Ночь мертвых

Позднее лето принесло изнуряющую жару и звездные дожди – старая Рен говорила, то души умерших спешат с неба повидаться с живыми, оставшимися на земле. В призамковых селах готовили большой праздник, и Кимико заявила, что хочет посетить его. Мадока и сама пошла бы на гуляния, но зной и подходящая к концу беременность – дитя ее через полмесяца должно было явиться на свет – сделали ее неповоротливой и сонной. Рен охраняла покой госпожи, будто собака: пожелай Мадока выйти в деревню, от старой служанки не удалось бы отойти ни на шаг, и Кимико, пожалуй, не обрадовало бы такое сопровождение. Однако и в полном одиночестве Мадока оставлять ее не хотела. К счастью, кроме Рен, в замке было много надежных людей, и лучше прочих Кимико знала Химетаро. Ему было шестнадцать лет, и, чем старше становился юноша, тем больше казалось Мадоке, будто им овладевает печаль. Рен, некогда давшая ему приют, не находила в том ничего удивительного. Легко ли – в столь юном возрасте потерять память. Мадоке, однако, чудилось, что дело вовсе не в памяти, ведь еще пару лет назад Химетаро был улыбчив и весел, даже пережитый ужас словно бы не тяготил его. Когда Мадока вошла к нему, Химетаро тут же подхватился с пола, рассыпав листы бумаги, и поддержал ее под руки, помогая устроиться на дзабутоне. – Я не знал, что ты придешь, госпожа. Ты могла позвать меня в любую минуту, я бы… – Ах, нет, – улыбнулась Мадока. – Если бы я велела тебя позвать, Рен точно слушала бы нас, а ей мои слова не понравятся. – Что-то случилось? – Химетаро выглядел встревоженным, и она поспешила его успокоить: – В селе у подножия холма будет большой праздник. В эти ночи мертвые сходят за землю, чтобы повидать живых, и живые будут встречать их. Кимико собралась в деревню, и я не хочу держать ее взаперти – пусть идет. Но мне было бы спокойнее, если бы с ней пошел человек, которому мы обе можем доверять. – И это не Рен? – удивился юноша. – … которому мы обе можем доверять и перед которым не чувствуем себя провинившимися девчонками, – добавила Мадока. – Ей будет легко с тобой, а ты смотри в свою очередь, чтобы с ней ничего не случилось. И сам повеселись на славу в эту ночь – кто знает, может, именно сегодня ты встретишь свою будущую невесту. Химетаро выглядел взволнованным и обрадованным, но ее последние слова заставили его вздрогнуть. – Обещаю, госпожа, – отвечал он горячо, – Кимико-сан будет со мной в безопасности и надолго запомнит праздник. – Вот и хорошо. – Мадока хотела встать, но взгляд ее упал на рассыпанные по полу листы бумаги, и непрошеное любопытство заставило задержаться. Это были рисунки, выполненные углем. Химетаро, заметив ее взгляд, бросился собирать листы, но Мадока спросила мягко: – Можно посмотреть? – И он, смущенный, протянул ей рисунки. Поверх остальных лежал портрет нестарого еще человека – на вид ему было едва за сорок. Впрочем, может, так казалось оттого, что чонмаге его был смоляно-черным, без единого седого волоса: седину непросто нарисовать углем. Суровое худое лицо напомнило ей лицо Сугиямы, но не было изрезано шрамами – лишь морщины покрывали нахмуренный лоб. Тяжелые брови, горестная складка на переносице – этого человека явно что-то мучило, и Мадока спросила: – Ты нарисовал Сугияму? – Это покойный Йендо-даймё, госпожа, – очень тихо отозвался Химетаро. – Я никогда не видел его, но, когда попытался представить, то решил, что он выглядел примерно так. Я сильно ошибся? – Нет, – медленно отвечала Мадока, – не сильно. Но почему у него такое печальное лицо? – Потому что он был мудрый человек, госпожа, и знал свою судьбу, – просто сказал юноша. – Знал, что жена его сгорит в лихорадке, что единственная дочь будет жить замужем за жестоким человеком, что он сам погибнет до седин, не увидев внуков, что передаст дочери щит, который укроет ее от смерти, и меч, который она в доброте своей не поднимет, а потом… – Голос его возвысился и прервался, наступила тишина. – Что потом? – наконец спросила Мадока. – Потом все будет хорошо. И то ли слова его звучали по-особенному, то