Девять жизней

      Рома понимает, что ничем хорошим для него это не кончится, ровно в тот момент, когда видит сценарий сраной рекламы и осознаёт, что главная роль — как всегда — отведена ему. Он читает эту опасность в лёшиных глазах, когда на его голову с помощью невидимок хитро крепят уши и так же хитро (на канцелярские скрепки) надевают хвост. Дворянкин хочет, чтобы на Рому нацепили ещё и лапки — мягкие, пушистые, — но по сценарию Рамзес должен играть, а играть без рук он, к сожалению, не умеет. Или к счастью — как знать. Оператор, в свою очередь, хочет, чтобы Рома в конце немного помяукал, но по взгляду Соло в этот момент, как бы говорящему: «Этот котик мурлыкает только для меня», Кушнарёв понимает, что мурчать не придётся. Пока.       Теперь, когда Лёша стоит перед ним, угрожающе-высокий, слишком близкий и слишком далёкий одновременно, Рома осознаёт: предчувствия не обманули.       — Надень ушки и приходи сегодня вечером, — говорит Соло в перерыве между квшками. Вид у него беды не предвещающий, но это впечатление слишком обманчиво, чтобы Рамзес поверил.       — Нахуй тебе эти уши сдались? — спрашивает Рома, всё ещё отчаянно надеясь, что это просто глупая шутка.       Но Соло смотрит так, что ясно абсолютно: шутить он сейчас настроен меньше всего.       — Я сказал, — медленно проговаривает он, — надень ушки и приходи.       Вечером Рома намывается до скрипа и красноты на коже, сушит голову, а потом надевает сраные кошачьи уши, и для человека, после съёмок битый час выковыривавшего гребаные орудия женских пыток из волос, справляется с ними унизительно быстро. «Как девчонка», — думает он.       Подниматься в комнату Соло не хочется, но Рома знает, что надо — ему самому будет хуже, если не придёт: в прошлый раз он попытался, и синяк на шее целую неделю цвёл так ярко, что ни одна футболка и ни один тональник не могли его прикрыть. Марпл, помогавшей ему замазать этот пиздец, пришлось врать, что это аллергия на краску для волос, и выглядела эта ложь так неубедительно, что Рома сам в неё не поверил.       Когда он заходит в лёшину комнату, света практически нет, но видно всё слишком хорошо — и пол, и стены, и кровать, и самого Соло, у которого на коленях лежит что-то шерстяное, ворсистое и очень мягкое на вид.       — Закрой дверь, — командует Лёша, и когда Рома проворачивает щеколду, ему тут же становится ясно, что сегодня всё будет по-особенному. По-особенному больно или по-особенному унизительно: не то чтобы Соло хоть раз сделал вечер особенным своей нежностью или признанием в любви.       Рамзес подходит ближе, опасаясь, на самом деле, и этого: приказа ведь не поступало; но либо у Лёши хорошее настроение, либо Роме впервые удалось угадать его желания — чёрт его разберёт, — никакого наказания не следует.       — Раздевайся и вставай раком.       Рома незамедлительно принимается стягивать с себя одежду, а когда остаётся совсем голым, встаёт на колени прямо посреди комнаты и ложится грудью на мягкий плюшевый ковёр. Соло обходит его стороной, и Рома наконец замечает, что за хрень он держит в руках. Хвост. Не тот, другой. С затычкой у основания.       — Мой котик будет сегодня хорошим мальчиком? — спрашивает Лёша, бесшумно опускаясь на пол сзади.       Рома рефлекторно сжимается весь, хочет казаться меньше, хочет спрятаться от унижения, которое Соло наверняка заготовил ему сегодня в огромном количестве.       — Да, — тихо отвечает Рамзес. — Я буду послушным котиком.       — Правильный ответ, — смеётся Лёша за спиной.       Вслед за этим Рома чувствует лёгкие поглаживания его тёплых ладоней на своих бёдрах, а затем — холодную смазку, лениво текущую между ягодиц. Что-то, — ебаная анальная пробка, — касается его задницы и осторожно, почти безболезненно проскальзывает внутрь. Рома глотает короткий вскрик, от неожиданности едва не сорвавшийся с губ, и жмурится, надеясь только на то, что кого-нибудь из них двоих сейчас хватит инфаркт. Лучше бы Рому. Мороки меньше.       — Вот так, — слишком довольно выдыхает Соло. — Помаши мне хвостиком, котик.       