black roses

      Достоевский шел по обычному маршруту, направляясь домой. Был дождь, и его тёмно-красные боты вымокли насквозь в глубоких лужах, которые практически целиком покрывали дороги Йокогамы, не оставляя сухого места. Зонта у эспера не было, поэтому и вся одежда, и чёрные волосы промокли не меньше.       Убрав с лица мокрую прядь, Федор чуть повернул голову вбок, окидывая взглядом многоэтажку, что находилась в нескольких метрах от него, после чего, сменив траекторию своего пути, он именно туда и направился.       Зайдя в дом, брюнет на лифте поднялся на восьмой этаж высотки.       Из кармана брюк он достал связку ключей и, найдя нужный — самый мелкий, вставил его в замочную скважину и, сделав два оборота, чуть толкнул дверь, что, с лёгкостью поддавшись, отворилась, открывая вид на тёмный длинный коридор.       В нос ударил резкий запах. Сколько Достоевский знал Осаму, от того всегда пахло одинаково. Бинтами, таблетками, которыми он не редко баловался, крепким алкоголем, и все это зачастую смешивалось с легким цитрусовым запахом одеколона, которым Дазай часто пользовался. Этот букет запахов, его запахов, брюнет мог узнать из тысячи.       Тогда они были одни. В огромном хранилище. Вокруг было множество кристаллов, где хранились силы погибших эсперов. Дазай молча, не проявляя особого интереса, оглядывал зал. В его глазах не считывалось ни единой эмоции.       Федору без труда удавалось прочитать людей, будто открытую книгу, разглядеть их намерения, чувства. Но с Осаму так не удавалось. Он находился будто бы за прочной, но невидимой стеной, которая отделяла его от Достоевского, тем самым не позволяя увидеть ничего. Это раздражало. Но вместе с тем возбуждало огромный интерес. Для брюнета детектив был не таким как все. Для него он был особенным.       Разрушая тишину, раздался звонкий стук каблуков, что в мгновение разлетелся по хранилищу. Федор приблизился к Дазаю, остановившись за его спиной. Парень развернулся. Эспера передёрнуло от ледяного взгляда карих глаз, что теперь в упор глядели на него, будто от электрического разряда.       Достоевский хищно улыбнулся, его глаза сверкнули, будто два аметиста от яркого света. Он провел холодными пальцами по щеке самоубийцы, притягивая к себе, и коснулся своими губами его губ, сплетая языки.       Оборвав поцелуй, Достоевский на мгновение задержался в этой недопустимой близости к Осаму, вглядываясь в его глаза и вдыхая приятный аромат, что навсегда впоследствии остался в его памяти, как воспоминания о том самом поцелуе, совершенно спонтанном, неправильном, но, на удивление, неотвергнутом.       Аккуратно вытащив ключ из замка, Федор закрыл дверь и вошёл в квартиру, попутно снимая и кладя на комод плащ и шапку.       Было темно. В квартире Осаму часто стоял полумрак.       Днём окна были завешаны плотными коричневыми шторами, через которые солнечный свет, хоть и проходил, но был довольно тусклым, создавая в квартире мрачную, но одновременно уютную обстановку.       Вечером же обычно горели светильники различной величины и формы, что висели на бежевых стенах, освещая помещение теплым неярким светом.       Казалось, в этой квартире полноценное освещение не бывало никогда. Но это было не так. Приходя в квартиру к любовнику, Достоевский всегда приводил ее в порядок: зажигал повсюду свет, распахивал шторы и нередко прибирал частый бардак, устроенный Дазаем накануне. С ним апартаменты действительно начинали напоминать что-то нечто более привычное для глаз.       Эспер машинально нажал на выключатель, и коридор залило ярким светом ламп. Взгляд брюнета тут же упал на почти пустую бутылку виски, что валялась на полу в паре метров от него.       Их предпочтения в алкоголе всегда расходились. Если Дазай любил виски, то Достоевскому же больше по вкусу приходилось вино. Об этом одаренный узнал ещё очень давно.       Шатен приоткрыл дверь ресторана и вошёл в помещение. Дорого украшенные люстры, кожаная мебель, мраморные полы, с первого взгляда ясно: ресторан не из дешёвых. Менеджер — миловидная брюнетка лет тридцати приветливо улыбнулась Осаму и сказала следовать за ней. В первом зале не было ни единой души, в следующем же за дальним столом на двух человек сидел Федор. Казалось, он даже не заметил, что к нему направлялись. На лице застыло скучающее выражение, взгляд был устремлён в одну точку.       