Don't fear the end of the world. Fear what happens next.
Прежнего мира уже не было. Высотки, что ранее служили признаком фешенабельности и возвышенности над другими, с разбитыми окнами и разграбленными офисами, теперь пустовали и гоняли ветер. Не было в них ничего особенного, как и в сотнях других домов, что когда-то были приютом для тех, кто лелеял надежду на спасение. Тех, кто надеялся, что черные вертолеты ещё прилетят. В последний раз их видели, когда фрики ещё не успели заполонить Феруэлл, а после следовали только мифы о том, что их видели над некогда заброшенными лагерями. Люди думали, что тем, кого успели эвакуировать повезло. Что их доставили в защищенные лагеря и народ выживет. Но нет. Тем, кого эвакуировали, повезло меньше всего. Большая половина лагерей, которые должны были стать убежищами, ещё до прибытия туда спасательных отрядов уже были оккупированы и полны мутировавших жителей города и окрестностей, а те, что ещё были целы, вскоре пали. Ни одна мнимая защита ученых не сработала против тех, кто обладал разумом, но был полностью отдан нарастающим злости и ярости, поглощающим абсолютно все человеческое. Точнее, не столько человеческое, сколько то, что от него осталось. Видя лица друзей и знакомых, никто уже не жаждал их поприветствовать с улыбкой на лице - не было там ни улыбки, ни радости, ни уж тем более дружелюбия. Когда за тобой гонится стая обезумевших, брызжущих слюной во все стороны, в тебе не остается вообще ничего хорошего, только желание выжить. Раненым было сложнее. И без того истекая кровью, их штопали на скорую руку - половина не доживала и до рассвета, а другая половина, прогоняя бабку с косой кое-как царапалась на свет, проклиная Бога и благодаря дозу антибиотика, которая досталась из-за чьей-то смерти. В мирное время такому не радуются, но слово “мирный” не подходило к ситуации, что наполняла весь мир. Одной из выживших была Сара. Её рана, от которой в обычной-то обстановке можно было умереть за считанные часы, была глубокой: вошедший по самую рукоять охотничий нож задел почку. Тугая повязка едва спасала от большой потери крови, что сочилась между пальцами, которые и без того были окрашены багровым по самый локоть. Превозмогая слабость во всем теле, тянущую к ней скользкие щупальца спрута-темноты, женщина смотрела на тех, чьи раны были менее смертельными, но все же, почти такими же опасными в условиях полной антисанитарии, что так или иначе царила на борту переполненного вертолета NERO. Один единственный человек, призванный эвакуировать раненых не мог справиться со всеми, кто нуждался в помощи. Аспирант, на руках у которого была лишь минимальная аптечка, уже истраченная предыдущими эвакуированными, в панике метался от одного стенающего к другому, бинтуя раны обрывками их же одежды. Антибиотиков едва хватило на всех раненых - это было единственной помощью, что “светила” им до лагеря у подножья Трехпалого Джека, который дарил пусть и малую, но все таки надежду на спасение. Что надежда была пустышкой они узнали только на подлете к лагерю, когда те, кто был в сознании и при трезвой памяти, с высоты птичьего полета увидели, что лагерь кишел фриками и людьми, что ещё могли отбиваться. Те, кто уже не мог, запирались в передвижных лабораториях, установленных в начале эпидемии - сидеть там им суждено было не так уж и долго. С рассветом, когда у смелых вояк закончились патроны, а от них самих остались лишь окровавленные ошметки, фрики, со всей присущей им злобой и яростью, добрались до тех, кто прятался. Среди них не было Сары Уитекер, как и кого либо из тех, кто был в её вертолете. Сама блондинка не видела всего того, что происходило внизу; ловкие лапы спрута опутали её тело ещё на подлете, от чего она, уже даже не сопротивляясь, погрузилась в манящую тьму. Последней её мыслью было то, что открыв глаза она окажется в своей постели, а эпидемия будет лишь тяжелым кошмаром, что сетовал о переутомлении из-за работы в лаборатории. Здравый смысл, пульсируя среди вихря мыслей, едва различимым шепотом вторил о том, что настолько реалистичных снов не бывает; шепот подтверждался резкой болью в боку при каждом вдохе. “Открывай глаза. Ну же, открывай. Не дай темноте и боли утянуть тебя к себе. Ты должна увидеть Дика снова. Ты должна…” “Я не могу. Дайте мне отдохнуть.”***
