Эх, дети

“O Children” пробивается из приёмника негромко, но достаточно для того, чтобы захотеть танцевать. Гарри возвращается в палатку и видит Гермиону, обнявшую себя, сгорбленную, несчастную, в глазах у неё стоят слезы. Он предлагает ей руку; кажется, лучшее, что они могут сейчас сделать, это сбежать от реальности. Притвориться, что ничего страшного ещё не успело случиться — и не случится никогда. Не с ними, не здесь, не в этом мире. Гермиона принимает руку нехотя, будто сомневаясь, имеет ли на это право. Сначала они двигаются медленно, неспешно, нерешительно, но потом Гарри начинает пританцовывать всё быстрее и быстрее, увлекая за собой Гермиону. Гермиона улыбается. Улыбается так, будто смерть не дышит им в спину, будто завтра никогда не наступит. Рон ушёл как будто вчера и одновременно давным-давно; Гермиона не хочет об этом думать. Что она вообще нашла в нём? Трус, предатель! Ни одно слово не опишет достаточно красноречиво то, что она сейчас о нём думает. Мальчик-Который-Вечно-Жуёт, которого беспокоит только он сам и его личное благополучие! Но откуда, откуда в ней эти злые мысли? Медальон покоится в далёком углу; кажется, туда его бросил Гарри, но злость на Рона никуда не уходит. Гермиона улыбается. Счастье, робкое, несмелое, забытое, медленно просыпается в ней, рождается с каждым новым мотивом песни, доносящейся из приёмника; больше нет ничего. Больше ни о чём не хочется думать; есть только она, только Гарри, близкий и далёкий одновременно, такой искренний, улыбающийся ей в ответ, танцующий в такт музыке так неловко, неумело и по-странному красиво. Рон всегда вызывал в ней какой-то странный трепет, смущение, даже стыд — было ли это любовью, или она спутала подростковую, первую влюблённость с чем-то гораздо более важным? Как она рыдала тогда на плече у Гарри, когда Рон предпочёл ей другую, как она злилась, но из-за чего? Из-за большой любви к нему, или только лишь из-за ущемлённой девичьей гордости? Песня разгорается, становится громче, задорнее, будто подначивает их сделать что-то, только им обоим пока непонятно, чего же она требует. “Близко, близко, близко”, — шипением раздаётся в ушах Гермионы, хотя, казалось бы, песня звучит настолько громко, что ничто не в силах её перекрыть. Гарри, такой радостный, счастливый, будто забывший напрочь о том, кто он и что ему предстоит. Всё, что у них есть — это мгновение, эти несколько минут, когда они притворяются другими, сбрасывают маски и имена. Реальность разбивается вдребезги, когда Гарри целует её. Когда его лицо оказывается ещё ближе, ближе дозволенного, переходит тончайшую грань между “нельзя” и “нужно”, забывает о честности и о долге. Его губы, нежные, мягкие, такие ласковые, целуют её, наверное, в первый и последний раз — а может быть, в один из многих? Решать только им. Рона нет, Рона никогда не было; теперь он — ненужный элемент, призрак прошлого, не более. Почему Гарри, родной, милый Гарри, который стал ей почти братом, сейчас целует её так, что захватывает дух? Почему она чувствует это невыносимое желание отвечать ему, целовать его, ласкать, прикасаться к горячей коже — ближе, ближе, ближе — почему она жаждет его так, как никогда и никого в этой жизни? Наваждение, рок, безумие — что это, творящиеся с их разумом, с их душами и телами, почему это так важно сейчас, так нужно, необходимо до ужаса и до дрожи, почему? Гермиона чувствует, это больше не она, не та маленькая, обиженная девочка, даже не лучшая студентка школы, это кто-то другой. Кто-то взрослый, чужой, отдающий и отдающийся. Кто эта незнакомая ей женщина, сводящаяся и сводимая с ума? Кто это, берущий её, такой чужой и родной одновременно, знакомый, казалось бы, до самого ядра — и такой пленительно новый? Гермиона не знает ответа — кажется, это наваждение не кончится никогда — она и не хочет, чтобы оно кончалось, настолько ей хорошо, даже правильно отчего-то. Если детство и кончилось, то не с приходом войны, а только сейчас, здесь, в этой неуютной палатке посреди леса с человеком, которого она, казалось, знает полжизни — и не знает совсем. — Мы были так счастливы без тебя, зачем ты вернулся, — противно шипит голос из медальона. “Не верь ему!”, — хочется закричать Гарри, но слова застревают на языке, потому что он вдруг понимает, что это правда. Страшная, больная, никому не нужная, предательская правда, которую он не может скрыть, как Гермиона не может скрыть сияющих глаз при взгляде на него. Рон спас ему жизнь, Рон — его лучший друг, его семья, но Гермиона ближе. Так получилось; война перевернула всё с ног на голову, заставляя делать и чувствовать то, что должно было быть заперто за семью замками. Они молчат, они старательно делают вид, что ничего не произошло, и когда Рон застаёт их целующимися в лесу, он ничего не говорит и просто возвращается в палатку.