Краски

— Шнайдер, давай тебя накрасим. Он удивленно поднимает взгляд от своих барабанов, хлопает ресницами так по-идиотски. Длинные, темные, а глаза — распахнутые так широко, что Шнайдер выглядит малолетней девственницей на заднем сидении машины. Пауль веселится. И тонет в кристально чистой голубизне. На сильные руки ложатся черные тени, пока Шнайдер нервно покручивает палочки — освещение в комнате ни к черту. Хмурится, смотрит из-под бровей, раздумывая, где тут Пауль вырыл яму и замаскировал ее ветками. Олицетворение недоверия и почти паники. Пауль показательно тарахтит небольшой сумочкой со всяким дешевым барахлом, которым они иногда обмазываются перед концертом. — Зачем? — наконец созревает Шнайдер, но покорно встает из-за установки и идет к Паулю навстречу. Покорный-покорный, хороший Шнайдер. Паулю его даже немного жалко — такое доверие однажды аукнется очень и очень болезненными последствиями. Но разве ему есть до этого дело? Он уверен, что Шнайдер не задержится надолго, что отвалится через месяц, два — максимум. Хотя, он так и на заре прихода барабанщика в группу думал… Давал неделю — да и то настроение было благодушное. Но Шнайдер неожиданно вцепился зубами — не отдерешь — до полумесяцев на руке среди россыпи звезд-веснушек. Упрямо приходил на репетиции, которые и репетициями было назвать сложно — попойка. Приходил на концерты — не концерты, а арт-инсталляции из пьяных тел в душных, загаженных клубах. Ехал с ними к черту на рога по ночной убитой дороге, выслушивая пьяный бред и удерживая вырубившегося Алешу у себя на коленях. Молчал, смотрел, но не спорил. Пауль все ждал, ждал взрыва, но Шнайдер пронюхал, узнал как-то. И не принес свет людям, оставив орла без вкусной печени. Пауль тогда восхитился. Но и разозлился тоже. А сейчас протоптал новую дорожку к устойчивости чужого психического состояния. Шнайдер, смотрящий на него снизу вверх — еще один объект искусства. Паулю нравится зрелище, Пауль просто в восторге, если честно. Ведет рукой по чистому лбу, убирая буйные кудри. Зачесывает мягкие волосы назад, открывая лицо. А затем быстро перевязывает несколько прядей резинкой с руки, формируя Шнайдеру убогую пальмочку. И ржет. А Шнайдер неодобрительно хмурится, подбирается на табурете и сжимает руки в кулаки так, чтобы Пауль не увидел. Но тот все равно замечает. — Ты красить меня вроде собрался. — Должен же я видеть то, что собираюсь красить. Но хочешь — могу и патлы твои чем-нибудь измазать. Шнайдер не отвечает, отворачиваясь к зеркалу, вокруг которого понатыкано с десяток убогих, тусклых лампочек, но лучше места все равно нет. Желтый, грязный свет ему не идет — он серит кожу и располагается уродливыми пятнами сажи под высокими скулами и длинным носом. Нужен или ослепительно яркий, или мягкий, приглушенный, смягчающий резкие черты и отбрасывающий с ресниц длинные тени. Пауль мягко цепляет Шнайдера за подбородок и заставляет снова посмотреть на себя, снова дать утонуть в глубоком, весеннем небе, которого так не хватает этой промозглой немецкой осенью. Давит на подбородок, приоткрывая рот, осматривая преувеличенно внимательно изящно изогнутые, четкие контуры губ. — Наш примерный мальчик на ветру не целуется, да? — хмыкает Пауль. Губы у Шнайдера и правда эталонные: мягкие, без трещин и кусочков надорванной кожи, созданные для того, чтобы подчеркивать плавные изгибы темными, приторно-сладкими цветами, в которых живет жаркое, томное лето. — Примерному мальчику не нужно тусоваться по подворотням, чтобы целоваться. — Один-один. Пауль искренне улыбается и лезет в косметичку, раздумывая, с чего бы начать. Снова смотрит на лицо Шнайдера, сотканное из острых углов, геометрических угловатых фигур, и решает начать с бровей. Вот с бровями не очень повезло: пусть и красивой формы, но бледные и довольно редкие, что, впрочем, исправляется парой легких штрихов и подушечкой пальца, проскользившей следом. — Станцуешь мне, Эсмеральда? — Я столько не выпью. С подчеркнутыми бровями куда лучше — взгляд Шнайдера приобретает необходимую глубину и даже какую-то невероятную, немыслимую томность, что на мужском лице смотрится почти вульгарно. Пауль удовлетворенно кивает сам себе, убирает пальцы со скулы и подбородка Шнайдера, и снова сует нос в косметичку. Краем глаза он замечает, как отражение в зеркале вертится туда-сюда, придирчиво рассматривая результат его