Когда Уитекер открыла глаза, она увидела отнюдь не свою спальню, окрашенную в лиловые тона. Темно-серая ткань, служащая потолком в импровизированном лазарете, колыхалась от ветра, который внутри даже не был ощутим, настолько плотно было закрыто место, где лежали пациенты. Многие из тех, кто делил с блондинкой соседние койки, прибыл сюда в том же вертолете, в котором прибыла она, только вот самого прибытия ученая не помнила. Как и того, кто сменил окровавленную повязку на чистую, и как рана перестала кровоточить. Причина отсутствия боли стала ясна сразу же, стоило увидеть торчащий из предплечья катетер. Перед глазами плыло абсолютно все, даже снующие туда-сюда люди в белых костюмах, что время от времени меняли пакеты в капельнице, добавляя в них лекарство, помогающее бороться с инфекцией, попавшей в рану. Ясно уловить удалось только одну мысль: “Дикон давно уже должен был найти лагерь”. Но он не нашел. Ни её, ни лагерь, в котором она была. Все, что он получил взамен своих поисков, это тысячи трупов в том месте, где должна была быть его жена и раздирающую грудную клетку боль, не дающую дышать. Для него Сара умерла, как и для всего окружающего мира, но что миру было до одного единственного человеку, когда каждый день гибли сотни тысяч, и ещё столько же превращалось в существ, наполненных животными инстинктами. Единственное, что оставалось у выживших - это надежда, а Дикон Сент-Джон потерял и её, погибая у камня, на котором выцарапано имя той, от которой веяло запахом лаванды. Разбитый и сломленный, он много раз возвращался к “надгробному камню”, силясь отдать ему всю свою боль, но тоска и печаль точили его изнутри, выедая словно трупные черви все то, что давно сгнило. Номад не позволял этим червям есть воспоминания о ней. Он хотел, чтобы болело и кровоточило. Только так после каждого рассвета в голове оставалось осознание, что он ещё жив и что обязан продолжать бороться. Задаваясь вопросом: “а есть ли смысл?”, байкер поправлял кепку, надетую козырьком назад и шел вперед. Потому что так было нужно. “Я потерял тебя не в момент, когда посадил в вертолет, а через сутки, когда мы с Бухарем прибыли в лагерь, где ты должна была быть”. “Моя душа сгорела вместе с той церквушкой, где я дал тебе обещание залезать на тебя так же часто, как на свой байк”. — Где мы? Что это за лагерь? — Сара едва могла подняться на кровати, не то что говорить, но силилась узнать, куда её занесло. — Мэм, Вам ещё нельзя вставать. Швы могут разойтись и… — Медбрату, что как воробушек прыгал между кроватями, не дали договорить, прервав сиюминутным повторением. — Где мы? — Пятьдесят миль на север от озера Снейк, лагерь “Кэмп Роуд”. — Это намного дальше Трёхпалого Джека. Мне нужно туда, там… Там мой муж, — блондинка, превозмогая боль, поднялась на локти, морщась от режущего ощущения, что некоторое время вовсе её не тревожило, — Он должен ждать меня там. — Простите, мэм, лагерь на западе Трёхпалого Джека захвачен фриками. Мне жаль. Ботанику захотелось заорать. Громко и протяжно, чтобы сжавший горло ком дал возможность дышать и выплюнуть осколки, что сдавили грудную клетку новым, на сей раз тупым приступом боли. Внутренности, перемолотые в бесформенное нечто, уже не хотели функционировать; спасение, коим её любезно одарили, теперь оказалось самым ужасным в мире проклятьем. Для чего ей