Рома не сразу соображает, чего от него хотят и как вообще можно пошевелить неродным хвостом, а потом до него доходит, и он качает бёдрами из стороны в сторону, чувствуя, как мягкий мех хвоста щекочет его обнажённые уязвимые бёдра. Стыд точно так же невесомо щекочет его внутри, но к нему Рома уже привык, потому что когда Лёша рядом, это ощущение его в принципе не покидает.       Соло тяжело и возбуждённо дышит за его спиной, а потом обходит снова и командует:       — Сядь.       Рома поднимается, осторожно расправляя хвост одной рукой, садится на пятки, послушно складывает ладони на коленях и смотрит на Лёшу снизу вверх. Старается смотреть без страха, но Соло сегодня слишком какой-то радостно-заведённый, чтобы Рома не думал о том, как хуево всё это кончится.       Лёша берёт с кровати пакет, — слишком объёмный для чего-то безобидного, — и достаёт оттуда те самые лапки, которым не суждено было засветиться на съёмках, и ещё одни, побольше, чем-то смахивающие на милые домашние тапочки. Рома бы точно счёл это милым — в какой-нибудь другой ситуации.       Лёша молча заставляет его немного нагнуться и сам надевает на его ноги эти тапочки, а потом возвращает в прежнее положение и говорит:       — Вытяни руки. У котиков должны быть лапки.       Рома вытягивает, не переча, и его ладони оказываются в мягком тёплом плену объёмных меховых лап.       Всё это немного слишком: немного слишком унизительно и немного слишком стыдно, а ещё — немного слишком позорно, потому что у Ромы стоит, и он совершенно ничего не может с этим сделать. Просто это Лёша рядом, просто Рома слишком любит его: достаточно, чтобы позволять вот так издеваться над собой и получать от этого какое-то извращённо-мерзкое удовольствие.       Лёша, стоящий слишком близко, дотягивается до его головы и мягко, — нежно, с любовью, — гладит за ухом, и от этого простого жеста у Рамзеса внутри всё сворачивается в тугой комок возбуждения и благодарности. Он безотчётно подтягивает лапки к груди, и пускай это хоть миллион раз унизительно, он на что угодно готов, чтобы получить от Соло ещё каплю этой скупой заботы.       Лёша громко вздыхает над ним, и Кушнарёв поднимает взгляд, чтобы посмотреть в чужие глаза, такие холодные обычно и такие жаркие сегодня.       — Чего ещё не хватает хорошему котику? — спрашивает он.       Рома смотрит в чужие глаза и судорожно ищет ответ. Чего? У него есть уши, лапы и хвост, и даже усики, нарочно не сбритые вечером. Не хватает только одного.       — Ошейника? — предполагает он.       И тут же жмурится, потому что боится, что с ответом не угадал и теперь его накажут, будут как нашкодившего котёнка тыкать мордой в пол, держа за шкирку. Но Соло смеётся тихо и шуршит пакетом, и Рома всё-таки осмеливается посмотреть. В руках у Лёши и правда ошейник — тоненький, бархатный, чёрный и, слава богу, без бубенца.       Соло тянется вперёд, и Рома послушно вытягивает шею, позволяя нацепить на себя этот завершающий элемент, финальный штрих, символ принадлежности. Последнее греет изнутри, как тёплое пиво, щекочет нервы и заставляет Рому ощущать себя нужным хотя бы на этот по-скотски короткий вечер.       — Маленький мой, — глубоко и низко шепчет Соло. — Мой хороший, послушный котик. Помяукай для меня.       Рома жмурится, превозмогая собственную задушенную лёшиным запахом гордость, выдаёт что-то похожее на «мяв» и понимает, как нелепо это звучит. Он поднимает испуганный взгляд на Лёшу и пробует ещё раз, пытаясь на самом деле мяукать, а не просто имитировать верные ответы на вопросы из детских учебников.       — Мя-ау, — тянет негромко он; щёки горят от неловкости, но Лёше нравится — он снова мягко пропускает несколько голубых прядей сквозь пальцы, а потом ведёт кончиками по лицу и касается губ, заставляя Рому приоткрыть рот.       — Будь послушным котиком, и в конце я угощу тебя сметанкой, договорились? — с улыбкой произносит Березин.       Рамзес как-то сразу отчётливо понимает, во-первых, что это будет за сметанка, во-вторых, что вести себя он должен именно что как кот — поэтому он отвечает тихим горловым «мяу», а потом открывает рот и коротко лижет чужие пальцы.       