. Не так-то сильно болезнь мешает ему жить. Если только морально. Почему-то первое время он принимает её как своего рода слабость. Если эти слабости никому не показывать, никто и не узнает о них. А вечером он берёт с полки небольшой справочник по растениям, который купил, пока еще всё только начиналось и, казалось, быстро пройдёт, и сверяет, что значит сегодняшний подарок его организма. Один не лучше другого. Что ни утро, то просыпается от чертова цветка в глотке — лучший будильник. Сначала это были просто лепестки, со временем они разрослись до полноценных бутонов. Даже от криков гуляющей молодежи под окнами и орущего матом на них не совсем цензурными словами из форточки Гьяччо, приятнее было вскакивать посреди ночи: от этого утром он тоже чувствовал себя чуть выжатым, понимая, что пару часов до нужной ему степени бодрости не доспал. Но это хотя бы не убивало его. В прямом смысле слова. Сегодня ничего не поменялось, и пробуждение случилось отнюдь не от того, что стрелка часов приблизилась к нужной отметке и звон часов оповестил, что пора вставать. Таких цветов он отхаркал уже десяток, если не больше. Тяжело вздохнув, он выбросит его в мусорку в углу комнаты к кипе таких же его собратьев; закурит, рассматривая еще спящий за окном город в открытое окно, думая о том, почему из всех людей угораздило накрыть так именно его — даже не с кем поделиться этим. Хоть и не то чтобы ему это было так уж нужно. А потом вернётся в постель, попробует поспать хоть еще немного: до сбора команды остаётся несколько часов. Он настолько плохо спит в последнее время, что даже лицо его больше не выглядит таким гладким и свежим, как раньше, что он растерял с этим часть своего шарма аккуратности. Мелоне даже пару раз пошутил, что Прошутто начал стареть, на что он только отфыркался, сказав: «сам ты стареешь, Мелоне». Тот лишь посмеялся, напомнив, что он, вообще-то, младше Прошутто. Но шутки шутками, а неприглядная реальность от них радужнее не становилась. Он попробует заснуть, не думая о причине болезни. И прекрасно её зная, на душе ему будет немного спокойнее, если не думать о ней всерьёз. Уж слишком всё для него безнадежно.

***

Медленно огладить сильные плечи, задерживаясь на ключицах; пройтись по изгибам выточенных словно из гранита контуров бицепсов; прощупать, как играют под черным плащом груды его выпирающих даже сквозь ткань мышц. Скользнуть под скрещенные на груди лямки, задержаться на крепком животе, от очертаний которого, кажется, невозможно оторваться, а потом ниже… Почувствовать, как от всего этого воздух вышибает из груди: от Ризотто в последнее время постоянно вышибает воздух из груди. Но только взглядом. Большее Прошутто себе позволить не может. Выдохнуть. Затушить сигарету, одним рваным движением вдавив её в стеклянную поверхность пепельницы, как и свои мысли о Ризотто вдавить подальше в мозг. А он словно чувствует их: оглядывается на Прошутто своим темно-красным взглядом — как цветок вчера на ладони — и вскидывает бровь, мол, «все хорошо?» или «тебе что-то нужно?». «Не хорошо», — отвечает мысленно Прошутто то ли ему, то ли сам себе, и продолжает делать вид, что трепеж Мелоне на темы ему не очень интересные хоть немного занимает его внимание. А количество смятых в пепельнице окурков по правую руку всё растёт в геометрической прогрессии: в последнее время Прошутто так много курит, что ему об этом даже коллеги, обычно не слишком внимательные к таким вещам, уже говорили несколько раз. Прошутто совершенно побоку. Всё лучше, чем пялиться на своего босса: еще не приведи господь, кто-нибудь заметит, а так и руки куда-то девать можно, и течение мыслей занять посторонним делом. Хоть Прошутто и уверен, что он не настолько очевиден — раз в какое-то время он оглядывает всех в комнате. Формаджио, что-то рассказывающего гаденько улыбающемуся Иллюзо: Прошутто даже не хочет знать, что они там обсуждают — точно ничего хорошего. Гьяччо, со слишком напряженной складкой между бровями пролистывающего какой-то журнал и, видимо, не очень согласного с там написанным. Пеши, сидящего справа от Прошутто за недлинным низким столом посреди комнаты и неуверенно пытающегося вставить свои пять копеек в разговор с Мелоне. Это невозможно никому сделать, если уж Мелоне приспичило поделиться своим мнением с окружающими, и уж особенно Пеши, который и так себя в его присутствии неуверенно чувствовал. И Ризотто. Ризотто, который сидит в стороне от общей группы на излюбленном кресле и что-то вдумчиво читает с экрана ноутбука у него на коленях, подперев подбородок рукой и изредка одаривая Прошутто беглым взглядом, когда начинает чувствовать, что на него смотрят. Любой из здесь присутствующих научился различать момент, когда на него смотрят посторонние на