Мотылёк

Люди любят экономить на всём. Они заменяют материалы более дешёвыми, обожают короткие пути, высшим благом почитают сдержанность — экономия ресурсов, времени, нервов… Но этот танцпол, кондовый, тяжёлый даже на вид строили люди, которые ни в чем себе не отказывали. Строили для себя — высокий парапет с крашеной лестницей, чуть поскрипывающие под ногами доски и отдельная сценка-кафедра для исполнителей. Только живая музыка, никакой другой. И люди все вокруг такие нарядные, счастливые, что, кажется, сам воздух пропитан простодушной беззаботностью, будто бьёт неподалёку ключ ледяной воды, способной смыть грусть и усталость. Счастье всем даром, и пусть никто не уйдёт обиженным! Вот и девушка надеялась ухватить… кусочек. За спиной осталась истерика, бегство сквозь лес, три ледяных слова кулаком выбившие из груди остатки воздуха. Отсюда это казалось страшным и не имеющим значения прошлым. — Девушка, можно пригласить вас потанцевать? Этот молодой человек простоял половину танцев в дальнем тёмном углу, не глядя на веселящихся сверстников, не обращая внимания на призывные взгляды оставшихся одинокими девушек. Он не пил, не смеялся с друзьями, как это мог бы делать кто-то, не умеющий танцевать. Просто стоял, смотря попеременно то на площадку, то в тихий тёмный лес. Его тон был немного развязным, но спрятанную под напускной бравадой неуверенность можно было расслышать так легко, так просто… Девушка на миг прикрыла глаза — перед взглядом встала убегающая за горизонт грунтовая дорога, тёплая большая рука, держащая её крохотную ладошку и ласковый голос, объясняющий, что громче всего кричат те, у кого нет сил заявить о себе поступками. Сомневающиеся в себе, страдающие от непонимания, глубоко страдающие. Нельзя на них обижаться. Даже если это родные мама и папа. Просто они так много работают… Просто у них такая большая семья. И ещё очень много умных, красивых слов, объясняющих непонятные вещи простым, доступным даже для ребёнка языком. О том, как люди не любят показывать окружающим себя настоящих, ибо боятся боли и предательства. О том, что желание сохранить как можно больше себя они называют глупым словом «экономия», ибо что за глупость — беречь себя, если тебя больше, чем ты можешь раздать за всю жизнь? — Меня больше, чем я могу раздать за всю жизнь… — Пробормотала девушка. И приняла протянутую руку. С восторгом, с недоверием. Как же так, ведь такой красивый… Хотя нет. Это не её. Это его. От рождения она носила тёмные, очень красивые волосы, которыми очень гордилась, но вот мама и бабушка, руководствуясь своей, очень дремучей логикой, всегда называли её совсем иначе, что всегда возмущало девочку. Что это за глупое прозвище такое, а? Мотылёк. Что-то белесое, прозрачное… Когда девочке исполнилось одиннадцать, семья собрала пожитки и перебралась в город. А бабушка осталась на хозяйстве, там, где жили её предки. Не могла бросить, не хотела. Так она сказала. Отец ещё заявил тогда, что погубит когда-нибудь тёщу её честность. С тех пор прошло столько лет… Девочка превратилась в девушку, современную, свободно живущую в городе. Она многому научилась за это время, пусть самый главный учитель так и остался в деревне. И самый горький и страшный урок она выучила — не прошло и двух лет с момента переезда. О правде, которую надо выжигать калёным железом. О лжи во спасение. Бабушка солгала о своих причинах остаться в деревне. Когда девочка поняла настоящие причины, было слишком поздно. Теперь это с ней навсегда. Даже сейчас, когда оцениваешь сквозь два слоя одежды не фигуру и мышцы, а равнодушно так, как художник или врач, слушаешь торопящееся выскочить сквозь ледяные прутья решётки, препарируешь перехваченное дыхание, разбираешь восторг на составные части… Слова перестают иметь смысл. Молодому человеку тяжело выдавить из себя и пару фраз, он потратил все свои силы и решимость на то, чтобы сделать несколько шагов через танцевальную площадку и протянуть ей ладонь. Потому он стеснённо молчит. А ей и вовсе не нужно ничего говорить. Здесь пахнет лесом, пахнет ночью, и люди здесь куда ближе к себе настоящим, чем там, где уже не слышно музыки. Старшая сестра всегда была очень красивой, очень умной, пусть и с затаённой печалью в глазах. Только не видел никто печаль за бездонными голубыми озёрами. В озёрах удобнее тонуть, чем искать скрытый смысл, это быстрее, проще. Экономней. О причинах печали девочка смогла догадаться уже позже, когда полностью разобралась и научилась отделять свою боль от чужой. А первые месяцы это был ад. Всегда отличница, никогда в жизни не пропускавшая занятий, девочка в один прекрасный день лежала на кровати, не в силах подняться. Все вокруг решили, что она ленится, кое-кто даже накричал — издержки жизни в большой семье в том, что эгоистов здесь по определению нет, общее всегда важнее личного. Но девочка