Сейчас Достоевский больше походил на искусно сделанную куклу: недвижимый, с неестественно бледной кожей, яркими и будто бы стеклянными глазами.       Но лишь Дазай оказался совсем рядом, губы эспера тронула лёгкая улыбка, а эти стеклянные глаза, словно в момент ожили и устремились на Осаму. Брюнет, ни капли не смущаясь, напрямую разглядывал подошедшего парня, подмечая каждую мелочь его внешности: чуть растрёпанные волосы, заинтересованные глаза, еле заметный румянец на щеках, бинты, что торчали из-под белой, немного смятой в пути рубашки. Дазай же продолжал молча стоять, дожидаясь, пока его любовник вдоволь им налюбуется и, наконец, скажет хоть что-то. Но Федор не торопился заканчивать, он неспешно вновь и вновь оглядывал самоубийцу, каждый раз замечая что-то новое и стараясь запомнить каждую деталь.       — Садись, — наконец, проговорил одаренный так тихо, что его почти не было слышно. Но Осаму хватило и этого. Осаму всегда хватало лишь малейшего движения его губ, чтобы понять, что тот хочет сказать. Они находились на одном интеллектуальном уровне, прекрасно понимали друг друга, и для этого не требовалось лишних слов. — Рад, что ты все же пришел.       Голос у него был приятный, спокойный. Слишком. В нем не слышалось ни одной эмоции, что в очередной раз заставило Дазая усомниться в том, что напротив него находится человек. Человека он определенно напоминал меньше всего. Демон. Сейчас шатен понял, что Федор слишком уж походил на демона. Его хищные глаза, в которых словно разгорелось адское пламя, будто бы ненастоящий, неживой голос и пугающая улыбка, которая одновременно обезоруживала и предостерегала об опасности, которую несёт ее обладатель.       — Я все ещё не одобряю эту идею, — спокойно ответил Осаму, садясь за стол. — Нас может кто-то увидеть. Ты и сам знаешь, что тогда будет.       Достоевский взял в руки лежащий поодаль мобильник и, что-то прочитав на дисплее, снова отложил его и улыбнулся самоубийце.       — Этого не случится. Я об этом уже позаботился.       Дазаю не понадобилось много времени, чтобы понять, куда клонит его любовник. Насильственные методы он не одобрял, но ему ничего не оставалось, кроме как мириться со странными способами устранения проблем своей второй половинки.       Эспер щёлкнул пальцами, и уже буквально через несколько секунд в зал вошёл официант, неся на подносе два бокала и вино. Как только ёмкости оказались на столе, они постепенно стали наполняться темно-красной жидкостью, что быстро лилась из бутылки в ловких руках парня. Как только же алкоголь был разлит, работник ресторана молча поставил ещё наполовину полную бутылку на стол и, развернувшись, ушел, снова оставляя пару наедине.       Достоевский даже не взглянул в сторону официанта и, лишь дождавшись его ухода, молча отхлебнул вина из своего бокала. Дазай же не торопился с этим и только поглядывал на Федора.       — Если бы я хотел тебя отравить, то сделал бы это давно, — ухмыльнулся он.       Брюнет знал, что его любовник ему доверяет, но все же не упустил шанса подшутить, ведь, на деле у самоубийцы действительно не было никаких оснований доверять такому как он. Но все же месяц отношений что-то да должен значить, не так ли?       — Не сомневаюсь, — Осаму все же сделал небольшой глоток: что это было за вино, он не знал, но нетрудно было догадаться, что оно относится к далеко не самым дешёвым. — Просто я предпочитаю виски.       Достоевский поднял бутылку и поставил ее на комод, предварительно допив остававшийся алкоголь, который еле покрывал дно. Эспер поморщился: все же он не разделял любовь Дазая к виски.       В квартире было довольно прохладно, что являлось нередким явлением для жилья суицидника, и стояла мертвая тишина. Ни звука не доносилось ни из одной комнаты, что показалось довольно подозрительным.       Он аккуратно прошел на кухню, но там никого не было. Тогда Федор направился в гостиную, где увидел спящего на диване шатена. Одаренный подошёл ближе. Нет, Осаму не спал. Он был мертв.       Достоевский помнил, как выглядит его лицо, когда тот спит. Помнил до мельчайших деталей. Сейчас веки не подрагивали, а губы были не сомкнуты.       На полу лежали пустая упаковка из-под таблеток и пачка снотворного, а, пойдя ближе, в руке у Дазая он увидел смятый клочок бумаги, вырванной из тетради. На нем было что-то написано. Обычно он писал аккуратно и красиво, но сейчас слова скакали по строчкам, были неровными и с трудом разборчивыми.       Достоевский взял в руки записку.