уровне банальной интуиции: почти необходимый к выживанию навык для наемного убийцы. Но Ризотто даже в этом, казалось, всех их превзошел. «Не зря же он у нас главный», — ещё одна сигарета отправляется доживать свою жизнь в пепельнице, еще одну Прошутто зажимает между зубов, щелкая зажигалкой у её кончика. Мелоне рядом состряпывает самую скорбную мину. — Весь из-за тебя этой гадостью пропахнусь, фу, — сетует он буквально в никуда, пытаясь отмахнуться от летящих в него клубов дыма. Его возмущения, конечно, оказываются пропущены мимо ушей. Прошутто третий раз мысленно приказывает себе больше не смотреть в тот угол комнаты, где проводит время их капо. Прошутто третий раз сам же свой приказ нарушает, чувствуя, как снова возвращается к созерцанию темной фигуры Ризотто. Он непроизвольно притягивает его взгляд. Разговоры Мелоне о типах духов, которые ему нравятся, вообще ни капли не помогают. Прошутто всё равно пользуется одними и теми же на протяжение нескольких лет, не меняя: сам не понял, то ли понравилось, то ли просто со временем этот запах слился с ним и другого ничего не хотелось. Он просто кивает и «угукает» в нужных моментах — Мелоне этого вполне достаточно, чтобы продолжать. Может быть позже, как это частенько случалось, Ризотто подзовёт его своим твёрдым «Прошутто, подойди», и они снова обсудят какую-то вещь, кажущуюся Ризотто неоднозначной, смотря на знаки на экране уже вдвоём. Прошутто выбросит сигарету, обопрётся о спинку кресла и через плечо капо заглянет в текст. Тихо переговариваясь, они обменяются мнениями, и, может, Ризотто прислушается к нему, а может пропустит мимо ушей. Оба варианта случались с одинаковой частотой. Он часто советовался с Прошутто первым из команды, что однозначно льстило второму. Стоя рядом с Ризотто, притяжение к этому человеку Прошутто ощущал сильнее всего: еще острее он ловил себя на том, что чувствует себя железной опилкой у магнитной шайбы. Что сейчас ему хочется быть вжатым в стену этими огромными сильными ручищами, которые изредка щелкали кнопку на клавиатуре, пролистывая там что-то, что он потом всё равно им всем расскажет. Что хочется быть зацелованным этими почти никогда не улыбающимися губами до одури, до нехватки воздуха, до пьяных мушек перед глазами. Положив ему руку одну на плечо, а второй указывая на строчку в тексте, произнося слова почти у самого его уха, чтобы пока не слышали все остальные — в общем, находясь рядом настолько близко, что мог слышать, как тот дышит — Прошутто думал, что хочет увести Неро в другую комнату подальше от чужих глаз. И, хотя бы на полчаса, на десять минут — хоть на сколько-нибудь — остаться беззащитным под его сканирующим взглядом, прожигающим нутро и заставляющим тяжелеть всё ниже пояса. Ризотто весь такой большой, даже со спины, даже под немалой ладонью Прошутто, сжимающей казавшиеся необъятными плечи, на которых тут всё и держалось. Особенно большим он был на фоне этого совершенно не подходящего ему по размеру кресла. И все равно казалось, что его страшно мало. Хотелось задержаться рядом с ним чуть подольше, оттянуть момент, когда он сдержанно кивнёт, произнесёт своё задумчивое «спасибо» и жестом руки обозначит, что Прошутто свободен. На «остаться» не будет весомых причин, придётся оставить вечно занятого капо заниматься делами более важными, чем беседы с подчиненным. Причин побыть рядом с ним у Прошутто за день находилось не так много. А ещё существовала эта дрянная, мать её, субординация. Даже имея с Ризотто вполне приятельские отношения, позволяющие вместе вести расслабленные беседы обо всём на свете по вечерам — они всегда уходили домой позже остальных — или пройтись до ближайшего магазина, если что-то нужно, а может и просто посидеть в баре в свой нечастый выходной, Прошутто чувствовал, что Ризотто всё равно выдерживает между ними некую дистанцию. Про то, что капо предпочитает ни к кому не привязываться, Прошутто тоже уже ни один раз от других людей слышал. Сегодня даже такой возможности подышать с ним одним воздухом не выпадает. Ризотто молчит, полностью погрузившись в чтение, а Прошутто начинает себе от безделья пятый угол искать, мысленно уже умоляя Мелоне придумать темы для разговора получше или вспомнить, что им куда-нибудь нужно идти. Прошутто делает еще одну глубокую, немного рваную затяжку в попытке увести мысли в далёкое от собственных чувств к другому человеку русло, и тут легкие его подводят. Сигарета падает из рук на столешницу, и долгий, оглушительно громкий посреди спокойно-тихой атмосферы помещения, кашель мгновенно привлекает к нему внимание всех в комнате, словно по команде повернувших на Прошутто головы. Всё получается так надрывно, что сам Мелоне начинает с беспокойством во взгляде спрашивать, что