На языке — соль с кожи и немного химического привкуса смазки, но Рому это мало волнует, когда Лёша, на которого он смотрит, не отрываясь, закусывает нижнюю губу и резко вздыхает. Кушнарёв лижет снова — шире и влажнее, — а потом чувствует, как лёшины пальцы размазывают эту влагу по его небритой щеке. Кожу неприятно холодит, но Роме впервые отчего-то тепло, — жарко, — в лёшиной комнате, вечно выстуженной скзвозняком из приоткрытого окна.       Соло отнимает руку и отходит на шаг, садится на край заправленной кровати и приказывает:       — Сходи до двери, мой маленький, а потом возвращайся обратно.       Рома издаёт согласный полустон-полумяв, а потом собирается подняться на ноги, когда вспоминает, что коты не ходят на двух лапах. Он опускает руки на пол, встаёт на четвереньки и разворачивается — и ползёт прямо так, покачивая бёдрами и мягко переставляя по ковру пушистые лапы.       Гребаная анатомичная пробка отчаянно хорошо трётся снаружи и внутри каждый раз, когда он хоть на миллиметр сдвигается с места, и Роме стоит огромных усилий сдерживать рвущиеся из горла стоны. Пушистый хвост раскачивается из стороны в сторону и ласкает голую кожу, сплошь покрывшуюся мурашками от ощущения страха, чужой власти, собственного унижения и абсолютного, всеобъемлющего желания угодить.       Он подползает обратно, когда сил терпеть уже не остаётся, и Рома останавливается наконец, выдыхая мяукающий стон прямо в лёшины колени. Соло гладит большим пальцем его щёку, а потом дотягивается до тумбочки, берёт с неё блюдце и ставит на пол — прямо у своих ног.       — Мой котик заслужил угощение, — говорит он.       Рамзес разгорается румянцем весь — от ушей до самой груди, — и выглядит это всё наверняка не слишком красиво, но Соло молчит, только тихонько давит на ромину голову, заставляя опуститься ниже.       Рома встаёт на четвереньки и наклоняется; принюхивается, как настоящий кот, а потом вынимает язык и пробует молоко на вкус. Кокосовое, надо же. Лёше сегодня заботы не занимать.       Лакать из блюдца неудобно, но Рома старается — потому что лёшина рука взамен мягко треплет его волосы и широко оглаживает спину, и ласки во всём этом больше, чем Рамзес от Соло когда-либо получал.       Рома уделывает всё вокруг — себя, ковёр, лёшину штанину, — но никого это на самом деле не волнует, потому что когда он поднимается, Соло берёт его лицо в ладони, наклоняется и целует. Впервые. Рома ощущает в этом поцелуе вкус кокосового молока, мятной пасты и лёгкий привкус сигарет, и от всего этого ему так рвёт крышу, что он укладывает лапки Лёше на колени и буквально мурчит в его губы.       Поцелуя слишком мало, но когда Березин отстраняется и осторожно стирает мелкие капельки молока с его лица, Рома настолько благодарен и влюблён, что думать не может ни о чём, кроме теплоты орехово-карих глаз перед собой.       Пробка давит, когда Рома шевелит бёдрами, и всё это до безобразия унизительно и ровно так же хорошо.       — Забирайся ко мне, — говорит Соло, и Кушнарёв не сразу понимает, как он должен это сделать, но когда чужая ладонь осторожно похлопывает покрывало рядом с бедром, он довольно сноровисто запрыгивает на постель и укладывает голову Лёше на колени.       Соло едва слышно смеётся и одной рукой дотягивается до роминых волос, гладит загривок и шею, — чешет, как кота, — а второй скользит по боку и бедру, неаккуратно оглаживает ладонью задницу и хвост и наконец давит. Пробка входит глубже, тычется прямо как надо, и Рома с трудом сдерживает в себе порыв застонать — вместо этого только ластится ближе и лбом упирается в чужую ладонь.       — Мой нежный ласковый котик, — выдыхает Лёша над ним. — Ты ведь хочешь кончить сегодня?       Рома согласно мяучит, а потом вздрагивает, когда одна лёшина рука жёстко натягивает ошейник, придушивая слегка, а вторая тянет пробку за хвост. Рамзес сжимается весь, пытаясь не выпустить её наружу, но у Лёши сил больше, чем у него, и когда Рома наконец остаётся пустым и незаполненным, он чувствует, насколько расслаблены мышцы, насколько сильно хочется члена внутри, насколько всё в нём жаждет Соло заполучить.       Он стонет и мяукает жалобно, задницей подаваясь назад, шеей впиваясь в мягкую жёсткость ошейника только сильнее, и слышит какой-то извращённо-радостный лёшин смех. Пробка въезжает на место резко и немного больно, и так же внезапно исчезает снова, а Рома только и может, что мелко задушенно постанывать, тычась лицом в лёшино бедро.       