ли мир мертвых, близкий, как никогда, заглянул ей в душу, но Мадоке показалось, будто человек на портрете смотрит на нее внимательно и цепко, как смотрел отец. – Можно мне его оставить? – попросила она. Химетаро закивал, и Мадока осторожно положила рисунок себе на колени. На втором листе была, судя по всему, изображена ямамба, горная ведьма. Выкатив глаза, широко раскрыв зубастый рот, она грозно скалилась в лицо Мадоке, будто предостерегая: «Только подойди ко мне». – Тебе не страшно рисовать демонов? – спросила Мадока. – Вдруг они оживут и утащат тебя. – Это не демон. – Химетаро был явно смущен. – Это Рен-сан. Мне кажется, она иногда бывает… как бы сказать… – Ах, вот оно что. – Теперь и Мадоке стало весело. Отложив рисунок, она взглянула было на третий, но Химетаро, густо покраснев, ловким, почти незаметным движением подгреб его под стопку прочих листов, явно не желая показывать ей изображение. Мадока, однако, успела увидеть веселый взгляд и надменно вздернутый носик дочери. Чтобы не смущать Химетаро, она сделала вид, что не заметила попытки спрятать рисунок. Четвертое изображение казалось безобидным. Видно, устав рисовать портреты, юноша решил отвлечься чем-нибудь легким и веселым. На рисунке изображена была горделиво восседающая кошка, обернувшаяся длинным пушистым хвостом. Левая передняя лапа кошки была при этом почти полностью погружена в муравейник, однако и позу, и выражение морды животное сохраняло такие, словно ему должны были поднести не менее, чем императорский жезл. – Точь-в-точь Банкотсу, – рассмеялась Мадока. Судя по лицу Химетаро, он жалел, что не может сжечь рисунки взглядом. – Пожалуйста, госпожа, – несчастным голосом проговорил он, – не показывай их Шичининтай. – При чем тут Шичининтай? – все еще улыбаясь, спросила она. – Какое им дело д… Однако, стоило ей взглянуть на следующие листы, просьба Химетаро сделалась понятна. Того, кто знал Шичининтай долго и близко – а Химетаро больше года жил с ними под одной крышей – эти картины и вправду могли позабавить. Все семеро изображены были в виде кошек, и Мадоке не составило труда угадать, где кто. Кошка Джакотсу вцепилась зубами в огромное блюдо с рыбой, вонзив когти в доски пола для верности. Злой рыбак тянул воровку за хвост, пытаясь оттащить от своего улова, но, казалось, быстрее хвост оторвется от кошки, чем кошка – от добычи. Кошка Суикотсу, черная как смола, сидела под раскидистым дубом, почти упершись носом в его кору, и смотрела в дуб с такой угрюмой тяжестью, что Мадока на его месте поспешила бы вырвать корни из земли и перейти в более безопасный лес. Мукотсу пытался обольстить пушистую подругу, протягивая лапы из зарослей высокой травы, в которой прятал остальное тело. Кошка Гинкотсу лежала посреди двора, четверо детей возились возле нее. Двое выкручивали уши, еще один тянул за хвост, а самая маленькая девочка, запустив ладошки в густой мех, явно гладила животное против шерсти. Кошка проявляла бездну терпения, не отгоняя детей, однако в глазах ее застыла вся скорбь мира. Ренкотсу Химетаро изобразил кошкой-матерью. Держа в пасти одного из своих котят, передней лапой она оттаскивала второго, пытавшегося сунуться в костер, а хвостом развлекала еще двоих из своего потомства. Большая пушистая кошка Кёкотсу была необыкновенно прелестна – должно быть, так думал и рыбак, протянувший ей карпа. Судя по широко распахнутой пасти, с карпом внутрь кошки должна была уйти и половина руки несчастного рыбака. Мадока хохотала так, что заболело под грудью, и улыбка все еще оставалась на лице, когда взгляд упал на последний рисунок. Как и изображения Шичининтай, он был понятен без слов, и странное чувство овладело ею: будто Химетаро замечал больше, чем ей казалось, будто заглянул в тайник ее души и вынес на свет хранящееся там сокровище. На рисунке женщина протягивала цветок цубаки большой кошке, сидящей напротив нее. Лицо женщины не было обезображено шрамами, она казалась куда красивее настоящей Мадоки, но сомнений не оставалось – Химетаро нарисовал ее. Не было