случилось, пытаясь заглянуть ему в лицо. «Нельзя, чтобы кто-то узнал», — успевает подумать Прошутто перед тем, как скользнуть в уборную, отмахнувшись от посторонней помощи, включить воду и выкашлять еще один кровавый дар его организма. «Как же всё вовремя». Он садится на холодный кафельный пол, опершись руками на бортик ванной; прикрывает глаза, находясь в состоянии полудрёмы и пытаясь успокоить зашедшееся в неровно-быстром темпе сердцебиение. Включенная им вода раздражающе громко шелестит, слышны приближающиеся шаги за дверью в главной комнате. Тело всё еще потряхивает, солнечное сплетение болит, будто кто-то ударил его под дых. Так-то ударил, но не физически. И поселился там во всех теперь известных Прошутто смыслах. Мысли о нём он теперь носил не только в голове, но и под рёбрами, и где это ощущалось больнее всего было вопросом спорным. То, что эти приступы учащались, ничего хорошего не сулило. Сначала они настигали его только ночью, потом — по вечерам, когда он уже находился на полпути к дому и где этого некому было видеть. Теперь еще и днём. «Всё больнее. Хуже и хуже мои дела», — думает он, держась справа посередине груди. «Они, наверное, там растут. Как быстро это убьет меня?» Кто-то тянет за ручку двери с другой её стороны. Хорошо, что Прошутто додумался запереться. Боль не отшибала ему способности думать наперед. — У тебя всё нормально? — спрашивает Ризотто, трижды негромко постучав по деревянной поверхности. Прошутто смотрит на наручные часы и понимает, что просидел тут пятнадцать минут, сам того не заметив. В ответ он только молчит. Вышибать дверь в ванную точно никто не станет: раз шевелится он тут внутри, значит живой. Излишне заботливыми эти ребята никогда не были. Ему остается быстро умыть лицо, восстановить сбившееся в пунктирную линию дыхание, чтобы никто из команды даже помыслить не мог о том, что с Прошутто что-то не так. Что он стал жертвой той самой распространенной болезни. Уж кто угодно, но не он. Ему подобные вещи лучше точно держать при себе. Поправить шарф и воротник пиджака, движением назад загладить волосы. Проверить в зеркале, ничто ли не выдает его истинного состояния. Завернуть цветок в бумажку так, чтобы не было видно, что внутри, и сунуть в карман — в штабе это точно оставлять нельзя. Открыть дверь и столкнуться в проходе с Ризотто, скрестившим на груди руки. Набраться мужества и сохранить самое невозмутимое лицо. Кивнуть ему в знак, что причин для беспокойства нет и, переставляя ставшими тяжелыми будто от алкогольного опьянения ноги, пройти мимо, стараясь максимально выровнять походку. И собирая на себе косые взгляды коллег. Их тоже игнорировать, будто ничего не произошло. Вернуться на своё привычное место и сесть возле Мелоне, заверив того, что с ним всё в порядке — просто подавился чем-то — и как ни в чем не бывало продолжить односторонний разговор, толком в его подробности не вдаваясь. Чувствуя на себе две засасывающих черно-красных бездны, безмолвно требующих от него ответов. Которые в любом случае бы ему не понравились.

***

Прогулка по улицам вместе с Ризотто является только частью задания: парня, которого они пытаются выследить уже третий день, всё нет и нет, хоть и информаторы все как один обещали, что «Ла Сквадра» с большей вероятностью сможет найти его именно в этом районе. Зато она даёт возможность подышать свежим уличным воздухом. Воздуха и так в последнее время как будто не хватает, думает Прошутто, неторопливо вышагивая рядом с Неро. Они остались наедине, и от этого даже немного неловко, потому что Прошутто всё время кажется, будто каким-нибудь неосторожным жестом он может себя раскрыть, а этого он бы не хотел. Всё-таки болезнь сделала его немного нервным, всё время побуждала оглядываться на присутствующих, контролировать каждое собственное движение, которое против воли хозяина могло говорить о нём что-то его компрометирующее. Почему из всей команды именно он пошел с Ризотто? Наверное, потому, что остальные все были заняты другими заказами, а цель, по заверению тех же информаторов, в одиночку никогда не передвигалась. Кто еще может похвастаться массовым действием своего станда, как не Прошутто, сказал Ризотто, прося сходить с ним. Как будто бы Прошутто собирался отпираться от задания только по этой причине. Наматывая с ним круги по улице, он чувствует себя как минимум странно. С тех пор, как болезнь захватила его организм, рядом с Ризотто не получалось держаться как раньше. С задачей проводить грань между «личным» и «рабочим», не смешивая одного с другим, он всё еще справлялся. Хоть порою и казалось, что это было похоже на попытки перебирать песчинки. Сигарета сменяет сигарету, пачка заканчивается, он начинает другую. Ризотто смотрит, будто осуждает — сам он почти не