Если ты читаешь это, то я уже мертв. Как приятно, наконец, почувствовать долгожданную темноту. Как тогда, с отравленным ножом, помнишь? Хотя, я уверен, что через пару дней ты и меня не вспомнишь Знаешь, в последнее время я удостоверился, что был для тебя просто очередной новой куклой. Тебе ведь было все равно на меня, так? Но, раз ты дошел до середины письма, то скорее всего нет Так вот, я люблю тебя и всегда буду. И мне жаль, что я не совершил с тобой двойное самоубийство. Ты бы отказался Но знай, я, наконец, обрёл то, что искал. Надеюсь, ты тоже

      Письмо закончилось, а зрачки Достоевского все уменьшались и уменьшались. Отложив в сторону записку, Федор сел на диван рядом с головой Дазая и стал поправлять прядки волос так, как они лежали тогда, когда он был жив.       — Осаму, ты глупец, — тихо проговорил эспер. — Я никогда не искал покой от тебя.       Он был ещё теплым. Будто и вправду живой и просто спит. Достоевский прикрыл глаза, погружаясь в свои воспоминания.       Они сделали на диване в гостиной в привычном полумраке, тихо играла музыка. А Федор, задумавшись, просто рассматривал Дазая, который мирно спал у него на коленях. Губы одаренного тронула улыбка. Но не та, что обычно появляется на его лице. Совсем другая. Искренняя, нежная. Та, с которой обычно люди смотрят на любимого ими человека.        Он почти невесомо, чтобы не разбудить шатена, провел рукой по его щеке, медленно спустившись к шее и ниже, по бинтам и белой рубашке, запоминая каждый сантиметр тела.       Парень был удивительно красив: четкие и изящные черты лица, чуть приоткрытые розоватые губы, длинные ресницы и так небрежно растрёпанные каштановые волосы. Достоевский часто подмечал это, часто любовался им. Когда тот спал, как сейчас, когда они просто сидели рядом. И даже тогда, когда Дазай и не мог подозревать об этом, попросту не зная о присутствии Федора. Но тот был рядом. Был намного чаще, чем суицидник мог представить. Когда Осаму отправлялся из дома в офис агентства, когда, наоборот, возвращался, когда был на каком-либо задании.       Эспер часто наблюдал и за попытками его любовника покончить с собой. Смотрел, как тот, снимая с себя одежду и бинты снова брался за нож, оставляя на бледной коже красные следы, откуда тут же начинала сочиться кровь.       И он никогда не вмешивался. Пока Дазай не переходил границы. А за этим Достоевский тщательно следил.       Это все, пожалуй, являлось ничем иным, как проявлением любви. Да, довольно странным. Но он по-другому не умел. И любил Осаму по-своему.       Брюнет провел пальцами по руке Дазая, доходя до кисти. Только сейчас он заметил, что на нем не было бинтов, а из-под рукава толстовки виднелся глубокий кровавый след, тянувшийся поперек полосок вен на запястье. Порез был относительно новый: всего пару дней. Федор сильнее поднял рукав. Под ним скрывалось много шрамов и ран, несколько из которых были точно такие же — глубокие и совсем недавние.       Достоевский коснулся одного из таких порезов и медленно провел вдоль него.       Как он мог упустить это?       Однажды Достоевский нашел Дазая с перерезанными венами, когда решил зайти к нему с утра. Тот был почти мертв. Лишь чуть теплый из-за потери крови. Ещё немного и для него настал был такой желаемый и долгожданный конец.       Федору понадобилось много усилий, что вытянуть любовника из объятий смерти.       И, вот, через некоторое время Осаму уже находился перед ним, все ещё очень слабый, но живой, отчитывая его за вмешательство.       Но брюнет был настроен серьезно. Ведь тогда суицидник как раз перешёл границу. И настало его время отчитывать парня.       