Кусок пластика ебёт его в медленном рваном ритме, и это совершенно не сочетается с тем, как Лёша гладит его лицо, отпустив ошейник, как он щекочет шею и мягко тянет за волосы. Рома расслабляется и просто безостановочно стонет-мурылчет, издаёт звуки, мало похожие на человеческие, пальцами скребёт шерстяную подбивку меховых лапок, мечтая только о том, чтобы зацепиться за что-нибудь — за покрывало, лёшину одежду, собственные руки. Что угодно устроило бы его, но приходится только стонать и терпеть, чувствуя, как легко и свободно скользит по смазке ебаная пробка.       Когда эта пытка кончается, Рома сначала даже не верит: чувствует, как собственное тело сжимается вокруг хвоста, как лёшины руки спихивают его на пол, как сдавливает кожу бархат ошейника. Понимает он только в тот момент, когда коленями больно ударяется о пол, а лёшина рука настойчиво давит на его макушку, подтягивая ближе.       Рома устраивается, как может, кладёт лапки Лёше на колени и заглядывает в чужие глаза снизу вверх.       — Я хочу, чтобы котик меня вылизал, — улыбаясь, говорит Соло.       Рома переводит взгляд на застёжку его джинсов и понимает: пальцы его скованы меховым пленом, а сам Лёша помогать, видимо, не собирается, так что Рамзес молча и послушно тянется ртом к болту и с трудом — зубами и языком — справляется с ним. Молния поддаётся проще, но когда Рома зубами вцепляется в пояс джинс, то понимает: он не справится.       Ощущая лёгкую панику внутри, Кушнарёв поднимает беспомощный взгляд и смотрит на Соло, мяукает, не выпуская ткань изо рта, и лбом упирается в лёшин живот. Березин смеётся и гладит его по голове, а потом приподнимается и стягивает джинсы до бёдер, задевая ромины губы костяшками пальцев.       Рома снова мяучит — благодарно почти, — радуется, что Лёша не надел белья, с которым тоже пришлось бы мучиться, и чуть сдвигается, разглядывая крупный член. Он весь бордовый от возбуждения и ожидания, и Рома, не задумываясь, тянется вперёд: лижет коротко несколько раз, касаясь языком только головки, а после ещё несколько — вдоль всего члена, и только потом, когда нетерпеливая ладонь давит на затылок, берёт его в рот полностью.       Рома сосёт так старательно, как никогда прежде: всю душу вкладывает, всё умение и желание, что в нём есть, и едва ли не впервые не испытывает за это стыда перед самим собой, не чувствует собственной унизительной слабости перед Лёшей, потому что вот это всё — это всё. Дальше только ключ от собственного сердца Лёше в руку вложить или запаролить душу его именем.       — Мой хороший, — шепчет Соло сверху. — Такой старательный. Нравится делать своему хозяину хорошо?       Рома согласно стонет и берёт глубже, жалея, что руками коснуться нельзя, что он на ногах едва держится и в горло взять не может. Лёшу всё это вообще, видимо, не смущает, потому что он ласково гладит его по голове, не пытаясь насадить поглубже, и только бёдрами навстречу двигается, мелко потрахивая ромин рот. Рамзес только старается сильнее, и когда его за ошейник оттягивают назад, он чувствует себя разочарованным и обделённым.       Лёша заставляет его откинуть голову назад, в глаза заглядывает и по лицу влагу с губ размазывает, вынуждая Рому чувствовать себя грязным, а потом говорит:       — Забирайся на кровать. Хозяин хочет трахнуть своего котика.       Соло встаёт и привычным движением стягивает футболку, а потом так же привычно шарится в собственной тумбочке. Рома сначала думает, стоит ли ему тоже поступить как обычно и лечь на спину, но в итоге решает, что раз он кот, то и ебать его должны как кота — как кошку. Он забирается на кровать и встаёт на колени, грудью ложится на жестковатое покрывало, складывает лапки перед собой, а потом прогибается в спине, выставляя задницу кверху.       Матрас проминается сзади под лёшиным весом, и когда тёплые ладони ложатся на ягодицы, Рома мявкает от неожиданности и стонет в собственные лапы. Соло смеётся и шлёпает по бедру — больно, звонко, сильно, так, что Рома грудью немного по покрывалу проезжается, царапая нежную кожу.       — Ты такой красивый, — с почти искренним восхищением произносит Лёша. Его горячие ладони скользят по спине, бокам и бёдрам, и Рома только прогибается сильнее, подставляя зад, и мурлычет тихие стоны, сгорая от желания и стыда. — Мой хороший послушный котик.       Лёша кончиком хвоста оглаживает ромину поясницу, а потом пробка мягко выскальзывает наружу, и Рамзес чувствует, как вместо неё медленно и больно протискивается внутрь член. Он вздыхает, задерживает дыхание и пытается расслабиться — лёшины руки на боках отвлекают немного, — но когда его за ошейник тянут чуть вверх, он вздрагивает, сжимается и резко подаётся назад, позволяя Лёше войти до конца, а себе — выдохнуть ещё один жалкий жалобный стон.       Березин так и трахает его, одной рукой держа за бедро, другой натягивая ошейник, и Рома дышит через раз, болезненно мяукает на каждый выдох — и всё равно подаётся ближе, насаживается глубже, чтобы хоть так, хоть на секунду быть рядом. Ему немного больно, но это ничего: боль привычная, проходящая и почти не беспокоящая — не так сильно бередящая что-то внутри, как лёшины хриплые вздохи и жар его пальцев.       Соло, видимо, возбуждён этой игрой безумно, потому что когда он перестаёт двигаться, Рома, хотя ему и показалось, что прошла целая вечность, понимает, что всё происходит как-то слишком быстро. Но Лёша снимает его с члена, за ошейник тянет, заставляя сесть, обходит, стягивает резинку и резко дрочит себе в миллиметрах от роминого лица.       — Я обещал тебе немного сметанки, если будешь хорошим котиком, — говорит он, глядя сверху вниз. — Хочешь?       — Мяу.       Рома изгибается весь и подставляет лицо под тяжёлые горячие капли, язык вытаскивает, стараясь поймать хоть немного, и когда Лёша расслабляется, тянется вперёд, чтобы слизать с члена и его пальцев остатки спермы. На губах вместе с лёшиным вкусом остаётся тонкая плёнка латексного привкуса, но это мелочи, к которым Рома привык. Он заканчивает и уже собирается снять лапку, чтобы подрочить себе, когда Лёша говорит:       — Ты весь измазался. Умойся.       Рому прошибает изнутри волной стыда и похоти, и он тянет к лицу руку, стирает сперму со лба и щёк собственным предплечьем, а потом слизывает языком; повторяет так ещё несколько раз, пока не стирает всё, что чувствует кожей, и облизывает губы, показывая, что доволен лакомством. Как кот, наевшийся сметаны.       Лёша улыбается и, держа Рому за подбородок, вертит в разные стороны его голову.       — Какой ты чистоплотный котик, — выдыхает он довольно и расслабленно. — Хочешь кончить?       Рома согласно мяукает и ждёт разрешения снять лапки, чтобы подрочить, но Лёше, видимо, недостаточно ещё его сегодняшних унижений, потому что в следующую секунду он садится и выставляет вперёд одну ногу, всё ещё затянутую в джинсу.       До Рамзеса тут же доходит, чего от него хотят, и он зажмуривается до красно-зелёных пятен перед глазами, когда подползает ближе и осторожно трётся членом о жёсткую ткань.       В том, чтобы трахать чужую ногу, очевидно не должно быть ничего приятного, но Рома сквозь дикое смущение, сквозь неловкость и стыд чувствует такое жгучее удовольствие, что ему хватает десятка движений вот так — жёстко, чуть больновато и унизительно.       Он забрызгивает спермой лёшину штанину, с трудом заставляет себя открыть глаза, чтобы увидеть эти белые капли на чёрном дениме, и мяучит так жалобно, что самого себя становится жалко. Рома садится, чуть отползая назад, и несмело заглядывает Лёше в глаза, — а тот смотрит так довольно, как ещё никогда на него не смотрел.       — Ты был хорошим котиком, — говорит он, дотягиваясь до роминых волос и мягко заправляя их за ухо. — Я тобой горжусь.       Рома почти мурчит от этих слов, и когда лёшины руки тянутся, чтобы снять с него ошейник и все четыре лапы, он ластится к чужим ладоням, выпрашивая ещё немного ласки и умирая внутри.       Лёша отстраняет его от себя, жестковато надавливая на грудь, а потом говорит так же пронзительно-ласково:       — Как-нибудь повторим. Иди к себе.       А Рома, подбирая вещи с пола, думает о том, что если у него, как у кота, девять жизней, то сегодня началась последняя.