была чертова жизнь, если единственную цель выживания в гребаном мире у неё отняли, оставив лишь глаза, что в последний раз смотрели на неё с тоской и непередаваемой болью, которую Уитекер ощущала буквально физически. Она н е х о т е л а помнить Дикона сожалеющим о том, что не уберег её. Она н е х о т е л а, чтобы он умер с мыслью о том, что не помог. Не спас. Сара пообещала сама себе, что когда поднимется на ноги, она любым способом доберется в злосчастный лагерь, чтобы мысли не роились в голове трупными мухами, доедающими остатки её гниющего сердца. Опровергнуть смерть самого важного человека в жизни или утвердиться в том, что его действительно больше нет. Кто бы сказал ей о том, что наутро её разбудит не новая игла, воткнутая в вену руки, а выстрелы, от которых даже самые хиплые прятались под койки, в надежде на то, что их не заметят, но заметили абсолютно всех, кто дышал. Ополченцы, как они себя называли, боролись против людей в вертолетах, которых считали виноватыми во всем том, что произошло. Все, кто носил форму с надписью “NERO” были одарены драгоценным свинцом в теле, в знак великой ненависти тех, чьи жизни перевернулись с ног на голову за считанные дни.“Виновники больших потерь должны получить то, что они несут за собой”, — после любил говорить полковник, смакуя чай из трав, собранных своей новой подчиненной. Были ли они виновниками? Возможно. Но, скорее, они были исполняющими, а виновниками были те, что вознесли себя до небес, не собираясь падать. — Сэр, здесь раненые. Многие уже почти здоровы, — говорил чей-то голос - кому он принадлежал Уитекер не могла разглядеть из-за обволакивающего тумана от обезболивающих, — Есть пара раненых, но, думаю, их можно перевозить. — Всех в грузовики. Ополчению нужны солдаты, — громкий голос несомненно принадлежал командиру, что после слов солдата вошел в палатку, служащую лазаретом, — Мы многих потеряли сегодня. Капитан, прикажите солдатам переместить тех, кто не может ходить сам. Как только доктор Хименес поставит их на ноги, мы проведем посвящение в Крэйтер-Лэйк. — Есть, полковник. Даже не смотря на то, что глаза были открыты, американка не видела ничего. Будто запотевшие стекла, зрачки упорно не хотели давать более четкую картинку, а слабость во всем теле делала из неё овоща, не способного даже подняться на ноги. В эту секунду проклинать NERО было единственным правильным выходом, потому что страх смерти превозмогал все, что болело и горело в груди разбитой женщины, потерявшей все. Кто-то из солдат взял неподвижное тело женщины на руки, прижимая к военному бушлату с нашивкой, надпись на которой невозможно было увидеть из-за пятна крови, залившего её. Человек видел белую повязку сквозь дыру в футболке, нес аккуратно, боясь навредить. Говорят, военные не знают жалости к пленным, не щадят, даже если человек на грани. Лгут. Военные, видя раненого, даже под страхом собственной смерти никогда ему не навредят. Уж тем более, если мир летит к черту и каждая жизнь на счету. — Стоять, солдат, — все тот же громкий голос окликнул мужчину, несущего на руках Уитекер, что только начала приходить в себя. Чья-то рука потянула бейдж лаборатории Кловердэйл, что так и висел на шее американки. Командующий хмыкнул, отпуская бейдж и оставляя его свисать с груди раненой. — Эта находка пригодится нам. Пути Господни неисповедимы, но замыслы его велики для каждого из нас. Со временем даже мисс Уитекер это поймет. “Мир часто твердил мне, что стоит тебя забыть. Выкинуть из головы и из сердца вместе с перстнем, который у меня отняли ополченцы. Пес вместо цепи драл мою душу, рвал её на части когтями-мыслями. Прости меня, я так и не увидела твоего лица и глаз, бездыханно смотрящих в небо”. “Они называют меня ведьмой, даже не зная, что у меня есть сердце, которое с каждым рассветом разбивается снова”.