Он отучил его резать себя. Запретив и ведя контроль. Взяв с него слово, что он больше не станет.       Но когда он успел так проколоться? Как упустил то, что Осаму снова наложил на себя руки?       Ведь не было ни малейшего признака, ни малейшего намека.       Достоевский стал медленно и с нежностью, которой так не хватало Дазаю при жизни, вести рукой от запястья к животу, задирая ткань и оголяя кожу. Даже там красовалось несколько порезов. Да, немного, но они были и были ещё более глубокие.       Ни одного намёка? Нет, их было много, достаточно, чтобы понять, что Осаму необходима помощь. Просто они оставались незамеченными.       Федор приоткрыл входную дверь, неспешно заходя в квартиру. Он громко поздоровался, Осаму должен был быть дома. Так и оказалось, и вскоре к нему на встречу вышел шатен, радостно улыбаясь. Эспер не наведывался сюда уже несколько дней, и самоубийца был приятно удивлен его приходу. Подойдя ближе парень без лишних слов просто обнял его, прижимаясь к нему и зарываясь пальцами в черные волосы.       — Я люблю тебя, — прошептал Дазай на ухо любовнику.       Достоевский чуть приобнял его, после чего, отодвинув от себя, еле заметно улыбнулся ему и кивнул головой, направившись в гостиную.       Осаму же молча последовал за ним, а пылающая радость в глазах в момент исчезла, оставляя лишь пустоту. От внимания эспера это не ускользнуло, но тот посчитал нужным не обращать внимания, не предавая значения этим переменам.       В гостиной около дивана стояло несколько бутылок различного алкоголя, на тумбочке лежали бинты, на ковре валялись рассыпанные таблетки, а рядом — осколки стакана. Федор взглянул на Дазая. Только сейчас он заметил, что тот был очень уставшим, с растрепанными волосами и в одном огромном свитере явно ему не по размеру. В таком виде самоубийца казался очень милым, чем-то напоминая ребенка. На лице Осаму появилась улыбка.       — Это время в агентстве не было никакой работы, и я решил… отдохнуть, — сообщил он, заранее предугадав вопрос брюнета.       Федор молча кивнул и подошёл к окну, распахивая темные шторы и впуская в комнату слабый красноватый свет заходящего солнца.       Эсперу открылся прекрасный вид на порт Йокогамы. На улицах народу почти не было, а те немногие, что все же предпочли не возвращаться пока что домой в пятничный вечер, в основном, неспешно прогуливались с друзьями или вторыми половинками. Они все были счастливы. Одаренный подумал, что ему тоже хотелось бы испытать это простое счастье, вот так вот, просто гуляя и ни о чем не заботясь. Но он не мог. Был слишком загружен, отчего все его мысли путались, находились в вечном беспорядке, не давая расслабиться, не позволяя замечать элементарное и попросту радоваться. Для него это состояние было вполне обычным. Он успел свыкнуться. И утратил за это время какую-то часть чего-то человеческого. Только это, пожалуй, и позволяло ему оставаться на плаву.       Дазай незаметно подошёл сзади и обвил руками Достоевского, кладя голову ему на плечо. От неожиданности эспер вздрогнул, будучи полностью погруженным в свои мысли. Много времени, чтобы прийти в себя и понять, что происходит ему не потребовалось.       — Не лезь, Осаму! — прорычал он, грубо оттолкнув шатена. На некоторое время повисла тишина, а затем Достоевский уже более спокойно и с неким сожалением добавил: — Я просто устал.       Федор действительно устал. Он не любил всякие нежности и их проявления по отношению к себе. А к другим такое не проявлял и подавно, да и не умел. Да, порой пытался и позволял иногда любовнику. Но только когда был в настроении. И самоубийца это прекрасно знал и никогда не приставал к своей второй половинке.       