Weakness

Да, со мной не просто А кому сейчас легко? Да походу разберемся, Кто, кого, чего!

Сложно сказать, когда все это началось. Наверное, в тот самый момент, когда Юра сказал «С гитарой звук скучный, давай, я скрипку достану», а может быть, еще раньше, в тот момент, когда он увидел, как Анна Серговна занимается с Пашей. Сначала все было невинно, и никто ничего не понимал, даже сам Юра. Они просто собирались вместе с Пашей ночами, потому что другого времени у них двоих не находилось, и в этом не было ничего подозрительного. Они много разговаривали, много играли, много записывали и много пили. Юра проникся Пашей практически сразу. Такой молодой, красивый, задорный и чертовски милый. Было в Паше что-то, чего самому Юре не хватало. Может быть, какая-то нежность, может быть, еще что-то. Юра так и не смог понять, что. Возможно, дело было в молодости. Паше всего двадцать три, и если бы Юре сейчас было столько же, он бы… постарался не наворотить всей той дичи, которая была. Если бы Юра не был таким мудаком, ему бы сейчас не было стыдно и страшно смотреть Анне Серговне в глаза. Паше вот не было страшно смотреть своей Анечке в глаза, и это бесило. Юра завидовал. В сущности, Юра был большим ребенком и, как и у любого ребенка, у него была страсть к разрушениям. Ему очень хотелось что-то подпортить в Паше – слишком уж он был хорош. Начал Юра издалека. Он притаскивал на их совместные ночи по паре бутылочек пива, потом коньяка, иногда виски. Потом стал осторожно подкалывать Пашу, закрепил за ним несколько издевательское прозвище Паш-Милаш в, на тот момент уже собранной, команде. Потом стал откровенно доебываться – то Паша слишком к жене спешит, то опять свои пидорские брюки нацепил. Потом стал обидки кидать – несерьезные, почти детские: «Ты чего, нашу дружбу не уважаешь?». А потом… потом Юра схватил Пашу за задницу. Случайно, конечно. Во всяком случае, в первый раз. Сейчас уже и не вспомнить, как так получилось, но как-то получилось… скорее всего, он был пьян. Пашка тогда посмотрел на него таким убийственным взглядом – каким-то очень грустным и очень удивленным. И Юре так понравилось, что с тех пор он искал повод прикоснуться к Паше. Желательно интимнее, желательно на публике… а потом почему-то захотелось прикасаться к Паше наедине. Количество подъебов, между тем, росло пропорционально количеству прикосновений. Паша молчал и просто смотрел. По-разному. Но каждый раз так пронзительно, что западало в душу. Сначала взгляд был удивленный, потом даже немного злой, потом очень печальный и обиженный, а потом и вовсе затравленный. А в какой-то момент Паша перестал смотреть, а начал игнорировать все попытки Юры обратить на себя внимание. Было обидно, но Юра воспринял происходящее как вызов. И даже нашел выход – трогать Пашу на сцене. То за волосы оттянуть, то невзначай по руке провести, то оказаться с ним возле микрофона так, чтобы губы были буквально в паре сантиметров друг от друга – почти поцелуй. Паша терпел и ничего не говорил, а когда Юра подходил к нему, старался уйти. Как в детском саду. Ситуацию пришла разруливать совершенно неожиданно Анна Серговна. Она как-то спросила у Паши, что вообще происходит. А Паша не знал. Никто не знал. И Аня попросила, искренне и от всей души, потерпеть Юру. Объяснила, что он большой ребенок и что, скорее всего, чему-то завидует. Паша кивнул и честно сказал, что попробует. А потом Паша пришел поговорить к Юре, сел напротив, посмотрел в его глаза очень вкрадчиво и открыто, как будто показывая, что вот, он честен, и призывал Юру к тому же, задав всего один вопрос: «Юр, что происходит?». Юра тогда впал в какую-то прострацию, как будто загипнотизировали его эти Пашкины глаза цыганские, и он, после нескольких секунд молчания, выпалил: «Нравишься ты мне». Выпалил и замолчал. Паша мотнул головой, скрывая свой взгляд за челкой, и больше по этому поводу ничего не сказал. Юре почему-то стало от