курит, и Прошутто знает, что бросил он это дело не так давно. Ему и в голову не приходит, что этим он только дразнит Ризотто, впрочем, по нему и не скажешь, что соблазн так велик: трясучки за ним Прошутто не наблюдает. Они говорят о том, о этом, о напарниках, о вырисовывающихся в перспективе заказах или просто о происходящем вокруг них на небольшой улочке, заставленной бутиками и кафешками на разный вкус, владельцами половины из которых является кто-то из «Пассионе»: то есть проводят время так же, как и всегда. Не забывая при этом бдительно оглядываться по сторонам, чтобы ничего странного не пропустить. В какой момент Прошутто осознал, что привязался ко всему этому больше, чем стоило бы, он и сам не мог сказать. Наверное, в том самый, когда в первый раз почувствовал «цветочный» кашель. С Ризотто было приятно и просто: он не был навязчивым, но его участие и вовлеченность всегда ощущались. Это Прошутто в нём и нравилось. Он сам ценил понятие личного пространства и видел, что Ризотто к своему тоже относится трепетно. Даже, может, слишком. Не потому, что ему были неприятны люди, по другим причинам. О которых Прошутто старался не думать: эти мысли только катализировали разрастание цепких корней по бронхам всё дальше и дальше. Так и проходит день: за разговорами ни о чем и делом, которое двигается и не двигается одновременно. — Прохладно, — замечает Ризотто, когда начинает вечереть и мелкие капельки дождя смачивают землю под их ногами, делая её на пару тонов темнее. Пахнет влажным нагретым на солнце асфальтом и лишь немного шлейфом парфюма Ризотто, о котором недавно даже Мелоне что-то говорил: вроде бы то, что он слишком едкий и безвкусный. Прошутто этот напоминающий хвойный запах нравился. А еще он был уверен, что от него самого сейчас должно за милю тащить табаком, чей запах въедался в одежду ничуть не хуже духов, которыми он пытался утром замаскировать его. Целый день потрачен впустую, только зря стены тут пообтирали своими спинами, думает Прошутто, кидая взгляд на часы. Никого хоть немного похожего на цель даже вдали не проходило. Только одно в этом всём было утешение, если это вообще уместно было так назвать. — Есть немного, — соглашается Прошутто. Хотя с его манерой одеваться замёрзнуть он должен будет на порядок позже того же Ризотто. — И, конечно же, ни у кого из нас нет зонта. «Не настолько и холодно», — думает Прошутто, рассматривая толпу быстро засуетившихся на узких тротуарах людей, спешащих найти укрытие от начинающегося дождя. Девушка, пробегающая мимо них, игриво подмигивает Ризотто, обегая его, чтобы не столкнуться. Это не удивительно — он всегда на себе взгляды противоположного собирал. Его сложно не заметить, думает Прошутто, потому что сам когда-то заметил, да так, что теперь вырвать из себя отпечатавшийся образ не получалось. Ризотто не показывает на своём лице ни единой эмоции, выдающей бы его отношения к этому, но поворачивается назад и провожает её взглядом. Девушка пропадает в здании ближайшей к ним забегаловки сомнительного качества. Такой безобидный жест со стороны Ризотто. А у Прошутто что-то внутри неприятно шевелится. И царапает горло. «У меня нет права на ревность». И кашель настигает так некстати. Осесть при Ризотто в этом приступе на лестнице в магазин, в который они негласно свернули переждать непогоду — именно то, что Прошутто так было нужно, чтобы не выдать себя. Он ос­та­нав­ли­ва­ет­ся, хва­та­ясь за шей­ный пла­ток, что­бы ос­ла­бить его хват­ку на шее, а вмес­те с ним и Ри­зот­то: в этой сво­ей оза­боче­нно-участли­вой ма­нере при­сажи­ва­ет­ся ря­дом, при­дер­жи­ва­ет за пле­чи и сам сди­ра­ет с его шеи од­ним уве­рен­ным дви­жени­ем пла­ток, ви­дя, как тот бе­зус­пешно пы­та­ет­ся за­цепить­ся за не­го ру­ками — Про­шут­то ус­пе­ва­ет уди­вить­ся, что трес­ка рву­щей­ся тка­ни не пос­ле­дова­ло. Ризотто настороженно всматривается в выражение его лица, пытаясь понять, что произошло. У Прошутто всё внутри опять завязывается в комок. Слишком близко. Слишком сложно упустить что-то с такого расстояния. — Ты как? — своим невозможно низким, проникающим под кожу, голосом спрашивает он, когда Прошутто удается перестать хрипеть и отдышаться. «Хреново, конечно же, хреново». — Нормально, — почти шепчет он. Голос подводит, не хочет звучать уверенно и громко. Прошутто из всех сил сжимает ладонь, чтобы Ризотто не увидел окровавленного цветка в ней, пытается незаметно перевести его внимание на что-нибудь другое: на тот же усиливающийся дождь, на открывающуюся со звонким звуком колокольчика над ней дверь цветочного — смешно даже, из всех возможных мест угораздило двинуться именно сюда — магазина, в который забегает какой-то парень. Но тот словно всё чувствует. Иногда Прошутто кажется, что