Дазай в ответ на столь грубое действие лишь скромно пробормотал тихое «прости».       Он не должен был обижаться. Он все знал. Все понимал. Но отчего-то душу сковало неприятное ощущение. Осаму почувствовал себя отвергнутым, ненужным. Снова.       Федор обернулся. Дазай молча стоял посреди комнаты, опустив глаза в пол и убрав руки за спину, словно провинившийся ребенок, которого отчитывают родители. Его бежевый свитер, что опускался чуть ли не до колен, казался ещё больше, контрастируя с тонкой шеей, туго обмотанной бинтами и худыми ногами.       Уставший, заспанный и бледный он совсем не походил на того парня, на которого когда-то запал Достоевский.       — Осаму, посмотри на меня, — спокойно, но с привычной для него властной интонацией проговорил одаренный.       Тот послушно поднял голову, и их взгляды встретились. Его глаза были словно затянуты какой-то мутной пленкой, что скрывала весь некогда сияющий блеск, в них читалась детская обида и при этом будто бы чувство вины.       Брюнет сделал шаг навстречу и коснулся пальцами подбородка Дазая. От холодного прикосновения его передёрнуло. Медленно выдохнув, он замер не дыша, боясь пошевелиться.       Достоевский поцеловал Осаму в полуоткрытые губы. Трудно сказать, чего именно он хотел, но поцелуй вышел грубым и небрежным. Самоубийца тихо проскулил, почувствав на языке солоноватый металлический вкус крови, что сочилась из ранки на губе, оставленной только что Федором. Ещё тогда Достоевский должен был понять, что нужно остановиться, но эспер лишь углубил поцелуй, не обращая внимания на жалобные стоны, рукой пробираясь под свитер и проводя по выступающим рёбрам.       Самоубийца прекрасно понимал, к чему идёт. Он слишком хорошо знал своего любовника. Допустишь раз, и его уже не остановить.       Это было совсем не то, что нужно Дазаю, но он лишь молча терпел, полностью поддаваясь всем действиям брюнета. Терпел, потому что любил. И потому что боялся. Боялся того, что на него снова накричат, снова оставят. Суицидник боялся Федора.       Осаму никогда не сопротивлялся. Он терпел и терпел многое: от его выходок до грубого обращения. Он был слишком добр и слишком много прощал Достоевскому, а тот попросту этого не замечал. Он не замечал ничего.       Всегда очень наблюдательный Федор, от чьего внимания не уходила ни одна даже самая малая и, казалось бы, незначительная деталь, не заметил того, что происходило с его любимым человеком. А ведь сейчас все кажется таким очевидным.       Брюнет продолжал рассматривать Дазая, пытаясь припомнить все радостные моменты, отгоняя прочь плохие воспоминания, в надежде запрятать поглубже все усиливающееся осознание своей вины в его смерти.       В памяти эспера всплыла улыбка Осаму. Такая тёплая и добрая, что согревала в самый холодный день и поднимала настроение, даже когда казалось, что хуже и быть не может.       Самоубийца часто улыбался. Рядом с ним Достоевский забывал на время о проблемах и делах, это заставляло его чувствовать себя живым, напоминало ему, что он человек, который умеет любить. И любит Дазая больше всего на свете. Теперь одарённый винил себя, что не говорил ему об этом, что ни разу не озвучил своих чувств, а ведь ему это было необходимо. Но и этого эспер не видел. Он был уверен, что Осаму его понимает. Он ведь всегда его понимал, порой им и слов не требовалось. Почему же сейчас не понял?        Федор снова попытался прогнать эти мысли, стараясь ухватиться хоть за малейшую деталь, которая смогла бы унести его в самые теплые уголки его воспоминаний. И он сумел.       Достоевский аккуратно взял запястье шатена, рассматривая расслабленные пальцы. Мало кто из его окружения знал, но Дазай хорошо играл на фортепиано. Его любовник же не только знал, но и сам видел. Они часто играли дуэтом.       