этого очень неприятно. Как будто в самое сердце укололи. Они писали песни и играли концерты, и в целом все было даже неплохо, только почему-то как минимум двоим казалось, что все идет по пизде. У Юры в голове постоянно крутилось это вырвавшееся «нравишься», и чем дольше крутилось, тем он отчетливее понимал, что не соврал, что правда нравился. Получалось, что он хотел быть непохожим на Пашу, а просто хотел, чтобы Паша был его. Как игрушка в детстве. Красивое, нравится – мое. Логика предельно простая. Вижу цель – не вижу препятствий, как говорится. И Юре было как-то поебать, что Паша – мужчина, что у них есть жены. Юра не думал этими категориями. Вообще не думал. Он просто хотел, чтобы Паша был его, чтобы это ни значило. И если Юра что и усвоил из детства, так это то, что мало кто любит, когда его дергают за косички, поэтому он стал заботиться – как мог, конечно. Приносил на репетиции еду, приготовленную Анной Серговной, притаскивал Паше какие-то дурацкие сувениры с гармошками, укутывал его в плед, узнавал, как у Паши дела, звал его всегда на какие-то мероприятия. И это работало. Паша стал улыбаться Юре, начал снова смотреть в глаза, и теперь там была преданность. Как собака, ей богу. А Юра кайфовал, Юре нравилось. Приятно, когда к тебе вот так, когда тебе начинают доверять, когда к тебе привязываются и готовы ради тебя на какой-никакой, но поступок. Юра не собирался переходить какую-то мифическую черту, и в мыслях не было, но… Они оба уже порядком поднабрались, и Юре было так весело и хорошо, он смеялся над какой-то Пашиной шуткой, уткнувшись ему в плечо, а потом поднял голову, увидел улыбающиеся губы Паши, и как-то казалось таким естественным сейчас прикоснуться к ним своими, поцеловать, что Юра это и сделал, а Паша… Паша ответил, а когда это все закончилось, Юра впервые по-настоящему испугался, потому что, если бы глаза умели говорить, то Пашины сейчас буквально кричали: «Ты меня убиваешь». И Юра решил, видимо, добить. Он коснулся губами Пашиной шеи, провел руками по волосам, изучая его спину, руки… Сносило крышу. Ну, или то, что от нее осталось. Юра двигался абсолютно хаотично и беспорядочно, целуя Пашу, прикасаясь к нему одной рукой, пока вторая уже тянулась к собственному члену. Юре не было стыдно, Юре было в кайф, как будто он упрашивал родителей купить очень дорогую машинку и, вот спустя долгие дни, а то и месяцы, уговоров машинка, наконец, в его руках. Паша стоял и не шевелился, как будто был бездушной куклой, с которой можно делать все, что угодно, и просто ждал, когда это закончится. Паша стоял и думал о том, какой же он дурак, что до этого вообще дошло. Какой он дурак, что ничего не делает сейчас. Какой он дурак, что раньше не заметил. Какой он дурак, что поверил. Дурак-дурак-дурак-дурак. Как будто они все это время играли в какую-то хитрую карточную игру, и Паша проиграл, а Юра… Да тоже, получается, не выиграл, потому что в дерьме теперь они оба. И, кажется, на данный момент еще и в сперме. После того, как все закончилось, Юра впервые увидел в глазах Паши пустоту. На него смотрел не Паша, а две черные дыры, ебучая поглощающая бесконечность, за которой не было ничего. Тогда Юра упал на колени и шептал: «Прости». Плечи беспорядочно вздрагивали. Кажется, это была истерика. «Ну и что теперь?» –спросил Паша мертвым голосом, словно мешок опадая в стоявшее позади него кресло, когда в помещении наконец воцарилась тишина. У Юры не было ответа. Он не думал, что все так далеко зайдет. Кажется, он вообще, блин, не думал. А стоило бы. Сейчас на волоске висела буквально вся его жизнь. И, возможно, еще и жизнь Паши, потому что оказались в этой точке они оба, и с этим нужно как-то жить. Тогда Юра ничего не ответил, а Паша через бесконечные минуты молчания встал и ушел. В следующий раз, когда Юра его увидел, он был в желтых очках, которые теперь он будет стараться не снимать. Впереди была череда выступлений.

