Горькая лоза Карелы

      Светало здесь рано: уже в четыре небо становилось нежно-бирюзовым, прозрачным и чистым, а в шесть солнце вовсю освещало крохотную спаленку через окно, только для вида занавешенное сплетенной из сухой пахучей травы шторкой.       Пьетро просыпался от этих теплых, отчего-то шершавых лучей, трогающих ресницы и щеки, долго ворчал и обязательно будил Логана, здоровому сну которого не могли помешать всякие мелочи. Ртуть, конечно, тоже был той еще мелочью, но будить Хоулетта научился мастерски.       Щедрое солнце тропиков высветлило Ртути волосы, превратив сероватое серебро в сияющую белую платину, и выбило на хитром лисьем носу и чистом светлом лбу изумившие Логана пятнышки веснушек, такие яркие, словно краской брызнули.       Да и весь Ртуть, похудевший и загоревший, сияющий, как пойманный осколком зеркала солнечный луч, казалось, состоял из острых углов ключиц, локтей и колен, твердых пяток и клавиш ребер, на которые Росомаха, забавляясь, мягко нажимал пальцами, и тогда Максимофф хохотал и брыкался от щекотки.       Лачуга затерялась глубоко в тропическом лесу. Даже сдавший ее старик не знал, кто именно и зачем когда-то построил так далеко от деревни крохотный каменный дом. Только говорил, что она досталась ему от отца, а тому — от его отца, а тому — от его, и что все поколения их семьи следили, чтобы джунгли не поглотили этот затерянный символ человеческого упрямства.       — Возможно, когда-то очень давно, женщины племени приходили сюда рожать, — предположил Логан, которому пришлось довольно крепко приложить плечом дверь, вросшую в землю.       — Или старики, чтобы умирать, — брезгливо отозвался Пьетро, показательно стараясь ничего не трогать.       — Нет, умирать уходили в лес, — непринужденно отозвался Хоулетт. — Как можно дальше, чтобы не приманить смерть к поселению.       — Ну уж тебе-то, старику, виднее, — хмыкнул Максимофф.       Он был недоволен, этот любитель городов и комфортной жизни. Ртуть предпочитал люксовые отели и панорамные окна, ему были нужны пространство и блеск стекол, он вообще, как сорока, любил все блестящее, но в этот раз Хоулетт оказался непреклонен, и Пьетро не оставалось ничего иного, как смириться и дразнить Логана только потому, что ему это можно.       — У тебя что, — нудил Пьетро, развалившись на траве перед домом, подставляя лопатки под жаркие солнечные лучи и наблюдая, как Росомаха, оставшись в одних коротких шортах, чинит дверь, — начался период гнездования? Скоро начнешь мне дарить камешки и надеяться на свору щенят?       — Мне одного щенка более чем достаточно, — не велся на подначки Логан и только посмеивался, когда Пьетро, срывавшийся в нервную скорую дымку, отбирал у него молоток и гвозди, вис на шее, требовал поцелуев, фруктов и мертвой дичи, утверждая, что согласится на гнездо только если Логан докажет, что сможет его прокормить.       А Росомаха действительно притащил с охоты мертвую лань, потому что поймать ее было быстрее и легче, чем добираться до деревни и договариваться с местными.       Ртуть в задумчивости всмотрелся в мертвые, влажно блестящие глаза, тронул почти хирургический разрез под горлом, еще теплую, жирную на ощупь шкуру и деловито поинтересовался:       — Покажешь, как правильно свежевать?       Несмотря на все нытье и нудеж, он легко сжился с джунглями и даже полюбил светлую, прохладную в самый жаркий полдень, халупу, особенно, когда Логан привел ее в божеский вид.       Пьетро таскался за Росомахой, с каждым днем оживая все больше, с интересом расспрашивал где и когда Логан научился то тому, то другому, а Хоулетт, с неожиданным даже для себя удовольствием, рассказывал и учил. И выяснилось вдруг, что жизнь его состояла не только из крови и смертей, не только из войны и грязи; оказалось, что светлого в ней было тоже достаточно. А вечерами, когда он выуживал занозы из нервной чуткой ладони и целовал прохладные пальцы, а после опрокидывал смеющееся ласковое тепло в разворошенную уже постель, казалось, что дальше и будет только свет. Свет и блеск растрепанных серебряных волос, сладкие на вкус царапины на тонких чувствительных бедрах.       Логан чуял как с каждым днем, проведенным в джунглях, меняется запах и вкус Ртути. Он пропитывался солью и пряностью тропиков, любопытный и жадный мальчик с быстрым взглядом и длинным языком, он сам становился его частью, приживался, мимикрировал.       