Как часто нас спасала слепота, Где дальновидность только подводила. У. Шекспир «Гамлет» ~•~ Почему люди всегда цитируют «Гамлета», когда хотят казаться умными? А. Брэдли «Я вещаю из гробницы»
Скромность и великодушие хороши только до того момента, пока не заставляют врать «во благо». К примеру, скрывать болезни и травмы от родственников — тренд сезона любого времени года — это бесполезно и подло. Мало того, что вас выдаст ваша собственная кислая морда, так еще и близкие будут глубоко обижены таким недоверием. Сообщать надо сразу, по мере возможности. Вот, что я думаю, выходя из кабинета врача. И решаюсь сказать только через две недели. Антон покрывает меня благим матом. Его зелёные глаза бегают из угла в угол, пытаясь найти решение по темным закромам, но, очевидно, не находят. Я жду, пока бранный поток слов прервется, чтобы вставить какую-нибудь фальшивую остроту или хотя бы успокаивающе улыбнуться. Как врач говорю, в таких серьезных делах близким поддержка нужна даже больше, чем самому пострадавшему. Они склонны гиперболизировать всякую муху до слона, а простуду — до рака, потому что обычно сильно переживают. Скорее всего, это им потом возиться с больным, помогать, успокаивать и давать пинка, если оный забыл принять таблетку. Так что сперва я хочу заняться душевным состоянием своего окружения, чтобы потом, когда я превращусь в слепую концентрацию нытья, они легче и проще переносили мое существование. Добродетель с личной выгодой — назовём это так. Антон перестает бесноваться и садится на шаткий скрипучий стул. Снова встаёт и подсаживается ко мне на диван. — Что мы будем делать? — с паникой спрашивает он. Что будем делать мы, а не что будешь делать ты — к чести Антона надо сказать, что он всегда готов подставить свое плечо другу. Другое дело, что я до этого плеча не дотягиваюсь. — В начале мы напьемся, — отвечаю я, — а потом расскажем остальным. Родственников я навестил первыми, так что дело остаётся за малым. — Да, но… — Я не хочу думать о всяких «но», — отрезаю я, пытаясь выглядеть спокойно и доброжелательно. Судя по лицу Антона, с последним я перестарался. Он замолкает. — Ты в упор не видишь проблемы, — делает он особый акцент на некоторых словах и улыбается через силу. Вот он, спасительный финт ушами для любого юмориста. Правила игры просты: делаешь вид, что любая твоя беда как кичка на голове у Матвиенко — достойна шуток, но не достойна слез. — По всей видимости, так оно и есть. Но мы ведь можем закрыть глаза на эту оплошность, не так ли? Антон в ответ улыбается. И плачет. Какое грубое нарушение правил! Я прижимаю к себе этот трясущийся холодец и пытаюсь убаюкать, поглаживая по спине. Так и сидим, Джек и Роза, в ожидании, когда этот Титаник опустится на дно. А ко дну он идёт стремительно.***
Легче всего рассказать Арсению, он своих эмоций ничем не выдает. Сверкающая улыбка принца Чарминга сияет на его лице постоянно. Даже если на него будет падать бетонный блок — ну вдруг, — он улыбнется во все тридцать два и попросит снять это на камеру. Арсений долго молчит, переваривая информацию. Потом начинаются расспросы: что, где, как, заразно ли и далее по общеобязательному списку. Получив, на его взгляд, ответы вполне удовлетворительные, для закрепления молчит еще раз. — Ужасно, — резюмирует он. — Не представляю, как ты проживешь без моей красоты. Ладно, Арсений, мы с Антоном готовы принять тебя в свою песочницу. В конце концов, всем нам дурацкие шутки служат щитом и мечом. Я был бы разочарован и даже напуган, если бы Арсений не сказал ничего этакого — это же Арсений. — Я буду представлять тебя красивее, чем ты есть. Разве это не потрясающе? — отвечаю я. Он усмехается без особого веселья. Смотрит на меня внимательно и говорит уже серьезно: — Если понадобится помощь, звони в любое время дня и ночи… — не придумав ничего лучше, я киваю головой, — …ведь я так подозреваю, у тебя будут проблемы с определением времени. — А Серёга мне на что? Хоть какая-то польза появится, — фыркаю я. При этих словах Арсений впивается взглядом в мое лицо, рассматривает и приходит к выводу: — Ты ему не говорил. Не вопрос, а утверждение. Я мнусь и неловко дёргаю плечами. — Сегодня вечером хотел… — убеждаю я не столько Арсения, сколько самого себя. — Не затягивай, — неодобрительно мотает головой Арсений. — Потом больнее будет. — Хорошо, мам. Постараюсь.***