Замученные в клетках львы И под гримом несчастные люди. Мы так рады, что со стороны Наблюдаем, что же с ними будет.

«Как говорится, show must go on, Юрочка»,– Паша подошел к нему перед концертом, посмотрел через свои желтые очки и улыбнулся, наигранно и совершенно неискренне. Юра подумал: «Пиздец», - улыбнулся в ответ и пошел на сцену. Вокально-инструментальный ансамбль TheHatters, русско-цыганский уличный алкохардкор на душевных инструментах должен выступать. Должен зажигать толпу. Толпа требовала шоу, и никого не волновало, что происходит на самом деле. Толпе не интересны проблемы, чужие ошибки, просчеты и необдуманные действия. Толпе интересно шоу и, черт возьми, они его покажут. Все было хорошо на сцене. Паша честно отрабатывал свою часть шоу, только вот легче от этого почему-то не становилось. Как будто бы тебя наказали и отобрали любимую игрушку. И не просто отобрали, а еще и поставили на видное место, чтобы она стояла, мозолила глаза. Но дотронуться до нее нельзя. «Я так больше не могу», – Юра сдался через месяц. Паша посмотрел на него сквозь очки с этой своей уже осточертевшей ухмылкой и с немым вопросом во взгляде: «Что ты еще скажешь, Юрочка?» А что тут можно сказать-то – непонятно. Юра махнул рукой в сторону двери и сделал характерный жест, призывая выйти покурить. Курили молча, а когда они оба почти одновременно выбросили окурки, Юра наконец выдал: «Ну что мне сделать, Паш? Я правда не могу. Крышу рвет – пиздец. Я мудак, не новость, но блять, может, что-то можно… ну… сделать?» Паша изучающе посмотрел на него, как будто решал, стоит ли вообще говорить, а потом внезапно снял очки и сообщил, что у него в номере есть бутылка самогона и что он сейчас ее принесет. А нужно было просто отправить Юру к Анне Серговне, чтобы ничего этого больше никогда не было, но… Они сидели вдвоем на лавочке возле отеля в незнакомом городе и глушили самогон. И разговаривали. Кажется, по-настоящему искренне. «Ты понимаешь, что ты мне все сердце истерзал?»

«Я Ане не знаю, как в глаза смотреть»

«Я думал, я умру там»

«Еще эта улыбка твоя блядская»

«А мне тоже хуево»

«Нам нельзя разрушать семьи»

«Пиздеть это не выход»

«Либо врать. Либо сдохнуть».

Мы вечно в болоте, как в трясине мы Вот тебе numberone причина быть синими По нам не надо переживать, не нужно Хвататься за нас, ведь с нас нечего взять

И, кажется, это сумасшествие было то ли заразно, то ли просто взаимно, то ли Паша в очередной раз зря доверился. А потом они вернулись из тура, и Юра выгнал жену из квартиры и вогнал в нее Пашу на целых три дня. Они честно писали музыку. А еще прикасались друг к другу, обнимались, как будто отрывались за все время, что не могли, и еще пытались наверстать за то время, когда снова будет нельзя. Паша тогда сам поцеловал Юру. И это было таким откровением, что Юра опешил и даже не сразу ответил на поцелуй. До него будто только сейчас дошло, что он не один в этом оказался, и где-то внутри зашевелилось неприятное чувство, что это все нечестно по отношению к Паше, что он-то не виноват, он не заслужил, он не должен, но Юра отгонял от себя эти мысли. Потому что Паша не маленький мальчик, и он сам на это пошел. Паша был рядом, подставляя шею, губы, плечи... Паша мужественно терпел все экзекуции со своей задницей и стонал от удовольствия, когда Юра прикусывал кожу или проводил рукой по члену. Оказалось, что три дня это ничтожно мало. А впереди были дни, недели, месяцы, годы, жизнь, в конце концов. И как же они будут дальше – абсолютно непонятно. Но Юра был изобретательным. Потому что если ребенок хочет взять игрушку, а ему не дают, он найдет тысячу и один способ, как можно ее заполучить. И шоу действительно продолжилось. Шоу, в котором зрителями теперь были все, кроме Паши с Юрой, и суть которого была в том, чтобы всех наебать. Они целовались на сцене, Юра оттягивал Пашины волосы, и они оба откровенно кайфовали. После концертов зажимались в туалетах, гримерках, возле черного входа, когда оба сбегали якобы покурить. Но особенный кайф было во время совместного сочинения песен, потому что тогда не нужно было бояться, что кто-то узнает. Они много пили, потому что так заглушалась совесть, которая время от времени призывала подумать об Анечках. Они теряли голову, скрываться становилось все сложнее, и вопрос о том, раскроют ли их, состоял только в том, когда это произойдет. Но они оба уже наступили в это дерьмо, и терять было уже, по сути, нечего. Потому что, а что с них взять, они творческие личности, алкоголики и конченные идиоты. Юра заигрался. Заигрался до такой степени, что в какой-то момент обнаружил, что все время, что они должны были писать песни, они провалялись на диване в тату-студии, пытаясь насытиться хоть на какое-то время вперед, и пробухали. А потом они всем табором приехали в дом.

