Растоптанные бабочки

      — Позволь мне, — отчаянно шепчет Якобина фон Фюрст, очерчивая своими тоненькими холодными пальчиками его скулы. — Позволь, пожалуйста...       Драхомир возмутительно хорош собой — этого не было заметно в ту пору, когда они были детьми. Он высокого роста, почти такого же, как его отец, на нём праздничная астарнская рубашка, алая-алая, с традиционной алой вышивкой на вороте и позолоченными пуговицами, он умеет улыбаться так, как никто больше в целом свете, у него голубые глаза, настолько светлые, что порой кажутся несколько холодными. Якобина не знает никого совершеннее во всём Ибере.       Её сердце готово выпрыгнуть из груди от волнения. Якобина знает из романтических книжек (больше-то ей и неоткуда), прочитанных тайком от учителей и товарок, что должно произойти дальше, и её душа трепещет от предчувствия и надежды. Якобина именно этого и хочет — томится в ожидании уже вот четыре года.       Она мечтает о Драхомире с тех пор, как осознаёт себя девушкой, а не маленькой девочкой, но иногда ей кажется, что гораздо раньше. Она чувствует себя влюблённой и счастливой, и нисколько не сомневается — чувство это взаимно. Оно просто не может быть иным.       Они одни в одной из дальних комнат поместья Логердхолл. Тут светлые стены с едва заметным бежевым узором в виде пальмовых листьев, два огромных окна, в которые виден уютный небольшой сад с множеством прелестных розовых кустов, обитая голубым бархатом кушетка и чёрный блестящий рояль известной фирмы. Тут весьма прохладно, а у Якобины голые плечи, и шаль оставлена где-то в парадном зале, где все сейчас танцуют, и нет никакого желания возвращаться туда именно сейчас.       Кожа у Драхомира такая горячая, что Якобине кажется, что она может обжечься. Сгореть, как хрупкая прелестная бабочка из девичьей песенки, что за десять лет обучения в пансионе мадам Миреллы прочно засела где-то в подсознании. Растаять в огне, как глупая милая бабочка, полюбившая свечу. И Якобина, надо признаться, совсем не прочь стать этой бабочкой. На одно мгновенье — до тех пор, пока её нежные крылышки не обуглятся и не почернеют.       Хрупкие изящные бабочки вышиты шёлком на корсаже её нового платья (на подоле пышной юбки вышиты ирисы и сирень), слишком нескромного и нарядного для скромного маленького бала у троюродной сестры супруги вассала Арго Астала. На веере тоже вышиты бабочки. Крошечные очаровательные бабочки из серебра и крошечных бриллиантов красуются у неё на серёжках, а атласные банты на лёгких бальных туфельках напоминают переливающиеся крылья.       Драхомир молчит — не произносит ни слова с момента её признания в любви. Не отвечает, не делает и шага навстречу, но и не отталкивает, не отстраняется. Он не смотрит на Якобину, словно избегает её взгляда, смотрит куда-то в пол и не двигается, застыв, словно одна из каменных фигур, стоящих в саду. Только жар, источаемый его кожей, позволяет убедиться, что он не одна из мраморных статуй, выточенных искусным мастером, что он живой.       Якобина привстаёт на носочки и, помедлив секунду, чтобы собраться с душевными силами, касается губ Драхомира своими — это длится несколько мгновений, и Якобина зарывается пальцами одной руки в его светлые кудри, пока вторая лежит на его плече, и юной баронессе фон Фюрст возмутительно хорошо, она даже чувствует себя счастливой.       Когда от неё мягко отстраняются, Якобина на мгновение пугается — ей в голову приходит мысль, что в комнату кто-то зашёл. Какая-нибудь сплетница вроде Имелды или чья-то высоконравственная тётушка, любящая читать морали — словом, кто-то, кто может растрезвонить по всему Ибере об этом поцелуе. Якобина резко отшатывается и оборачивается — дверь находится за её спиной. Но... Там никого нет. И в саду — никого. Ни души.       Только красивая бабочка садится на цветок, растущий прямо под окном. У бабочки пурпурные крылья с синевато-белым узором. Якобина видит такую впервые в жизни и не может не залюбоваться.       — Якобина, — с какой-то необъяснимой неловкостью произносит её имя Драхомир, заставляя юную баронессу отвлечься от бабочки и вновь посмотреть на него. — Не стоит.       Он кажется порядком смущённым — на него нисколько не похоже. Якобина знает его уже тринадцать лет, и за всё это время он не казался смущённым даже пять лет назад, когда его застукали обнимающимся с горничной его матери — в ту пору ему было пятнадцать, и он только улыбался в ответ на возмущённые окрики леди Марии.       — Почему? — спрашивает Якобина, чуть нервно улыбнувшись.       Она пытается предугадать то, что он ей скажет. Старается заранее придумать ответ. Она пытается понять причину такого поведения, внимательно рассматривает Драхомира. Но он такой же, точно такой же, как и обычно. Только почему-то до сих пор избегает смотреть ей в глаза.       — Я тебя не люблю, — севшим голосом отвечает Драхомир, и только тогда отрывает взгляд от пола. — Прости. Не знал, как сказать... мягче.       Якобина с каким-то отчаянием всматривается в его глаза, и тут же чувствует, как запылали от стыда, смущения и злости её щёки, а грудь сковало холодом, какого никогда раньше не бывало. И нет ни малейшего повода сомневаться — он говорит правду. Якобина знает Драхомира уже тринадцать лет. Она знает, когда он лжёт. Мир вокруг больше не кажется таким прекрасным, светлым и дружелюбным. Он словно чернеет. Словно сгорает на её глазах.       От бессильной ярости хочется закричать. И заплакать. И метнуть что-нибудь. Неважно куда — в Драхомира, в окно, в блестящий чёрный рояль...       Впервые в жизни Якобина чувствует себя такой оскорблённой, такой униженной. Ей вдруг становится ужасно холодно. И больно. И на голые плечи поскорее хочется что-то накинуть — Якобина словно чувствует себя и вовсе обнажённой. Она отшатывается от Драхомира, опирается левой рукой о подоконник и зажимает рот правой, стараясь сдержать беззвучные вопли, вырывающиеся у неё из груди.       Лёгкое белое платье с сиреневой вышивкой и светло-розовыми кружевами, самое нарядное на сегодняшнем балу в Логердхолле, Якобину больше не радует. Не радуют и прехорошенькие серёжки с крохотными бриллиантовыми бабочками, купленные её братом где-то на Кханготене. Не радуют и собственные волосы — густые, каштановые, уложенные локонами на затылке так прелестно, что все девушки сегодня ей завидовали. Теперь Якобина не видит в этом смысла.       За окном на цветке до сих пор сидит бабочка. Красивая, лёгкая, ненавистная, при виде которой у юной баронессы появляется невиданное ранее желание — растоптать, раздавить, уничтожить эту красоту. Якобина хочет заплакать, но никак не может этого сделать — слёзы словно замёрзли где-то у неё внутри. Она вдруг всё понимает — и внезапное смущение Драхомира, и то, почему он замер, и... И ей безумно хочется сказать что-нибудь такое, что его заденет, что обидит, оскорбит.       — А тебе это когда-нибудь мешало? — с обидой выплёвывает Якобина, чувствуя, что мир её прекрасных фантазий, воздвигнутый в пору обучения в пансионе, рушится у неё под ногами.       Она не узнаёт свой голос в эту минуту. Нет, он словно не принадлежит ей, он словно чужой... Не её. Не Якобины фон Фюрст, молоденькой девушки, блистающей на балах, из престижного пансиона. Кого-то другого. И всё это — словно происходит не с ней.       В голове почти звенящая пустота. Разом исчезают все трепещущие хрупкие бабочки, звонкая поступь в волшебных танцах, слепящее яркое солнце и позолоченные пуговицы на алой рубашке. Разом исчезает всё, о чём Якобина думала последние четыре года. И ничего не остаётся. Ровным счётом ничего — все песни, сказки, романы вдруг кажутся глупыми и ужасно обидными.       Якобине почти до слёз жаль себя. Ей обидно за свои разбитые одной фразой грёзы. Обидно за бабочек на её корсаже, серёжках и туфельках. И вместе с тем хочется сорвать их, растерзать нежные крылья, которые раньше столь часто вдохновляли её и приводили в восторг.       — Нет, не мешало, — отвечает Драхомир виновато, но вместе с тем очень уверенно. — Но они меня тоже не любили.       Некоторое время он стоит за спиной Якобины, мнётся там, топчется, словно пытается придумать, что ещё сказать. Она так и не поворачивается. Так и смотрит мрачно в сад, на цветы и бабочек — на тот, под окном, садится ещё одна. На этот раз оранжевая. И её Якобине тоже хочется сломать, растоптать, убить — только потому, что сейчас она чувствует себя самой несчастной девушкой в Ибере.       Где-то в глубине души Якобины ещё плещется надежда — что Драхомир не уйдёт. Что извинится за свои жестокие слова, за равнодушие, что скажет что-нибудь... О, Якобина готова поверить во всё что угодно, кроме отказа!       — Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь меня простить, — выдаёт Драхомир, прежде чем уйти и оставить её наедине со своими мыслями.       И Якобина мстительно думает: «Ни за что не прощу»; и в порыве бессильной злобы, бушующей у неё в душе, подбегает к роялю и хватает фарфоровую статуэтку в виде волка, стоящую на нём, и кидает в дверь. И с каким-то удовлетворением слушает, как фарфор разбивается на кучу осколков.       В её сердце тоже что-то окончательно разбивается — словно ещё пару секунд назад в её душе была ещё лишь трещина, большая, отвратительная, уродливая трещина, а сейчас остались лишь осколки.       Якобина бросается ничком на софу и наконец даёт волю рыданиям.