Вот тут-то я теряю всю свою крутизну. Вместо смелого рационалиста остаётся тряпка, которая неловко переминается с ноги на ногу, прежде чем нажать на дверной звонок чужой квартиры. Чужая она мне только по официальным бумажкам, а на деле мной завоёвано всё: в ванной моя щётка, в спальне моя футболка, на кухне моя кружка. Даже хозяин квартиры мой. Только вот переехать всё никак не выходит: то гастроли, то свадьбы (не мои), то съёмки. Зато теперь у Серёжи есть шанс избавиться от меня без ущерба имуществу. Иногда мне хочется придушить внутреннего паникера, который шепчет мне подобные мысли. Но он прав. Допустим, дружить с незрячим еще можно — видеться (каламбур номер сто пять) три раза в неделю, болтать и попивать светлое нефильтрованное совсем несложно. Но быть любовником такого человека?.. Подозреваю, это большая ответственность и тяжкое бремя, которые под силу далеко не каждому. Я собираюсь начать разговор с лёгких наводящих вопросов: будешь ли ты любить меня, к чему приведут такие отношения, есть ли смысл жизни. Думаю, он будет в восторге. Ты безнадежен. Заткнись, внутренний паникер, из-за тебя я чувствую себя идиотом! Чувства тебя не обманывают. Я в шаге от того, чтобы развернуться и убежать, однако дверь открывается прежде, чем я успеваю что-либо предпринять. На пороге стоит Серёжа. Серёжа держит в руках полотенце. Полотенце недавно горело. За спиной Серёжи дым. Впрочем, есть в слепоте и свои плюсы. — А я ужин приготовил, — оповещает Серёжа с преувеличенной бодростью. — Я вижу, — но это ненадолго. Я аккуратно заглядываю через плечо Матвиенко. — Мне стоит беспокоиться? — Нисколько. Ужин я выкинул, форточку открыл, китайскую еду заказал. Тебе взял фунчозу, хочешь ты того или нет. Закрой уже двери — сквозняк. Я послушно закрываю, раздеваюсь и прохожу на кухню. Там — картина маслом, во всех смыслах этого слова. Подсолнечное и жирное, оно стекает с электрической плиты на пол. На потолке видна копоть, а в раковине — сгоревшая посуда. Я анализирую ситуацию. — Ты пытался потушить масло водой? — для справки интересуюсь я. — Просто молчи, — бурчит Серёжа. Следующие полчаса мы проводим на корячках, зато кухня блистает от чистоты и порядка. Нам привозят еду, и мы располагаемся на ковре в гостиной, — это намного удобнее дивана, если речь идет о поглощении пищи. Всё то время я активно нервничаю, формулирую правильные слова, мысленно репетирую свою мимику. Серёжа же ковыряется в своей гречневой лапше, выискивая индейку. Какой же он красивый, когда расслаблен! Ему я такого не скажу, но в голове-то можно. Я внимательно впитываю взглядом каждую черточку его профиля: черные-черные волосы, загорелое лицо, первые морщинки возле глаз. И всего этого я лишусь? Я не буду знать, когда он улыбается, а когда хмурится? Я не буду знать, когда он говорит мне правду, а когда говорит ложь? Господи, он же может взять и уйти без предупреждения, я ведь и не замечу. Короче говоря, я принимаю решение заплакать. Позорище. Серёжа искренне пугается. Не часто ему удается лицезреть, как я проявляю эмоции. А тут совсем разошёлся — за пятнадцать минут от смеха до слез. Он откладывает еду, притягивает меня к себе и целомудренно чмокает в макушку: — Позов, кто обидел? Рассказывай, всех убью, — он отстраняется, чтобы видеть мои глаза. — Как-то так получилось, — дрожь не даёт моему голосу звучать так, будто мне за тридцать и я взрослый мужчина с крепкими нервами, — что меня обидел я. И я вываливаю всё, что мне известно о мироздании на данный момент. Сумбурно, со всхлипами и судорожными вздохами — всё, как я планировал. Серёжа понимает не сразу, а