Говорят, что в музыке необходима душа. И лишь тогда она будет живая, лишь тогда сможет затронуть и что-то передать. Так вот по отдельности оба парня просто играли хорошо. «Хорошо» — это все, что можно было сказать о их музыке, и это были лишь воспроизведенные ноты. Но когда они играли вместе, тогда она действительно оживала.       Музыка Дазая обычно была лёгкая и веселая. Он полностью забывался, отдаваясь игре и даже в мрачные дни, когда настроения не было, его мелодии были словно лучи солнца, проглядывающие сквозь тёмные тучи после дождя, как и сам Дазай для Федора.       Тот же играл возбуждённо и энергично, переполненный интересом к Осаму. Смычок быстро двигался по струнам, а его взгляд был устремлён на шатена, который улыбался, перебирая пальцами по клавишам инструмента.       Их музыка сливалась в единую мелодию, настолько прекрасную и чувственную, что казалось, что они живут этим. И живут друг другом.       Тихая медленная музыка звучно разносилась по просторной квартире Достоевского. В зале с белыми стенами и мраморным полом в самом углу, у широкого панорамного окна стояло фортепиано, а за ним сидел Осаму, спокойно играя какую-то незнакомую Федору мелодию. Она была удивительно красивая и печальная, чем-то напоминающий мелодичный звук капель воды.       Дазай часто повторялся, играя одни и те же произведения, что были наиболее благозвучны для него самого. Но за год их совместной жизни брюнет ни разу не слышал от детектива этой мелодии. Создавалось даже впечатление, что тот придумывает ее на ходу, настолько простой и чувственной она была.       Эспер невольно залюбовался своим любовником, глядя на него. Казалось, что он был где-то в своем мире: взгляд был отрешенный, а длинные тонкие пальцы словно сами неспешно и элегантно двигались по клавишам музыкального инструмента.       Сегодня на нем не было привычных жилетки и плаща, а красовалась лишь светло-серая рубашка, которая изящно обтягивала тело детектива и подчеркивала глубокий, но затуманенный взгляд темно-шоколадных глаз. Расстегнутая на три верхние пуговицы, она открывала вид на бинты, обмотанные вокруг шеи и выступающие ключицы. Рубашка была идеально выглаженная и лишь чуть-чуть смята на рукавах от сгибов рук.       Он был так увлечен своим занятием, что, казалось, даже не заметил прихода Достоевского, который теперь стоял в дверном проеме, облокотившись на стенку, прямо в уличной одежде, и только держа свою шапку в руках.       — Осаму, — тихо позвал Федор, улыбнувшись, как только его любовник закончил играть. Дазай молча закрыл крышку пианино и, поднявшись, подошёл к эсперу, сохраняя дистанцию в два метра. — На неделю я уеду.       — Я понял. — Суицидник прошел к входной двери и накинул на плечи плащ. — Не волнуйся, мешать не стану. Я уже ухожу.       На секунду на лице Достоевского промелькнуло недоумение: Дазай был непривычно холоден, и если раньше он с радостью встречал его, то сейчас попросту уходит.       — Но ты не… — темноволосый не стал продолжать, видя, что детектив его не слушает. В голове мелькнула мысль остановить его, и поинтересоваться все ли в порядке, но он быстро ее отбросил, списав все на усталость самоубийцы. Пусть отдохнет, и все снова вернётся на свои места. А ему некогда с ним возиться, ему нужно собираться. Одаренный вздохнул: — Хорошо. До скорой встречи.       На лице шатена появилась лёгкая улыбка, что не продержалась и нескольких секунд.       — Прощай.       И дверь за ним закрылась, скрывая за собой мокрые от слез глаза Осаму.       Кто же тогда знал, что всего лишь один так и незаданный вопрос, впоследствии мог бы изменить все.       