Они ходили через лес к маленькому, спрятанному от посторонних глаз озеру. На его дне били чистые ключевые источники, ледяные, острые, как ножи, но вода на поверхности прогревалась до состояния парного молока. В озере жили непуганые рыбы, и Пьетро забавлялся тем, что ловил их, ленивых и неповоротливых, голыми руками. А потом разваливался на мелководье на желтом и мягком, как бархат, песке, и лежал, пялясь в одну точку, пока кожа у него на пальцах и ступнях не становилась белой и сморщенной.       — О чем ты думаешь? — спрашивал Росомаха, гладя его влажные, мерно двигающиеся бока, и Пьетро отвечал:       — Обо всем, — и лез к Логану с поцелуями, соленый и солнечный.       В этом лесу казалось, что иного мира нет вовсе. Что большие шумные города и широкие улицы только приснились, что это выдумка больного разума, что не может быть такого. Есть только лес и старая деревня, до которой добираться почти день (если, конечно, ты не можешь бежать почти так же быстро, как свет). Есть три десятка человек во всем мире, и больше нет ничего. Это был идеальный мир, правильный. Правильный настолько, что можно было забыть о существовании сестры и лучшего друга, об отце и его претензиях, о Ксавье и его просьбах. В лесу не существовало ничего, кроме свободы.       — Давай будем жить здесь всегда, — ночью шептал Пьетро, часто-часто облизывая сухие горячие губы, и Логан, придерживая его за поясницу, не давая срываться в бездумную скорость, соглашался:       — Давай. Здесь не бывает холодов, и до нас никто не доберется. К сезону дождей перестелим крышу, чтобы не протекала, и сделаем ледник для еды.       — Да причем здесь крыша и еда?! — возмущался Ртуть. — Ты можешь думать не только о быте, Логан?!       — Могу, — беззлобно соглашался Хоулетт, — я могу думать о тебе, — и он думал, и брал Пьетро себе, послушно постанывающего и мягкого.       Дождь пришел когда, разумеется, никакая крыша не была готова.       Ночью потоки воды шумно падали на пол, в подставленные миски и кастрюли, звенели и колотились, как разом свихнувшийся оркестр. Раз в пятнадцать минут Ртуть исчезал и опустошал их, а потом возвращался мокрый и продрогший.       Грозовой фронт проходил совсем рядом, молнии били, яркие, обжигающие, следом взрывался гром.       Ртуть крепко прижимал ладони к ушам Логана, но это не помогало: слишком громко было, слишком близко. Росомаха бесился, вжимал голову и скалил зубы, по мочкам прямо в ладони Пьетро текли тонкие темные, почти черные струйки крови.       — Я могу тебя отвлечь, — предложил Пьетро, и глаза у него вспыхнули опасно и весело.       — Не надо, — громко ответил Росомаха. Барабанная перепонка в правом ухе не успела регенерировать, и он не очень хорошо слышал, но слова Ртути читал по губам, а мысли — по лицу.       — Я не контролирую себя сейчас.       — В этом вся суть, глупый, — улыбнулся Пьетро.       Это было больно и совсем по-звериному, на мокром и твердом полу, под раскатами грома, ставшими совсем близкими и совершенно неважными. Логан кусал подставленное горло и брал свое, впиваясь пальцами и твердо фиксируя. И Пьетро отдавался, но и забирал себе всего Логана в ответ, все, что тот только мог дать, жадно и без остатка, словно полыхающее бесконечное серебряное сияние. И каким-то краем разумности, последней частью человеческого, Росомаха понимал, что если кто и мог его полюбить и принять, то вот такой: жадный и открытый, беспечный и от того бесконечный, вечный.       Пьетро бессильно выл, кончая под ним.       Буря прошла к утру, хоть и оставила за собой тяжелые свинцовые тучи, царапающиеся набитыми животами о верхушки деревьев. Крышу раскидало ветром, полы залило, вода унесла с собой весь уют последних месяцев.       — Надо выбираться, пока нас не затопило с концами, — сипло признал Пьетро, морщась и потирая потемневшее от укусов и засосов плечо.       — Пара дней у нас есть, — успокоил его Логан. — Очень болит?       — Нет, — Ртуть улыбнулся широко и хищно, маленький опасный звереныш, принюхивающийся к ветру, — в самый раз, как и должно.       Логан покачал головой, но не стал настаивать.       — Тогда собирайся, — посоветовал он.       — Вернемся сюда на следующий год?       — Если захочешь.       — Значит, вернемся. Надо сказать старику, чтобы никому не отдавал лачугу.       Дверь сиротливо поскрипывала.       Вернуться не удастся, жизнь окажется слишком непредсказуемой, слишком запутанной. Слишком далекой от свободы.       К следующему году половина деревни, включая старика, владельца лачуги, умрут от лихорадки, а выжившие спешно уедут, бросая дома и вещи. Сделанная Логаном дверь наберет воды, разбухнет и снова, быстрее прежней, врастет в землю. Лианы опутают потолочные балки, мелкие бурундуки устроят гнездо под половицами, птицы растащат матрас на гнезда.       Лес заберет все: и свое и чужое. Даже память.