потом до него доходит и его лицо приобретает изящный оттенок бледной поганки. Он ничего не говорит до тех пор, пока я не успокаиваюсь. — Сколько у нас времени? — спрашивает он. — Где-то полгода, — говорю я, вытирая унизительную влагу на лице рукавом. Затем я нахожу нужным пощипать пальцами ворс белого ковролина и методично вырываю одну ниточку за другой. — И пока мы тут, в самом начале этой чехарды, я хочу предупредить: если в какой-то момент тебе станет слишком тяжело, ты можешь уйти. Я обижусь, но пойму. Серёжа смотрит на меня строго, и я чувствую себя так, будто сказал что-то феерически глупое. — Когда я сломал ногу и мой дурной врач подумал, что я останусь в коляске до конца дней своих, ты хотел меня бросить? — Нет, — говорю я с удивлением. Я не покривил душой — и в мыслях даже не было. — Тогда забери свои слова обратно, а я сделаю вид, что ничего не слышал. Как я и говорил, великодушие и скромность надо использовать аккуратно, с ювелирной точностью. Толку-то от моего «пойму», все и так это прекрасно знают. Благо, что Серёжа не выключает мозги тогда, когда их выключаю я.***
Мое зрение начинает потихоньку смягчать резкость — краеугольный вопрос работы встает ребром. Поперек горла. Стас, конечно, поражён. Он слегка склоняет голову вбок и смотрит на меня большими глазами. По нескольку раз просит повторить одни и те же слова, падает в кожаное кресло и сидит в прострации по меньшей мере минут пять. Чувствуется, что как участник слаженной команды я не имел права подкладывать ему такую свинью. — Поз… — Стас в раздумьях трет переносицу, — ты же понимаешь, что это конец? Остальные ребята поворачивают головы в мою сторону. Я пожимаю плечами. — Оставь эту драматургию, Стас. Либо увольняй и ищи замену, либо давай думать, как я смогу выступать. — Ты думаешь, тебя пустят выступать? — с истерическим смешком спрашивает он. — Позов, я тебя очень люблю, но зрители будут не смеяться, а жалеть тебя. Разве этого мы добивались? — Жалость — это буквально то, ради чего были задуманы шокеры. Да и не будут они меня жалеть, если я этого не позволю, — отважно заявляю я. — Допустим, — уклончиво выдавливает из себя Стас, — но как ты будешь играть, скажите пожалуйста? Тыкать в партнера по «Куклам» пальцем, чтобы выяснить, в какую позу он встал? — Мы же импровизаторы, — подает голос Арсений и улыбается мне, подбадривая. — Наша задача выпутываться из любой ситуации. — Да и незрячие адаптируются к обстоятельствам со временем, — добавляет Антон, — придумаем каких-нибудь новых штук, приноровимся. Стас с отчаянием наблюдает, как все, кто мог его поддержать, дают задний ход. Молчит только Матвиенко, задумчиво ведя пальцем по краешку стола. — Ну, а ты, герой-любовник, что думаешь? — хватается за последнюю ниточку Стас. Знает, скотина, что его мнение для меня — последняя инстанция. Я нервно поджимаю губы, ожидая ответа. — Не понимаю смысла спора, — говорит он и указывает на меня рукой. — Посмотри на него, посмотри внимательно, Шеминов! Он наркоман. В болезни его волнует только то, что он не сможет шутки шутить. Уволишь, и он сыграет на своей слепоте, собрав Олимпийский. Нужна тебе такая конкуренция? — спрашивает Серёжа, поднимая брови. — Думаю, нет. К тому же ему нет стоящей замены. Как и любому из нас. А он хорош, да? Я знаю, что хорош. Но в очередь, девочки, — это я драл ковер в его квартире, а не вы. Все грехи народа падают на хрупкие плечи Стаса, и он обреченно вздыхает: — Ладно, придурки. Разберёмся. Мы с Серёжей переглядываемся. Я незаметно покачиваю головой в знак восхищения. Его губы дёргаются в улыбке.***