этого человека просто невозможно обмануть — должен же быть какой-то секрет у необычного цвета его глаз, почему бы не в способности видеть больше? Он перехватывает руку Прошутто в воздухе, мягко, но решительно вклинивает свои пальцы в его сжатый кулак с не озвученным «покажи, мне нужно знать». У него внутренности сворачиваются от этого жеста, настолько он кажется доверительным: нечасто они друг за друга, всё же, за руки хватают в каких бы то ни было ситуациях. И еще Прошутто понимает, что слишком яростным сопротивлением только больше вопросов вызовет, поэтому нехотя сдаётся и медленно разжимает ладонь с нарциссом в красных подтеках, открывая содержимое взору Ризотто. Тень тревоги пробегает по его лицу, брови капо сдвигаются к переносице. — Иллюзо сказал, что ты всё время кашляешь потому, что стал курить по четыре пачки в день. Думает, что ты заработал себе рак лёгких. А Мелоне думает, что у тебя обычная пневмония, — кратко рассказывает он, задумчиво рассматривая бледно-желтые слипшиеся лепестки, словно пытаясь понять, что бы они значили. Прошутто немного не до того, что там думал Мелоне или Иллюзо, хотя тот факт, что они все же заметили его состояние и начали строить теории, был не очень хорош: выходит, притворялся он хуже, чем рассчитывал. — И кто она? — спрашивает Ризотто, поднимая мрачный взгляд с ладони Прошутто на его измученное лицо. На секунду ему даже хочется рассказать всё как есть, глядя в эти темные пожирающие своей — это правда похоже на неё — спокойной, ненавязчивой заботой в глаза. А потом он вспоминает всё, что уже слышал об этой стороне его жизни, о его проклятых принципах, которые портят всё. И вовремя удерживает язык за зубами. «Он не поймёт. Ни за что не поймёт». — Не важно, — отрезает Прошутто, а цветок летит за перила лестницы, куда-то в подстриженные кусты. Всё чувства бросает на ветер с этим цветком. — Отдай платок. — Мне казалось, ты неспособен не нравиться людям. «Знал бы ты, как это сейчас звучит». Ответа не следует. Ризотто выдыхает воздух сквозь ноздри и осуждающе качает головой. — Выглядишь не очень, — замечает он. — Мог бы сказать, что тебе нехорошо. Пару дней твоего отсутствия не были бы критичными. — Как будто пара дней тут роль сыграет, — выплевывает слова Прошутто, игнорируя последнюю реплику Неро и стараясь не смотреть на него. Опирается на перила, вытягивается во весь рост, расправляет грудь, стараясь хватать воздух небольшими размеренными глотками, игнорируя покалывания в ней. Иногда уже кажется, что там внутри всё болит и кровоточит, а лекарства от этого нет. Точнее есть, но оно не захочет быть таковым. Он делает протяжный вдох влажного дождливого воздуха, чувствуя, как неприятно стекают холодные капли между волос и по лицу. Ищет обо что вытереть красные пятна на руках, бледнеющие от смешивания с дождевой водой, да только салфетку он утром дома забыл. — Может лучше поговорить с ней? — доносится сзади. Прошутто качает головой, глядя куда-то под ноги, на капли, барабанящие по листве кустарников на тротуаре. «Если бы это хоть что-то дало». — Знаешь, ты прав. Сегодня действительно нехорошо. Пойду-ка домой. Всё равно с этим предателем пока нечего ловить, — он поворачивается к Ризотто, стараясь не пересекаться с ним взглядом дольше, чем это было бы необходимо. — И ещё раз говорю: платок отдай. Черная шелковая ткань через одно затянувшееся мгновение ложится в чистую от крови руку Прошутто. Он кивает в знак своей признательности, кидая сухое прощание, засовывает его в карман пиджака и собирается немедленно убраться подальше отсюда. Ризотто видел достаточно. Слишком даже достаточно. Без лишних слов, скрываясь за углом, он чужой взгляд на своей спине тоже прекрасно чувствует.

***

— Доброе утро, — Прошутто рывком садится на постели. Засыпал он точно в пустой квартире и был уверен, что никого в это время рядом с ним не было. С непривычки слышать чужой голос, отдающийся скорбным эхом от пустых стен, будто бы и жутко: он столько лет жил один, что только одиночество и будило его по утрам своим холодным говором. Кто знает, кому пришло в голову посреди ночи забраться к Прошутто в квартиру. Ненавистников вокруг при ведомом им образе жизни хватало: наёмных убийц никто не любил, а живущий на этаж ниже Гьяччо вполне мог никого не заметить, пока спал. И тут он замечает, что за окном уже слабым свечением теплится мягкий дневной свет. Как он мог прослушать будильник? Раньше такого с Прошутто никогда не происходило, поэтому и казалось вдвойне диким поступком с его же стороны. Из всей команды он лучше всех понимал смысл слова «пунктуальность» и другим не забывал напоминать о нём, если были на то причины. А потом краешек кровати прогибается, и Ризотто садится рядом с ним, вырывая из раздумий о