не могла заставить себя просто спустить ногу с кровати, лежала слабая, в ледяном поту, дыша через раз. Наконец, мать прибежала с работы, вызвала «скорую»… А к подъезду прибыли сразу две кареты — на одной увезли девочку с экзотическим диагнозом «нервный срыв», на другой — соседку с седьмого. Машины шли кавалькадой, за несколько минут до прибытия девочка вскрикнула и потеряла сознание. А соседка в другой машине умерла. Острая сердечная недостаточность, ничего удивительного в таком-то возрасте — так сказал врач. А что говорили про саму девочку, доставленную в детскую больницу… Собирались консилиумы, приглашались светила медицины из райцентра, Твери и даже столицы. Никто не мог понять, что же на самом деле происходит, от чего лечить этого слабого человечка, находящегося между жизнью и смертью. И, наверное, там бы девочка и осталась, если бы мать не позвонила бабушке. Та сорвалась с места, устроила огромный скандал, не стесняясь в выражениях, и когда доктор Булыга, огромный, флегматичный, наконец, поинтересовался: — Вы кто вообще такая? Она назвала свою фамилию. Все смолкли, стихли. Местные — понимающе, приезжие же… Зачем приезжим быть в курсе относительно местечковых провинциальных легенд? Так что девочку забрали в деревню, вымыли в бане, нарядили в длинную белоснежную рубашку, положили на печь и… Забыли о ней. Танец с памятью, с прошлым, с людьми, которых ты когда-то помнила, знала, любила… У человека огромное воображение, он может жить в самых разных придуманных мирах, но это слишком затратно. Куда экономнее жить в прошлом. Даже сейчас, пока вокруг кружат те, кто не задумывается о дне завтрашнем, живут настоящим, молодой человек погружен в размышления. В воспоминания. Но девушка тактично не трогает его, оставляет наедине с чем-то дорогим, веснушчатым, зеленоглазым. — Вы молчите, — наконец, говорит он. — Так и вы тоже. — - Но мне почему-то так легко молчится рядом с вами. Не знаете, почему так? — Потому что я ничего от вас не требую, наверное? — легкомысленно пожимает плечами девушка. — Наверное. — Молодой человек улыбается, откидывает с глаз чёлку. — Вы такая необычная! — Да… Да. Необычная. Когда девочка пришла в себя, бабушка хлопотала у печи, судя по невероятно вкусным запахам, опять готовила что-то на обед или ужин. Так что у едва проснувшейся девочки от голода заурчал живот. И — одновременно — у бабушки. Она отставила в сторону кочергу, разогнулась. — Ну, мотылёк, проснулась? — Да. А что со мной было? Я помню, не могла проснуться, сердце так кололо… — А случилось с тобой, милая моя то, что должно было произойти с твоей мамой. Или хотя бы со старшей сестрой. А вот как-то не случилось. — Что? — Это сложно назвать словами. Бедная ты моя, бедная… Бабушка прижала девочку к себе, гладила по волосам, воркуя какие-то утешительные слова. Пожалуй, только она могла понять, что же на самом деле случилось. Девочка не шевелилась, не говорила ничего, только беззвучно плакала — чувствуя ворочающееся внутри старой знахарки огромное свинцовое горе длиной в целую жизнь. И понимая, что теперь такое же ждёт и её. Когда старшая сестра вернулась из летнего лагеря, девочка без рассказов поняла всё, увидела и того молодого человека, и то, как легко, походя он сделал больно. Отвернулся. Забыл. И пусть не такой как у девочки, пусть слабый, но дар позволил старшей сестре понять: не врёт он. В самом деле не помнит. Поэтому она втихомолку плакала на кухне, готовя ужин для семейства, а девочка плакала вместе с ней у себя в комнате. Потом заклеила лейкопластырем то же самое место на том же самом пальце, который случайно порезала ножом плачущая сестра на кухне. А молодой человек тоже необычный. В его возрасте парни уже задумываются о разных вещах. Некоторые думают о них постоянно. Этот же… Его молчание искренне, ему просто удобно и легко с ней. Как мальчишке, каким он бы мог быть, окажись лет на пять младше. Только он не мальчишка, а… Девушка прислушалась к партнёру. И улыбнулась. Мальчишка. Он на самом деле был таким, пусть и выглядел гораздо старше. Его интересовало только тепло и солнце, лето и счастье. Должно быть, и его, как и её, привлекло это место, как лампа в ночи привлекает мотыльков. Два мотылька, два одиночества, кружащиеся под меланхоличные гитарные переборы. Счастье не продлилось долго. Не прошло и двух недель, как родители забрали девочку домой. Был огромный скандал, и крики, и угрозы, и пыльная дорога, и ласковый голос, говорящий, что люди кричат порой от того, что боятся пустоты внутри. Отпустить внучку знахарка согласилась лишь при условии, что девочку оградят от всех мест, где властвует боль. Больницы, поликлиники, ветеринарные заведения, милицейские участки и… Детские лагеря. Ибо земля под соснами в таких лагерях густо усыпана осколками разбитых сердец, а такая рана болит подчас больнее физической. Родители