Покупка трости оказывается делом разочаровывающим. По очевидным причинам редко кто из покупателей тростей бывает придирчив к дизайну. Я-то думал, что буду, как Доктор Хаус, жонглировать разными брендами набалдашников на красное дерево, а по итогу мне вручают складную палку-копалку с красной полоской — якобы отличительный знак незрячих. На первое время сойдет, а потом куплю ту, что на колесиках. Затем Антон говорит, что мне необходима собака-поводырь. Я только-только начинаю управляться со своим новым орудием убийства, а мне предлагают живое существо в качестве GPS. — О, собака! — проницательно восклицает Арс. — Я знаю один питомник… — Их не в питомнике выдают, дубина, — Антон стучит по голове Арса, и тот морщится. — У нас есть официальная школа для поводырей, туда и пойдем. — А меня спросить никто не хочет? — спрашиваю я и получаю единогласное «Нет!». Я вздыхаю. Дуэт этих двоих — Непобедимая Армада, а я далеко не Англия, чтобы спорить. В школе нас встречают радушно, хоть и с легким удивлением. Я поправляю третьи очки за месяц и объясняю ситуацию максимально сжато. Нам кивают и после некоторых формальностей проводят в помещение со множеством клеток для собак. Каждая из них старается выглядеть необъятной души животным, но я с лёгкостью различаю фальшь в глазах одной немецкой овчарки — она скорее охранник в постоянной боевой готовности, нежели добрый друг. Через некоторое время я обнаруживаю, что брожу между рядами один, — Антон с Арсением остаются пускать слюни на маленького золотистого собачонка. Я брожу долго, смотрю придирчиво, и тут… Не знаю. Наверное, это любовь с первого тявканья. Неказистый лабрадор-ретривер с любопытством глядит на меня своими умнющими глазами. Он приветлив и насмешлив одновременно: вроде как и хвостом машет, а вроде как и усмехается, — насколько это вообще возможно, когда ты собака. — Дмитрий, мы должны предупредить, что это самый трусливый пёс из нашей команды. Сколько бы его не учили, он боится воды и высоты, — мягко говорят мне. — Да?! — восклицаю я и протягиваю руку. Пёс радостно даёт мне лапу. — Тогда нам есть что обсудить.***
— Как мы его назовём? — Мужское греческое имя, обозначающее хороший урожай винограда — Юстахайос. — Будь здоров.***
— Отныне мы зовём его Собака. — А тебя зовём нахрен.***
— ЖАК-ПЕДРИТТА ТРЕТИЙ!***
— Бусинка? — Как гей-клуб? Нет уж, увольте.***
Я сдаю экзамен на «управление собакой» на отлично, и моя репутация дотошного заучки крепчает. Курю, пью, матерюсь, тусуюсь с плохой компанией, а всё попусту. Как был для всех скучным ботаником, так им и остаюсь. Несправедливо. Вместе с псом в комплекте прилагается Антон. Он буквально теряет несколько единиц IQ, стоит ему остаться рядом с «таким пуши-истым» зверем. Теперь в гости он приходит исключительно ради того, чтобы играться и обниматься с моим мохнатым проводником. Я не знаю, кого из них мне ревновать, поэтому молча сижу на диване и с обиженным лицом смотрю телевизор. По ящику крутят «Импровизацию». Собака, имя которой так и не было придумано, радостно чихает на моменте с «Суфлером». Мы с Антоном смотрим друг на друга и одновременно хмыкаем. Теперь моего пса зовут Суфлёр. Могло бы быть и хуже.***
Моя жизнь превращается в «мышеловки». Я пытаюсь неловко двигаться с завязанными глазами; каждое препятствие — смех сквозь слезы, каждое прикосновение близкого человека — спасительный круг. Но чем больше времени я провожу в таком состоянии, тем больше ощущаю себя космическим мусором — бесцельно летаю посреди темного безвоздушного пространства, ненужный и одинокий. Окружающие из кожи вон лезут, чтобы мне помочь, и я чувствую себя неблагодарным эгоистом, когда в очередной раз впадаю в панику. Я начинаю различать тысячу тональностей в голосе Арсения. Он у него многогранный и обычно соответствует позе — в этом и заключается, наверное, талант актера. По дуновению воздуха могу определить, куда повернется Антон, и вовремя отскочить, если его длинные клешни грозят прилететь мне в нос. С Матвиенко и того проще. Мы оба любители стоять столбом и шутить речью, а не движениями. С Серёжей только одна проблема — его скотский характер. Мое зрение падает со скоростью света, поэтому обостряются остальные рецепторы. Я не слышу лучше, но я слышу больше — я слышу пространство вокруг себя. Запахи дают больше информации, касания — больше эмоций. И Серёжа прекрасно об этом