сомнений и в том, откуда срисовал он морду кошки. – А это… – Мадока коснулась изображения чудища, но не нашлась что сказать. – Я подумал, есть некоторое сходство… ты, госпожа, и сама замечала… - Химетаро снова был смущен. – Можно я это заберу? – попросила Мадока. – И эти семь. И портрет отца. Я никому не покажу, обещаю. – Конечно. – Юноша казался растерянным и обрадованным. Подав ей рисунки (портрет Кимико он попытался как можно незаметнее спрятать в рукав), Химетаро помог Мадоке подняться. На следующий день Кимико до самых сумерек сидела с матерью. Она казалась необыкновенно оживленной и болтала без умолку – о празднике в деревне, о приходящих на землю мертвых душах, о том, как хорошо не слушать в эту ночь ворчание Рен, снова о празднике… Рен и вправду впервые за много лет осталась не у дел – Мадока отпустила ее на день в одно из призамковых сел, где старая служанка уже год как нашла себе подругу – местную знахарку. Вместо Рен ее волосы расчесывала Кимико, постоянно прерывая это занятие ласками и поцелуями, так что, казалось, не управится до ночи. Однако, когда солнце скрылось за границей земли, Кимико все же закончила причесывать мать и вплела ей в волосы цветок цубаки. Камелия, символ рода Йендо, изображена была на знамени покойного Йендо Ареты. Точнее, изображен на нем был легендарный Цвет Надежды, но те, кто не верил в его существование, полагал, будто это всего лишь сказка, сочиненная предками нынешних владык. Вплетя цветок, Кимико села напротив матери, чтобы посмотреть на свою работу. – Ты такая красивая. Если бы ты пошла на праздник, там все бы в тебя влюбились, и податей с села можно было бы собрать вдвое больше. Мадока лишь рассмеялась, привлекая дочь к себе, и Кимико с радостным вздохом прижалась к ее груди. Так сидели они в молчаливом объятии, пока кровавый закат не начал наливаться чернотой. Тогда Мадока легонько поцеловала макушку дочери и похлопала ее по плечу. – Поднимайся, радость моя, твой провожатый уже, наверное, заждался. Химетаро и вправду ждал за дверями, взволнованно теребя узел на поясе. Увидев женщин, он поспешно поклонился, явно не зная, куда деть руки. – Повеселитесь на празднике, – сказала на прощание Мадока. – Береги ее. Юноша кивнул, и Кимико, радостно схватив его за руку, потащила прочь. – Осторожней, госпожа, оступишься, – попытался утихомирить ее Химетаро, но и он выглядел взволнованным и счастливым. Мадока, впрочем, и сама не собиралась возвращаться в спальню. Было в эту ночь еще одно место в доме, которое она хотела посетить. Терраса, воздвигнутая почти на самой вершине холма, на краю обрыва, откуда открывался вид на лежащие внизу села – и небо тут, пускай на ничтожно малое расстояние, было ближе, чем на земле. На просторной площадке, чьи стены закрывались только в сильную бурю, стояла на тумбе отрубленная кошачья голова. Мадока распорядилась поставить ее здесь вскоре после возвращения в отцовский дом. Теперь кошка могла смотреть с террасы на небо и лежащую под холмом долину, и, хотя смысла в том было немного – Мадока знала, что душа чудища смотрит на мир из других глаз – ей хотелось, чтобы останки демона упокоились именно так. С террасы смотрели женщина и кошка на огни призамковых сел, горящие внизу, и на другие огни, небесные, падающие сверху. Необыкновенная тишина окутывала холм, звуки музыки едва долетали сюда, и были они, демон и человек, мертвая и живая, одни – как никогда узка стала разделившая их пропасть. Огни небесные и земные смешивались друг с другом, теряли форму, вспыхивали и гасли, и не разобрать было, где перетекает небо в землю, где мир живых соприкасается с миром ушедших, и Мадока терла глаза, но все было тщетно – пропавшей границы было не узреть. Когда от мелькания разноцветных огней у Мадоки закружилась голова и она опустилась на колени, чтобы не упасть, ей показалось, будто на краю площадки кто-то сидит. Мадока заморгала, но видение не исчезло. В свете масляных ламп, озарявшем террасу, она увидела худого человека, сидящего в позе лотоса. На вид ему было чуть больше сорока