пообещали сделать всё возможное. И как могли берегли девочку. Но город — не деревня. Здесь тяжело оградить ото всех бед, разве что спрятать в барокамеру. Так что подрастающая девочка в полной мере поняла и сама научилась, с кем общаться можно, а кого лучше избегать, куда ходить стоит, и от чего лучше держаться подальше. Боль — самый прекрасный учитель. Самый доходчивый и экономный. Если прислушаться, то можно разобрать не один постоянный внутренний монолог, а сразу несколько. Такое бывает у душевнобольных, но этот молодой человек полностью здоров. Просто и он однажды учился у того же учителя, что и девушка. Его прошлое отдаёт горечью, сожалениями, желанием вернуться и вернуть. Да только поздно. — Есть ли в вашей жизни то что вам хотелось бы исправить? — наконец, подаёт голос он. — Не знаю… Мне не с чем сравнить. Но, наверное, больше времени проводила бы с теми людьми, кого люблю. — И я… К бабушке возвращаться удавалось только на каникулах да в те краткие моменты, когда на родителей нападали дачные желания — картошка, огурцы, своё молоко… И только здесь девушке удавалось отдыхать от бесконечного шума рвущегося сквозь виски шума окружающих людей. Родная семья стала тихим и спокойным прибоем, который за привычностью перестаёшь замечать, но вне стен родного дома каждая яркая эмоция, каждое переживание превращались в жалящие искры, терзающие измученное сознание. Идеальным спасением могло бы стать превращение в полностью равнодушного, чёрствого человека, которому нет дела до чужой боли. Вот только девушка так не умела. Совсем иначе была воспитана. Общее превыше личного, сначала для всех, потом для себя… Бабушка умерла через неделю после совершеннолетия внучки. Поэтому эту неделю девушка провела с самым близким и понимающим человеком. Держала за руку, исполняла крохотные прихоти, всякий раз пряча глаза, когда в душе ответным приливом поднималась волна безграничной благодарности за всё, что она делает. Вот только вместо тихого и спокойного последнего вздоха бабушка открыла глаза и строгим, спокойным голосом приказала: — Прохора позови-ка, что он на улице мнётся. Прохором звали председателя местного колхоза, которого периодическим пользовала знахарка, наперечёт помнящая каждую болячку подопечного. У него была огромная борода лопатой, широченные плечи и мотоцикл с коляской. Туда-то силой и усадили девушку, вдарили по газам… Когда старая знахарка перестала дышать, девочка была уже в городе. И только так до неё не долетела страшная «морта», как в прощальном письме написала бабушка. Что-то вроде смерти таких вот, как они… Необычных. Понимающих. Со-чувствующих и оттого сгорающих преступно быстро. Мотыльков. — А можно узнать, как вас зовут? Решился, наконец. — Меня зовут… А сорок дней дней назад не стало мамы. Суровой, кричащей, никогда ничего не понимающей. Она вырастила семерых детей и отправила в свет несколько сотен, работая учительницей. И никогда не верила в «бабкину чушь», всегда пренебрежительно отзывалась о словах знахарки, всегда говорила, что в двадцатом веке заниматься этим мракобесием глупо. Глупо, так глупо. Только вот на смертном одре она приказала дочерям научиться отличать своё от чужого. Потому что чужого всегда больше, всем ты всё равно не поможешь… А сердце одно. И пусть оно болит за того, кто тебе дорог и близок. За семью, за любимых, детей. — Отличайте свою боль, боль своих родных от шума мира. Этот мир сам по себе больной, и мы ничего не можем с этим сделать. Выбирайте с умом того, кто станет вашей стеной, вашим очагом и держитесь за него изо всех сил. Дайте я вас обниму, мотыльки. Какие вы красивые выросли… И угасла. Как она могла знать? Откуда? Сейчас там пьют, поминки. Их семья всегда была плодовитой, пять-семь детей не было каким-то исключением. Поэтому собралось так много людей… Девочка не могла их всех понять, зато поняла кое-что ещё. Пока хлестали ветки по лицу, пока заполошный бег до колоты в боку сквозь ночной лес туда, где светит счастье. Туда, где грунтовая дорога, а крохотную ладошку сжимает тёплая рука. Большая, пахнущая молоком и вкуснейшими пирожками с капустой. Девушка выдохнула, выскочив в освещённый круг, постаралась привести волосы в порядок. Сделала несколько шагов вверх по ступеням, надеясь, что этим огромным — чужим — счастьем сумеет смыть с себя горе. Поймала взгляд молодого человека, прячущегося в дальнем тёмном углу, улыбнулась через силу. И почувствовала, как правую ладошку тоже взяла чья-то рука. Не такая большая, с пальцами, перепачканными синей пастой, но пахнущая теплом и заботой. «Все вокруг горюют, плачут, а я на танцах» — грустно усмехнулась девушка. — Меня зовут Стася. Феоктистова. А вас? Голос донёсся будто откуда-то сверху, будто она снова маленькая, бабушка и мама такие большие… Сначала слева, а потом и справа, три слова: — Лёгкой дороги, мотылёк!