Тот раз стал последним, когда Федор видел своего любовника живым. Хотя уже тогда внутри он был мертв. И лишь из последних сил пытался ухватиться за что-то, что могло его спасти. И даже его музыка, в которой ранее никогда не звучало печальных нот, была немым криком о помощи, который Достоевский не смог разглядеть.       К нему всё ближе и ближе стало подкрадываться незнакомое чувство, что будто сжимало ледяными тисками изнутри. Раньше он никогда не испытывал такого. Раньше он убивал, причинял боль другим, но сам не чувствовал ее никогда. А сейчас, когда он был уже не в силах искать оправдания, отрицая свою вину, эта самая боль попросту взяла верх.       Вы когда-нибудь теряли кого-то близкого, понимая, что вы могли все изменить? Могли, но не сделали? Потому что стоило быть чуть внимательнее и чуть теплее к человеку.       Но сейчас уже ничего не изменить, сколько ни осознавай вину, сколько не жалей об этом. Ведь время невозможно вернуть назад.       И только тогда, когда вы теряете близкого человека внутри что-то рушится, рушится весь ваш мир, который держался лишь благодаря тому, кто уже мертв. Но, зачастую, люди это понимают лишь после смерти, когда уже поздно. Когда слишком поздно. И это осознание, осознание потери и вашей вины добивает вас окончательно.       Вот и сейчас с Федором происходило тоже самое. Его мир, да, впрочем, и вся жизнь просто в момент развалилась. По его же вине. И по его вине Дазай теперь был мертв.       «Знаешь, в последнее время я удостоверился, что был для тебя просто очередной новой куклой». Достоевский то сжимал в руках этот жалкий обрывок бумаги, то снова раскрывал, перечитывая записку. Ему казалось, что та была написана вовсе не суицидником. Вернее ему хотелось в это верить. Но нет, это был его почерк. Неровный, неразборчивый. Но его.       Неужели он действительно думал, что лишь игрушка для Федора?  Да, и он сам заставил его так думать. Он относился к нему совсем не как к любовнику. Да и любил ли его вообще…?       А что если действительно не было никакой любви? Всего лишь игра, которая неожиданно оборвалась, потому что игрушка сломалась?       Тогда почему сейчас так больно?  Достоевский осознал, что попросту запутался. Впервые в своей жизни он не знал, что ему делать. Почти невесомая слеза скатилась по бледной щеке, оставляя еле заметный мокрый след. Эспер попытался расставить мысли по местам. У него всегда это выходило. В любой момент он мог раскинуть по полочкам все ненужное в своей голове, оставив лишь то, на чем было необходимо сосредоточиться. Но сейчас ничего не получалось.       Находится здесь он больше не мог. Фёдор поднялся с дивана и, в последний раз окинув взглядом безжизненное тело возлюбленного, направился к выходу.       Остановившись у уже открой двери, одаренный обернулся на темный коридор и куда-то в пустоту отчётливо и громко произнес:       — Прости меня, Осаму. Я всегда тебя любил и буду любить.       Входная дверь с громким звуком захлопнулась, и ключ повернулся в замочной скважине. По пустынной лестнице эхом разнесся стук каблуков.       В скором времени Осаму Дазай был похоронен, и впредь на его могилу приходило немало людей, кому он был дорог и просто небезразличен. Но никто не знал, откуда каждый раз у его надгробия появлялся букет его любимых черных роз. Таких же прекрасных, как он сам и таких же темных, как его давно умершая душа.       И только изредка, в тихие безлунные ночи, когда на улице не было почти ни души, у могилы детектива можно было заметить одинокую фигуру, что почти неподвижно сидела напротив надгробного камня, пока первые лучи солнца не начинали озарять постепенно просыпающуюся Йокогаму.