знает, когда во время выступления старается «случайно» задеть меня чем-нибудь, взять за руку или чмокнуть в щеку. Я и до этого особой выдержкой не блистал, а тут такой фортель. Держать серьезное лицо, когда внутри всё дрожит от прилива возбуждения, не входит в условия моего трудового договора. Но если с парнями договориться можно, то с собой — навряд ли. Я смотрю на мясо свинины, а оно глядит на меня. Мясо расползается в моих глазах, теряет форму и лежит на столешнице бессмысленной розовой кляксой. Я собираю всю свою смелость в кулак, беру нож, поправляю очки и полагаюсь на интуицию. Первые минут пять я чувствую себя Ремилем из «Рататуя», настолько необычным кажется двигать собственными руками. Потом я расслабляюсь, теряю бдительность и вот к крови бедного порося примешивается моя собственная. Порез глубокий и колет безумно. Я иду в ванную в раздражении и нервозности, потому что такие проблемы капают в мою чашу терпения из сломанного крана: одна за другой ударяются об дно с противным звуком. Я достаю из шкафчика всякие бинты с перекисью и сажусь на край ванны, чтобы обработать. Я не растерял сноровку в перевязке, так что все идёт без сучка без задоринки. Пока я снова не начинаю истерить, разумеется. Я не плачу, но с глаз падают несколько предательских слезинок. Я жмурюсь и сильно сжимаю губы, чтобы не издавать лишних звуков. Медленно опускаюсь в ванну, прямо на мокрую поверхность, свешивая ноги через бортик. Слышу в квартире какое-то шевеление. Наверное, пришел Серёжа. У меня нет сил встать и закрыть дверь в ванную, чтобы он не видел этого мракобесия, поэтому я сижу дальше, пытаясь слиться с обстановкой. Я боюсь закрывать глаза. Мне кажется, что я теряю драгоценные минуты зрячей жизни. Теперь мне страшно даже спать. Я боюсь закрывать глаза. Одним прекрасным днём я их открою и не увижу ничего. Я боюсь закрывать глаза. Потому что однажды я окажусь пленником собственного тела, и от этого не убежать. Здоровой рукой я зажимаю себе рот, чтобы не орать. Тридцать лет мужику, сидит и хнычет. — Заткнись, — злостно, сквозь зубы рычу я. — Ничего глупого я еще не успел сказать, — доносится из комнаты, и из-за дверей вырисовывается хвостатая макушка. Серёга заглядывает с улыбкой, но видит меня и перестает радоваться жизни. — Солнце?.. Я прерывисто вздыхаю, пытаюсь улыбнуться в ответ, но рот мой кривится, и я поспешно отворачиваюсь. Серёжа заходит, спотыкается об ненужные бинты и кучу крови, которые я не успел убрать. Лицо его меняется. — Ты резал себе… — Нет, Господи, нет! — я пугаюсь его догадки и так активно мотаю головой из стороны в сторону, что начинает болеть шея. — Я просто поранился. — Сука, Позов, — Серёжа выдыхает и опирается руками на колени, пытаясь успокоиться. — Ненавижу тебя. Справедливо. Он подходит ближе и садится на корточки возле меня. Берет мою забинтованную руку и осматривает. — Меня не было полчаса, — отчитывает он меня, строго хмурясь. — В следующий раз я тебя наручниками к кровати привяжу. Мне нравится, что он не проявляет излишней жалости, — излишняя жалость действует хуже никотина, — а наоборот, пытается сделать эту ситуацию забавной, нормальной, выносимой. Это целое искусство. — У нас есть наручники? — выпаливаю я слишком заинтересованно и тут же смущаюсь. — А тебя только это волнует? — шепчет Серёжа и прикасается губами к бинтам на запястье. Волна удовольствия проходится по телу электрическим током. Сережа усмехается. — Тебя даже касаться теперь не надо, чтобы ты возбудился? — Компенсация судьбы за моральный и физический ущерб, — отвечаю я. Он улыбается и смотрит на меня с таким теплом, от которого внутри все переворачивается. — Так себе преимущество. Серёжа залезает ко мне. Мы сидим мокрые в ванне, плечом к плечу, посреди моих слез и шампуней «два в одном» — романтика. — Не согласен. Вот у меня от твоей слепоты куча преимуществ. Во-первых, если я накосячу… — …то я это учую, не надейся. — Но я смогу спрятаться, — я злобно щурюсь. — Во-вторых, у тебя