причинно-следственных связях. — Ты что здесь делаешь? — морщась от давящей боли в висках, спрашивает Прошутто, одаривая его заспанным взглядом. Ризотто старается не слишком рассматривать его избитое бессонницей и жаром лицо, но Прошутто всё равно замечает признаки его заинтересованности этим обстоятельством. — Зашёл проверить как ты, — тоном, будто это было совершенно нормальным явлением, ответил он, убирая связку ключей от квартиры Прошутто — сам отдал запасную на случай чего — в карман. — Ты вчера действительно паршиво выглядел. А сегодня, по-моему, ты еще бледнее. Точно, утром Прошутто отправил ему «смс», где сказал, что действительно разболелся и сегодня на задание с всё с тем же парнем не придёт. Правдой это было только наполовину, но Ризотто было не обязательно озвучивать настоящую причину лихорадки, из-за которой сообщение он писал как в бреду и не сразу вспомнил об этом событии. Спасибо Мелоне, который вынес своё ценное предположение, коим теперь можно было удачно прикрыться. Хоть уже и было глупо зарывать голову в песок перед Ризотто — он сам всё вчера видел, но остальным в команде была выдана версия об обычной простуде. Прошутто с ужасом вспоминает свой кровавый урожай, который оставил с пропитанными кровью салфетками на прикроватной тумбочке. Этой ночью он вскакивал чуть ли не каждые полчаса в попытке избавиться от очередного цветка в глотке. Во всём теле ощущалась настолько размягчающая его слабость, что Прошутто уже после третьего перестал бегать выбрасывать их, а просто откладывал в сторону с мыслью, что избавится от букетов утром. К утру цветков накопилось штук пятнадцать: по правде, он точно не считал, но цветные бутоны, лежащие там, говорили, что точно не меньше десяти. Об их количестве тогда он думал в последнюю очередь — казалось, они могут исторгаться из него бесконечно. Скорее, боялся захлебнуться от собственной крови или выкашлять вместе с цветами свои лёгкие, которые словно болели изнутри. В какой-то момент он подумал, что попросту начнет этими дурацкими цветами блевать. А пока он пытался выкашлять особенно большое соцветие, на пару секунд застрявшее пробкой в горле и не сдвигавшееся ни туда ни сюда, как бы Прошутто ни старался этому поспособствовать; ему показалось, что он не сможет больше вдохнуть. Конвульсивно пытаясь сделать хотя бы маленький глоток кислорода и хрипя, как астматик, он уже мысленно готовился умереть от удушья. Вот так вот бесславно. Наконец отплевавшись от него в полукоматозе, Прошутто умудрился добраться до окна и распахнуть створки: холодный ночной воздух скользнул в горло гораздо легче. В голове немного прояснилось, паника отпустила его голову, тогда и пришла отрезвляющая мысль не строить сегодня из себя кремень, а банально не прийти на работу. Один раз в жизни подобную выходку можно себе простить. К счастью, этой ночью всё обошлось: ночью всегда было хуже всего, но его любовь к маленьким ароматным созданиям после этой хвори уменьшилась. Кто же знал, что они, такие нежные и беззащитные, могут заставить его так страдать. Не совсем они, конечно, но это уже зависело от того, под каким углом смотреть. А теперь тут сидит виновник всего этого цветения и задумчиво перебирает глазами эту коллекцию. «Хоть гербарий делай», — горько усмехается мысленно Прошутто, осознавая идиотизм ситуации. Хочется нервно рассмеяться вслух, но, во-первых, нет на это сил, а, во-вторых, Ризотто точно тогда решит, что он сошел с ума. — Так кто она? — спрашивает он, выразительно указывая глазами на горстку на тумбочке. — Это всё же «он», — Прошутто трет виски потерявшими всякую чувствительность кончиками пальцев, избегая прямого взгляда на своего капо. Полулёжа перед ним на кровати в одной пижаме, он и так чувствовал себя как на ладони, и выстроенная с таким трудом линия обороны вот-вот грозилась рухнуть. — Пускай даже так, — кивнул Ризотто. — Всё, похоже, слишком серьёзно. Ты хоть пытался сделать с этим что-то? Нервный смешок всё же слетает с губ Прошутто против его воли. Ризотто тучно хмурится. — Я слышал, от этого умирают, — недовольно продолжает он. — Скажи ему. «Ты даже не знаешь, о чем говоришь. С таким серьёзным лицом. Знал бы, не предлагал». В голове пусто и одновременно фонит от разнообразия мыслей. — Почему ты ничего не сказал? Я думал, мы доверяем друг другу. «Ну, и что я должен сказать?» Молчание кажется лучшим выходом и не выходом от слова вообще. «Как же хочется провалиться сквозь землю». — Он против проявления любых чувств, если они касаются его ближних, — фраза даётся Прошутто на удивление легко, хоть и звучит тихо и вымучено. Может, виной тому лихорадка, в которой он бился всю эту чертову ночь, которая выпила из него всё энергию и от которой слишком устал, чтобы юлить и темнить — это тоже требовало усилий. А, может, потому, что она была адресована практически никому, но при этом четкий подтекст, что предназначалась она именно Ризотто, был. Ему оставалось только расшифровать послание, что с его догадливостью не составляло ему большого труда. Тем не менее, он наконец-то сказал это Ризотто. Прямо как тот и советовал, чтоб его. Прошутто отрывает взгляд от простыни — всё же заляпал кровью, опять стирать — и встречается с темными глазами, в которых печальной неуверенной ноткой светится осознание. «Никогда его таким не видел», — сердце заходится так, что Прошутто кажется, что звук его биения на улице слышно. «Неужели?..» Прошутто на секунду думает о том, что хочет поцеловать его, пока всё же есть такая возможность: говорят, что это помогает уменьшить боль в груди хотя бы на время, хоть и глупо всё это — он сам не верит в такие россказни, ему уже не шестнадцать для таких вещей и он не наивная влюбленная в первый раз школьница. Вместо этого, он не отрывая рук от идущей кругом головы, смотрит на Ризотто, не сводя глаз и ожидая его реакции. Думает, что не выдержит этого дробящего сердце молчания, хоть и заранее знает ответ. Если бы он хоть что-то к Прошутто чувствовал, тот бы не царапал каждый день себе горло в попытках освободиться от неприятных плодов своего светлого и возвышенного. Ризотто все будто понимает. Протягивает ладонь к его лицу. Чуть надавливает большим пальцем и вытирает засохшую каплю крови с его щеки. Прошутто то ли отпрянуть хочется, то ли навстречу податься и поцеловать эти пальцы. «Всё равно я скоро умру, так какая разница…» — собственная рука повисает в воздухе в нерешительности, боясь двинуться вперед и не желая отстраняться. «Нет, нельзя. Слишком эгоистично», — рука ложится на колено. Только перестать смотреть на Ризотто он сейчас не может. Впервые за всё время своей влюбленности Прошутто не прячет глаз и рассматривает его столько, сколько ему позволяют это делать. На секунду Прошутто думается, что он услышит то, что в глубине души так хотел услышать, что он увидел в этих глазах что-то тёплое и печальное. Только на секунду. Мягкая искра в тёмных глазах Ризотто гаснет, и они возвращаются в состояние его типичной холодной отрешенности. Он убирает руку от лица Прошутто. Хочется перехватить и вернуть на место, потому что кажется, будто в груди перестало саднить на эти пару долгих желеобразных секунд. — Мне жаль, — как удар острым концом ножниц в и без того саднящую грудь. «Мне жаль…» Выражение его лица такое извиняющееся, словно он почувствовал на себе всю ту боль, что Прошутто переносил уже не первый день и не второй, да даже не третий — он сам со счета сбился. Словно они не расходятся со словами, ему и правда неприятно осознавать, что он причина, по которой Прошутто почти в буквальном смысле выворачивает наизнанку. И всё равно Прошутто не верит им, хотя виною тому может быть уже банальное непринятие случившегося. Хорошо, что Прошутто привык мыслить трезво и пустыми надеждами себя не кормить. Все они ведут в яму. К такой развязке он готовил себя с самого начала. — Ничего тебе не жаль, — с отрешенным осознанием кидает он. Притворное сочувствие ему нужно сейчас меньше всего. — Ты знаешь причину. Прошутто смазано кивает, хоть и не соглашается с этой причиной. Он не понимает, почему нельзя пойти на еще один риск, если их жизни и так сплошной риск? Если никогда не знаешь, какой твой день будет последним, вернешься ли ты домой на своих двух или тебя туда уже понесут или, может, вообще не вернешься? Так почему нельзя взять от этой жизни всё? «Такой благородный, что аж тошно». Прошутто отворачивается. Плечи и руки потряхивает, будто он замерз, но на самом деле сейчас в комнате тепло, а еще пару часов назад он попросту потом истекал, потому и футболка прилипла к спине. Холод исходил от человека рядом. Прошутто очень надеялся, что Ризотто не будет придавать значения этому движению. — Я очень хочу спать, — прикрывая глаза, говорит он. Конечно же, врёт. В конце концов, никому от этого хуже не становится. «Кретин слабохарактерный». — Хорошо. Отдыхай. Ризотто встаёт через какое-то время густого молчания между ними, тяжело вздыхает и уходит. Тихо закрывается дверь, и что-то внутри Прошутто скрипит не хуже плохо смазанных петель на ней. Почему так сложно? Почему так свербит в горле? Почему на самом деле сна ни в одном глазу? Прошутто кажется, будто бы он видел Ризотто только что последний раз, хоть и знает, что через несколько дней, при условии, конечно, что он придёт в себя, снова увидит его в штабе всё на том же месте. На его всё том же кресле. Только подзовёт ли он снова его к себе? И сможет ли Прошутто теперь так же незаметно и безнаказанно кидать голодные взгляды в его сторону?