трудов. Острый подбородок задирается вверх, потом снова опускается вниз, поворачивается к плечу, к другому… Пауль пока что не нашел рычагов, позволяющих ему максимально эффективно раскачивать Шнайдера, но если уж тот что-то начинает делать — требует от себя и остальных бритвенно-острой, заточенной, как дамасская сталь, идеальности. Кажется, в этот раз Шнайдер остается довольным. Дальше — глаза. Под потемневшими бровями они стали еще более выразительными и пронзительными, но Пауль все равно хочет больше резких, отчетливых очерков, ярких вспышек, которые как прожекторы выхватывают на угловатом лице отдельные детали. Тени в его руках — полное дерьмо и скатываются в маленькие шарики, но если наносить немного и аккуратно… Больше и не надо. Только не для Шнайдера. — Закрой глаза, — «открой рот» так и просится в догонку, но Пауль сдерживается, не решаясь нарушить окружившее их уединение своим смехом и недовольно поджатыми губами. В конце концов, ему их еще красить. А Шнайдер снова беспрекословно слушается, и на худые щеки падают идеально сбалансированные орлиным пером стрелы. Кисточка мягко порхает по левому веку, и по коже расползается серо-стальное пепельное пятно, мелким, огненным прахом осыпаясь на ресницы. Немного оставить чистоты у внутреннего уголка глаза, зато у внешнего — увести вверх, к виску. В ответ на Пауля из-под нерешительно приоткрытого века смотрит ядовитая, настолько она яркая, бездна. — Со вторым сам. Поправишь если что пальцем. — Разве ты не хотел меня накрасить? — Шнайдер недоуменно моргает, но покорно тянется за тенями, и Пауль сует маленькую коробочку в теплые пальцы. — Не буду же я вечно это делать, — он хмыкает, отходит чуть в сторону, чтобы не загораживать Шнайдеру свет, и следит за тем, как тот обмакивает кисточку в этот нелепый порошок и нерешительно подносит ко второму глазу. — А мне показалось, что тебе нравится. Пауль ничего не отвечает. То, как красится Шнайдер — нечто потрясающее. Движения точные и выверенные настолько, будто он только придуривается в своем незнании. Пара мягких росчерков — и вот вокруг второго глаза расползается абсолютно идентичная первой чернильная клякса со слегка смазанными краями. Так даже лучше. Из зеркала в ответ смотрит кто-то незнакомый, и тени на лице — органичное продолжение темных линий макияжа. — У мамы косметичку таскал? — Учился рисованию, расписывая чужие лица. Пауль снова весело хрюкает, силясь стереть с лица неприлично широкую и довольную ухмылку. Теперь губы. Определенно тоже темные. Пауль долго копается в сумочке, среди обломков, мусора и засохших, полузакрытых тюбиков силясь найти нужную ему палочку красоты. Находит, наконец, снова поворачивает лицо Шнайдера за подбородок к себе, снова заставляет приоткрыть губы. И замирает, не зная, как бы подступиться к этим линиям, в изгибах которых скользит демоническая хитрость. Рисует одну дугу, вторую, очерчивая контуры, обводя половину рта Шнайдера по кругу. Давит сильнее, любуется на влажную, розовую изнанку и слегка кривоватые, крепкие зубы, пока заливает все черным цветом. Наверняка шумно сопит и щекочет Шнайдеру кожу. Когда помада оказывается у него прямо перед лицом, Шнайдер понятливо и уже без расспросов берет ее в руки и заканчивает за Паулем работу, рисуя на второй половине лица точное, как под копирку, отражение. Вытягивает рот кругом, мажет обильнее и жирнее, а затем мягко смыкает губы, распределяя цвет равномернее. Пауль смотрит не отрываясь. Бездумно берет в руки кисть с остатками теней для глаз и тянется к чужому лицу. Шнайдер поворачивается сам, снова смотрит покорно и доверчиво — темные пятна, голубые радужки, черный росчерк насмешливого рта. Пауль чертит несколько едва заметных глазу полос, обрисовывая выступающие скулы, снова смотрит — не отрываясь, не говоря ничего, впитывая в себя тени и ломаные линии чужого лица. — Знаешь, отвратительно. Тебе не идет. Не красся больше никогда. Шнайдер встает так резко, что стул скрипит по полу с облезшей краской, обдает на мгновение жаром своей ярости, проносясь мимо, а затем на Пауля обрушиваются звуки и сквозняк, гуляющий по комнате. Через десять минут Шнайдер возвращается, посверкивая красными глазами, губами, скулами — уродливые пятна покрывают все его лицо, не оставляя даже намека на чужие краски. Он садится за установку и в комнате снова звучит музыка, которую Пауль все равно не слышит.