будет меньше шансов мне изменить, потому что никого краше меня ты видеть не будешь. В-третьих, все наконец перестанут обсуждать мою прическу и переключатся на тебя. — Интересно, а Суфлёр умеет кусать людей по команде? — Понял. Молчу. На самом деле, я испытываю жгучую благодарность к Серёже. Он многое делает для того, чтобы я чувствовал себя хотя бы комфортно. Он через силу учится готовить, потому что мне все труднее и труднее попадать поварешкой в кастрюлю. Он страхует меня, когда я с пакетом на голове пытаюсь идти по одной линии и не натыкаться на все углы. Он приезжает ко мне ночью, крадёт меня и мои вещи и перевозит к себе (вы не представляйте, каково это — стоять в три часа ночи в пижаме на заправке со шлангом в руках и материться почём свет стоит). Он заставляет меня идти, работать, дышать и в целом существовать. Я переплетаю наши пальцы. Мы одновременно поворачиваем головы друг к другу, оказываясь нос к носу. Я слегка наклоняю голову и целую его в губы — с закрытыми глазами. Серёжа отвечает мне лёгкими покусываниями, берёт меня за колени и переворачивает нас так, чтобы я полностью лежал в ванной под ним. Белая чугунная поверхность холодная, Серёжа до одури горячий, и от этого странного контраста я готов стонать. — Я люблю тебя, — шепчет Серёжа в поцелуй. — И я тебя, — тихо отвечаю я. Не припомню, чтобы после этого момента мы говорили нечто подобное вслух — тем оно и ценнее.***
Идёт четвертый месяц. На одном из больших фестивалей мы стоим вчетвером за сценой. Учим практичную азбуку Морзе вместо однобокого шрифта Брайля — им я займусь, когда стану совсем безнадёжен. Мое зрение — хуже некуда, и странная дымка на глазах делает солнце блеклым. За пять минут до выхода Арсений по случайности поворачивается в мою сторону и вечная улыбка куда-то испаряется, оставляя выражение тихой печали на лице. — У тебя побелели глаза, — говорит он нерешительно, и мое сердце пропускает удар. Все вокруг замирают в движении. Я старательно улыбаюсь. — Просто у меня больше нет сил видеть ваши морды, — говорю я. — Шутите сегодня хуже меня, чтобы я был на высоте. Скорее всего, это мой последний зрячий концерт. Некоторое время никто ничего не делает. Но подходит Серёжа, подходят Антон и Арсений. Они обнимают меня всей гурьбой, крепко-крепко, и я обнимаю их в ответ. Кажется, близится час кульминации.***
Двенадцатичасовой перелёт в Америку становится пыткой, потому что я переживаю за Суфлёра. Однако тот возвращается ко мне с радостным гавканьем и чей-то чихуахуа, похоже, девочкой. Матвиенко одобрительно хмыкает. Орландо красивый, но дорогой, Нью-Йорк пестрый, но людный. Я разглядываю все с необычайным вниманием, пытаясь наполниться впечатлениями до отказа. Денег на все американские мечты не хватает, так что мы мчим дальше, до гор Норвегии. Пьем чай с молоком в Англии, дерёмся на чесночных багетах во Франции, объедаем Италию и ненадолго оседаем в моей любимой Испании. В ней я уже предчувствую, что мы не успеваем осуществить этот марафон, и втихушку отменяю брони и рейсы. Я вижу мир яркими красками: бесформенными, но прекрасными. На исходе шестого месяца мы сидим в кафе Барселоны за чашечкой амаретто. Я делаю глоток, закрывая глаза. Когда я открываю их, солнце больше не светит. Передо мной только темнота, такая черная, какой не бывает в природе. Я аккуратно ставлю кружку на стол и молчу, прислушиваясь. Улица полна голосами людей. Всё вокруг веселится, играет, живёт. Сбоку Серёжа протягивает «фу-у» и смеётся, потому что Суфлер не в первый раз лижет его щеку. Я бесконечно счастлив, что эти два идиота со мной. — Всё, — оповещаю я. Я знаю, что меня поймут. Я легко представляю, как на микросекунды Серёжа замирает, чтобы потом уставиться на меня с недоверием. Осознает, что я не шучу, и прикрывает глаза. Я чувствую нежное прикосновение его руки к моей. Я вновь, как тогда, переплетаю наши пальцы, но сейчас мы не говорим друг другу ни слова. Мы продолжаем пить кофе — тут он действительно вкусный.