***

Утро начинается с проклятого кашля. Ещё хуже, чем обычно. Правда звучит он как-то по-другому: свистит в груди, завывая где-то справа. Голова болит, да и знобит так, что Прошутто руками еле ворочает, чтобы завернуться в одеяло поплотнее в не приносящей результата попытке согреться. Так хочется горячего чая, но так лень за ним вставать. Крови нет. Просто кашель. Обычный кашель. И никаких кровавых цветов. «Кажется, сегодня у меня выходной», с иронией думает Прошутто. Звук открытия входной двери заставляет его вздрогнуть, хотя, казалось бы, куда уж больше. Прошутто уже готовится увидеть ту самую темную фигуру, в которой до конца своих недолго оставшихся ему дней теперь придется лицезреть это виноватое сочувствие… К счастью, в комнате появляется всего лишь Мелоне. Так рад его визиту Прошутто еще в жизни не был. — Ой-ей. Ты что-то совсем паршиво выглядишь! — громко говорит он вместо приветствия, удивленно поводя бровями. Прошутто иногда кажется, что у него болит голова от тональности голоса Мелоне, — неужели так сложно говорить на пару децибел потише? — но сегодня он готов потерпеть. — Ризотто, конечно, сказал, что тебе хреново… Но не настолько же! Ну-ка, дай я на тебя посмотрю. Мелоне уверенно направляется к нему, небрежно бросает ему в ноги принесенную большую сумку. Прошутто аж коробит: мог бы и на стул возле кровати пристроить — черт его знает, по каким грязным закоулкам он до этого её таскал. Он садится рядом. Снимает перчатку, прикладывает ладонь к липкому от пота лбу Прошутто, откидывая назад не собранные в привычные пучки свободно распущенные светлые пряди. — Сегодня ты особенно горячий парень, — пытается пошутить он, хотя лицо его остается при этом максимально серьёзным и собранным. «Как же кстати иногда приходится его медицинское. Пускай и незаконченное», — думает Прошутто. Хоть и нельзя сказать, что Мелоне ему симпатизировал, как человек, — скорее даже временами на нервы действовал своими самоуверенностью и непонятными Прошутто ужимками — но его профессионализм было сложно не признать. Да и больницы Прошутто катастрофически не любил. Иногда было полезно иметь в команде персонального доктора. Мелоне какое-то время осматривает его, прикладывает ухо к груди, замеряет температуру и творит другие нужные ему процедуры — Прошутто просто позволяет ему это, переворачиваясь и поднимая одежду, когда тот ему командует. Ему просто уже всё равно. — Говорил я этому придурку, что у тебя пневмония… — ворчит себе под нос Мелоне. Закончив врачевание, он убирает стетоскоп, неиспользованные шприцы и выгребает из сумки какие-то лекарства, расставляя их все на той же тумбочке — хорошо, что после ухода Ризотто Прошутто все же нашел в себе силы убраться там. Уж Мелоне-то точно растрепал бы такую скандальную новость половине команды. — Кстати, не говори Ризотто, что я его придурком назвал, окей? — И не собирался, — обещает Прошутто, глядя, как Мелоне царапает ручкой на бумажке какие-то записи. Когда он теперь с Ризотто заговорит — тоже тот еще вопрос без ответа. — Кстати, Формаджио и Иллюзо проспорили мне тридцать баксов, — хитренько улыбаясь, произносит он, вырывая листок из блокнота и оставляя его около блистеров с таблетками. — Они думали, что у тебя рак легких, представляешь? — Я, может, умираю, а вы там ставки делаете? — Прошутто не чувствует обиды на них за это: если уж в их команде и были придурки, то Формаджио и Иллюзо заслуженно забирали себе все лавры этого звания. Мелоне сказал это только потому, что хотел хоть как-то настроение поднять. Все страдания сейчас как пить дать написаны на его длинном изнурённом лице. — Хоть разбогатею… Надо же какую-то выгоду извлечь из сложившейся ситуации! — восклицает он. — Ризотто на них шикнул сегодня утром, так они заткнулись. Не думаю, что тебя так вот просто сломает какая-то там болезнь… — задумчиво говорит он, а потом видит до отказа заполненную пепельницу на подоконнике и недовольно поджимает губы. — Хотя вот этим вот ты сам себе могилу роешь. «Шикнул?» Хочется спросить Мелоне, что там произошло утром у них, но не хватает ни совести, ни смелости. Он пытается изогнуть губы в подобии смешка, но получается плохо: Мелоне качает головой влево-вправо, мол, «не убедил», и, глянув на часы, поднимается с кровати. — Ладно, отдыхай. Тебе сейчас ни до меня, ни до кого-либо еще. Написал тебе, что и как пить, прочитаешь — всё равно не запомнишь сейчас ничего, если скажу, — он надевает обратно перчатки, подхватывает сумку и виляющей походкой уходит к двери. — Если хуже станет, ты звони. Не шутки всё это, — чуть подумав, будто взвешивая, стоит говорить или нет, добавляет: — И… Выздоравливай быстрее, что ли? А то хоть и не воняет твоими сигаретами, но как-то пустовато там без тебя. И Ризотто сидит с лицом будто поганок объелся. Еще сильнее, чем обычно, я имею в виду. Дверь за ним закрывается, Прошутто снова оседает на кровати в попытках уснуть. А мысли одна другой красочней лезут в голову самовольными щупальцами. Лучше бы Мелоне последней фразы не говорил. Впрочем, следить за языком явно не входило в список качеств, которыми он обладал. Эти мысли он решает оставить на потом. В душе надеясь, что еще немножко этого «потом» он еще увидит. На следующее утро Прошутто просыпается и понимает, что горло больше не болит, а кашель уже второй день не окрашен в красный цвет. Цветов он тоже больше не отхаркивает. А спустя четыре дня Прошутто перестаёт кашлять вовсе.
Примечания:
Отношение автора к критике
Не приветствую критику, не стоит писать о недостатках моей работы.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.