Пусть я хулиган, но я твой-твой-твой Только твой

В доме Юра вдруг заметил Анну Серговну, обратил на нее, наконец, свое внимание. Она ничего ему не говорила, все так же улыбалась, осуждающе смотрела, когда он пытался хапнуть лишнюю рюмку водки, шутила, иногда придиралась к Юре, заботилась обо всех и ложилась с Юрой в одну постель. Говорила ласково и спокойно, смотрела с любовью, а где-то на дне плескалось целое озеро боли. Хренов Байкал, если хотите. Юра впервые за долгое посмотрел в эти глаза. В те самые, в которых утонул в свои двадцать. В глаза той, которая была с ним всегда, которая терпела, любила и прощала. Той самой, которая шла за ним, которая вытаскивала из пропасти, которая всегда знала, что делать, которая все еще была с ним. И вдруг отчетливо стало ясно, что Юра-то с ней не был. А стоило бы, потому что она, черт возьми, этого заслуживала. Юра впервые не пришел к Паше писать текст, он закрылся в импровизированной студии с синтезатором и никого не пускал. Было очень стыдно. Пиздец, как стыдно. Не перед Пашей, а перед Аней. Перед той, кто всегда была с ним, а он с ней нет. А ведь у них растет дочь, но он только и делает, что пытается придумать, как еще урвать пару минут с мужиком. Стыдно должно быть. И было. Юра хотел извиниться, хотел показать, что теперь он точно все понял и осознал, что теперь они заживут. Что теперь он будет с ней. Он – подлый трус и предатель. Трус, потому что скрывался, а предатель – потому что скрываться вообще пришлось. И, положа руку на сердце, не в первый же раз, не в первый. И он не настолько наивен, чтобы принимать Анну Серговну за дуру, которая ни о чем не догадывалась. Она терпела и ждала, потому что она – его женщина, а он – ее мужчина. И он чуть это все не проебал. Когда Юра показал всем то, что получилось, в комнате воцарилась гробовая тишина. Потому что это было настолько личное, настолько брало за душу. Всем было ясно – это признание, извинение и просьба. Просьба наконец-то стать вместе, потому, что только одного человека в этом мире он должен называть любимым. И это его Аня. Когда все немного оживились, Паша тихо встал и ушел. Больше Юра его в тот день и не видел, что ж, оно и к лучшему. В ту ночь в своей комнате он с женой впервые за долгое время занялся любовью, и это не срывало крышу, но было нежно, чувственно и правильно. А Юра впервые хотел что-то сделать правильно. Потому что, черт возьми, ему есть что терять, потому что по ходу разобраться не получилось, потому что толпе наплевать, что происходит за кулисами, а ему нет. Юра писал песни об Ане и для Ани и воцарилось хрупкое равновесие. Паша все понял и отступил. Он прятался по углам, стараясь не отсвечивать, не пытался заговорить, не устраивал разборок ни прилюдно, ни наедине, не делал ровным счетом ничего, кроме того, чтобы стоять с аккордеоном и придумывать новые мотивы. Было тяжело, но было правильно. А еще было обидно. Обидно не потому, что Юра наконец прозрел и вновь воспылал чувствами к своей жене – это было вопросом времени, а потому, что Юра не поговорил с ним. Если вдуматься, Юра никогда не интересовался, что Паша к нему чувствует. Он всегда приходил, брал то, что ему нужно, делал то, что хотел, а что от этого Паше – ни разу даже не спросил. В их странном дуэте всегда Юра был на первых ролях, а на Пашу было похуй. Самое обидное, что ему самому, похоже, тоже было так. Сзади подошла Смирнуха, положила руки ему на плечи и стала разминать. Кажется, все-таки остался один человек, которому не все равно. А то, что было до… это Паша просто запутался и никому необязательно об этом знать, в конце концов, все совершают ошибки. Если вдуматься, все было не так уж и плохо.