лет, что-то знакомое чудилось ей в его чертах, как будто она давно знала его – и давно покинула. – Отец? – хрипло произнесла она. Он оторвал взгляд от кошачьей головы и взглянул на нее, словно голос сделал ее заметной для существа с изнанки мироздания. Она не видела его больше двенадцати лет, и сейчас он выглядел, должно быть, как в день своей гибели. Со стоном, похожим на рыдание, Мадока подползла к призраку и пала перед ним, обняв его колено, и ощутила, как его ладонь гладит ей волосы. Она была мертвенно холодна, эта рука, напоминая о лежащей меж ними пропасти, и чувство, имени которому Мадока не могла подобрать, разрывало ей грудь. Но вот ледяная ладонь цепко ухватила ее подбородок, заставляя приподняться и взглянуть на гостя. Некоторое время отец молча вглядывался в ее лицо, словно пытаясь запомнить каждый шрам, и Мадока не могла смотреть прямо из-за щипавших глаза слез. – Время не пощадило тебя, – наконец, заключил Йендо Арета. – Ты выглядишь так, будто долго болела и лишь недавно стала оправляться. – Ты тоже изменился, – отозвалась она, улыбаясь сквозь слезы. – Мы не виделись десять лет – как ты жил все эти годы? Сугияма говорит, ты воевал и держал в страхе весь юг острова, у тебя, верно, времени не было вспомнить обо мне. – Я думал о тебе каждый день, – отчеканил отец. – О ком еще мне было думать, как не о единственной дочери. – Ты мог жениться снова, – все так же улыбаясь, сказала Мадока, – ты мог взять наложницу, мог усыновить достойного молодого человека… – Довольно! – Отец отпустил ее подбородок, и слезы, наконец, смогли выкатиться. – Я помню, как ты хотела иметь сестер и братьев. Но тебе ли не знать, сколь мало на земле достойных людей. А что до новой женитьбы – не тебе меня упрекать, когда сама не торопишься выйти замуж. – То другое! – горячо воскликнула Мадока. – Я не хочу, чтобы чужой человек правил в моей земле и хозяйничал в моем доме, чтобы чужая семья могла забрать моих детей, чтобы мне ничего не принадлежало и от меня ничего не зависело, чтобы не было у меня, как прежде, ни защитника, ни друга, ни братьев, ни отца! – В таком случае, бояться тебе нечего, – усмехнулся Йендо Арета. – Я бы удивился, согласись кто-нибудь взять тебя. Ты не слишком молода и не сказать чтобы красива, ты слаба духом и принесла бы новой семье бесчестье и позор. Даже сокровище, которым славился наш род, отдано в чужие руки, и цветок на знамени – теперь лишь символ прежнего величия, а кроме него, ты не обладала ничем, что могло бы сделать тебя завидной невестой. – Ты жалеешь, что отдал его? – Лишь об одном я жалею, – отозвался он холодно, – что отдал тебя дурному человеку. Никакая потеря не могла сравниться для меня с этой, и что был даже Цвет Надежды рядом с ней! Я рад, что обещал его наемникам и что ты взамен вернулась в мой дом, ибо чего стоит лучшее из сокровищ рода, если самого рода больше нет на земле. – Они тебе понравились? – Кто? – Шичининтай. Когда они жили здесь, они тебе понравились? – Нет, – без раздумий отозвался отец. – Они грубые жадные люди. Но если они нравятся тебе, так тому и быть. – И все же ты счел их достойными Цвета Надежды. – Глупости! Никто не достоин Цвета Надежды, как бы ни был одарен. Лишь ты, моя дочь, могла им обладать. Я мог бы думать, что вложил в твою руку меч, но ты была слишком мягка и нерешительна, чтобы поднять его. Ты и в юности не выказывала должного прилежания, учась боевому искусству и боясь ударить учителя. К счастью, ублюдок Котояма сам занес над собой клинок. Я знал, что рано или поздно его сгубит привычка относиться к людям как к пыли у себя под ногами. И если ты в безволии своем – или ослеплении – готова была терпеть унижение, это не значило, что другие будут так же безответны. Ты, впрочем, оказалась мудрой женщиной и сумела окружить себя людьми, которые тебя любят. В наши дни почти никто не придает значения этому чувству, ставя на честь, долг или могущество. Но любое могущество уязвимо. Всякий, кто вознесен, может пасть – ты убедилась на примере собственного мужа. Когда не станет цепи, чтобы держать зверя, лишь любовь не даст ему прыгнуть – и так и случилось с Шичининтай. – Я отдала им Цвет Надежды. Отец фыркнул насмешливо и недоверчиво, будто она сказала несусветную глупость. – Что еще ты отдала им? Мадока вынула из-под ворота подвеску в виде кошки. – Я срезала семь хвостов у твоего подарка и дала каждому из них, чтобы охранить в смертельной опасности. – Что еще ты отдала им? – снова вопросил отец. – Я открыла ворота моего дома и сказала, что в любое время, когда бы они того ни пожелали, могут прийти ко мне и оставаться как угодно долго. – И они пришли? – Да, они зимовали у меня. – Что ж… – Отец замолк на миг, будто искал слова, и взгляд его остановился за спиной Мадоки – там, где стояла голова чудища. – Эти люди не станут умирать за тебя, но убьют ради тебя, этого довольно. Может, ты и права. Мне не нужны стервятники в моем доме, пирующие на останках нашего былого могущества. А что до ребенка, – он едва мазнул взглядом по животу Мадоки, – это мой внук, и неважно, чьего он семени. – Йендо Арета замолчал, будто давал ей осмыслить сказанное, затем произнес: – Всю жизнь я надеялся, что если тебе и придется кланяться, то людям, для которых ты будешь ценна не меньше, чем твое сокровище. Ты не думала, что сто́ишь даже лепестка Цвета Надежды – иначе не позволила бы столько лет издеваться над тобой. На самом же деле все его могущество не стоит волоса с твоей головы. – Последние слова он произнес почти свирепо. Из груди ее вырвался похожий на рыдание вздох. – Если бы ты только был жив. – Она схватила его руку и осыпала поцелуями, хотя знала, что, отделенный от нее неодолимой бездной, отец не чувствует ее прикосновений. – Если бы ты только был жив, мне нечего больше было бы просить у небес. – У небес всегда есть чего просить, – расплывчато отозвался он. – Того, что есть, никогда не достаточно. Впрочем, я пришел не затем, чтобы поучать тебя. Ночь коротка, и не стоит тратить ее на упреки. Лучше спой мне. – О чем… – Голос ее снова прервался рыданием. – О чем ты хочешь, чтобы я спела? – Неважно. Я просто хочу услышать твой голос. И она запела – сначала тихо, не в силах справиться с собой, перемежая слова невольными вздохами. Затем голос ее окреп, и, хотя слезы все так же безостановочно катились по щекам, Мадока не вытирала их. Отец смотрел на нее с необыкновенной, неизбывной, ужасной тоской. Этот взгляд был последним, что она видела в ту ночь: вскоре из-за слез различить что-либо сделалось невозможно. Образ отца туманился, расплывался во мраке, а она пела о душах мертвых, спускающихся с небес, о добрых духах, охраняющих дома, о цветущей вишне, чья красота скоротечна, как срок человеческий на земле, об Аино, обласкавшей горных кошек – песню, положившую начало ее дружбе с Шичининтай. Когда она решилась, наконец, вытереть глаза, терраса была пуста. … – Госпожа, что с тобой? Тебе дурно? Открой глаза, посмотри на меня. Мадока едва разлепила веки. Моргая, пытаясь сосредоточить взгляд, она увидела над собой лицо старой Рен. Служанка, похоже, была невероятно испугана. Мадока лежала на террасе возле тумбы с головой кошки, словно упала здесь, потеряв сознание, словно не подходила никогда к краю площадки, где сидел отец. – Я в порядке, – попыталась она успокоить Рен, – просто задремала. – Дурное же место ты выбрала для сна. А как простудишься! Так и знала, что нельзя оставлять тебя одну, тем более в такую ночь, тем более в таком месте! – Рен свирепо посмотрела на кошачью голову. – Готова поклясться, душа демона приходила из мира мертвых, чтобы мучить и дурманить тебя! Ругая и кошку, и себя, и ее, Мадоки, неосторожность, Рен помогла госпоже подняться. Казалось, видение прошлой ночи и вправду было лишь сном. Даже подвеска в виде кошки оказалась спрятана под одеждой, будто и не доставала ее Мадока, чтобы показать отцу. Неужели эта встреча лишь привиделась ей? Неужели она просто уснула у истончившейся границы между мирами? Кошачья голова не знала ответов на эти вопросы, лишь смотрела на нее ужасным, полным отчаяния взглядом.