Обижен, никто меня не спросил Чем я не доволен А я не доволен тобой Обида, тобою, тобой совершена

Пиздец начался, когда они покинули дом. Потому что в доме Паша был рядом. А в Питере Паша был где-то там, в другой квартире, и это бесило. Юра привык. Юра не понимал слова «нет», потому что не существовало причин, по которым ребенка можно лишить игрушки. Юра хотел обратно Пашу, но остаться с Аней хотел больше, поэтому терпел. А Паша бесился, потому что Юра так и не сказал ему ни слова по поводу сложившейся ситуации. Конечно, все и так было понятно, но… мог бы хотя бы извиниться. Паша бы понял, не стал бы ругаться и возражать, потому что закончить все – это правильное решение. Еще больше обидно стало, когда Паша стал замечать на себе такие знакомые, скользкие и похотливые, взгляды Юры… как до дома. Юра то ли был тупым, то ли издевался, и в обоих вариантах был конченым мудаком. Паша честно работал, игнорировал все происходящее и внутри себя злился на Юру. Злился за то, что после того, как все стало правильным, он снова пытается все испортить и перевернуть с ног на голову. Нет, спасибо. Паше хватило, по самые гланды. Вот так вот. Паша терпел. В свободное время часто гулял с Анечкой, и они даже забацали несколько совместных фотосессий. Получилось очень мило, как будто бы у них и правда все хорошо. На самом деле, было неплохо. Анечка то ли подхватила мудрость Серговны, то ли была еще юной и наивной, поэтому вела себя так, что даже заподозрить нельзя было, что она о чем-то догадывалась. Последней каплей стали фестивали. Когда Юра продолжал делать шоу, всячески заигрывая с Пашей на сцене, он терпел, потому что это не для них, не для Юры, это – для зрителей. Паша понимал, что он сам виноват, что теперь их зрители хотят всегда чего-то такого. Но всему был предел и этот поцелуй и абсолютно дерзкое «камин-аут» в конце – это то, что уже не вписывалось никуда и то, что Паша терпеть не собирался. А Юра просто не выдержал. Просто все эти месяцы после дома его терзала тоска и стыд. Ему казалось, что он не заслужил свою Анну, и он дико тосковал по Паше, тосковал так, что на стену хотелось лезть, выть по ночам на луну и творить прочие малоадекватные вещи. Он пытался, честно пытался, все сделать, как надо. Стал больше времени уделять дочке, меньше пить, они с Серговной начали разговаривать. И все вроде бы правильно, но как-то не так. Потому что это – не жизнь с Пашей. Не та жизнь, которую он на самом деле хотел. Почему-то поцеловать Пашу на фестивале казалось решением. Для Юры это было некое признание, заявление, намерение вернуться к Паше и больше никогда не уходить. В конце концов, он попытался сделать как правильно – не получилось, настало время делать так, как хочется. Он надеялся, что Паша поймет, что он примет. Это же Пашка, его Пашка. Нежный мальчик, который влюблен в Юру, который всегда шел ему навстречу. И что сейчас-то все по-серьезному будет, по-настоящему, и не будет больше никаких преград. Юра ни разу не шутил, произнося это злосчастное «камин аут» и очень надеялся, что Паша поймет. Но Паша не понял. Не понял настолько, что когда после выступления они сошли со сцены, и курящая часть группы отправилась за шатер, пропустить по заслуженной сигарете, Паша прямо при них влепил Юре смачную пощечину. И до Юры вдруг дошло, что Пашиному терпению пришел конец, и он в очередной раз все проебал. Проебал безвозвратно. Вот так вот… Потому что у всего есть предел. И у Паши он тоже был, а Юра через него переступил. И, черт возьми, он заслужил эту пощечину, и он это понимал. Это как когда ребенок залезает на заведомо опасную лестницу и падает с нее – глупо плакать, потому что сам виноват, но обидно – пиздец. Вот и сейчас так. Но жизнь продолжается, и впереди ждут песни и концерты…