it's idle hands that dig the grave

      Иногда ей кажется, что все чувства в ней давно вымерли. Иногда ей хочется снять с себя кожу вместе с одеждой и сжечь, потому что её тоже уже не возьмёт ни один отбеливатель, оставляющий браслеты слабых химических ожогов на её предплечьях. Иногда ей хочется умереть, иногда — быть бессмертной, способной потратить вечность на то, чтобы выстроить этот карточный домик заново. Иногда ей хочется никогда не возвращаться в деревню, иногда — вовсе её не покидать; на количество миссий это всё равно никогда не влияет.       Но чаще всего ей не хочется ничего: вместе с тупой болью в натруженных мышцах всегда приходит долгожданная апатия. Она уравнивает и тупит все чувства. В этот раз её руки даже не пахнут кровью, а на жилете только следы травы. Сползшее по небу солнце заливает синеву красно-рыжим, и его приглушённый свет, пропущенный сквозь листву, щадит её слезящиеся воспалённые глаза и извивающуюся в афтершоках головную боль. Она болезненно морщится под защитой маски и малодушно считает оставшиеся километры.       Почти у самых стен Ямато тормозит и оборачивается к ней; в прорезях фарфора видно выражение его глухо, как галька, отливающих чёрных глаз. Она знает, что под ними синяки, как и под её собственными. Ещё она знает, что ему не нравится быть непригодившейся поддержкой, но ей всё равно. Её мутит от себя и усталости.       Под глазами убитых тоже были синяки. Она знала их в лицо.       Чёртов шаринган.       — Я отчитаюсь сам, — говорит Ямато.       — Можешь идти домой, — говорит Ямато.       — Отличная работа, Итачи, — добавляет он, хотя и не обязан.       Итачи делает вид, что не понимает, почему он не хочет дать ей возможность подслушать свой рапорт; благодарит его искренне или сухо, или кивает, или пожимает плечами, или вообще никак не выражает признательность и готовность слушаться. Ямато этого и не ждёт. Возможно, он действительно мягковат для капитана Анбу.       Как и она.       Итачи снимает маску и наручные щитки и накладывает хенге. Пропахшая потом и лесом униформа всё так же липнет к телу, но тонкий слой чакры превращает её в свободное гражданское платье. Ироничность всего этого уже не ощущается так остро. На секунду Итачи хочет изменить и своё лицо, но вместо этого лишь переплетает волосы из высокого пучка в свободный хвост, и головная боль немного слабнет.       Коноха отвечает опустившейся ночи сотнями тёплых жёлтых огней; они дрожат и мигают редкими перебоями электричества. Мало кто из людей внизу догадывается, какой вид на деревню открывается с налобного протектора Нидайме, а большинство и вовсе забыло о его существовании, поэтому Итачи, даже не скрывая своей чакры, тяжело опускается на ещё тёплый камень и вытягивает натруженные ноги, расслабляет и опускает плечи — объясняет настороженному телу, что оно уже дома. Голос в её голове передразнивает комариный писк: напоминает о том, что её мутит от одной мысли даже о клановом квартале — не то что об отчем доме. Опять.       Эта мысль пытается соскользнуть, но Итачи не позволяет ей. Отрывает взгляд от пустоты и каменного носа бывшего Хокаге под ногами, расстёгивает рюкзак и достаёт початую белую пачку. Бездумно проводит пальцем по залому на упаковке — скупые, спокойные движения. Руки не дрожат, как и десятки раз до этого.       Ибики говорила, что к боли нельзя привыкнуть. До сих пор говорит — каждый год объясняет это тем, кто хочет стать чуунином, и забавляется их реакцией на себя. На её правом бедре не хватает большого куска мяса, и это не не могут скрыть даже мешковатые штаны. Итачи доверяет её суждениям.       Чакра послушно собирается на подушечке указательного пальца — она чиркает по ней ногтем, как головкой спички о кирпич, и подносит вспыхнувший огонёк к зажатой в губах сигарете. Затягивается глубоко и долго, чтобы занялось, и прикрывает утомлённые глаза.       Есть вещи, к которым сложно привыкнуть. К горячему дыму во рту и лёгких, к дёргающему горлу, раздражённой слизистой и въедливому запаху. К мысли о смоге, оседающем в лёгких, щекочущем их изнутри. К профессионально-равнодушному лицу ирьёнина, снимающего перчатки и говорящего: «Сорок. Сорок пять, если очень повезёт».       Это было сложно, но ей всегда удавались сложные вещи — проклятье гениальности.       Но Ибики была права: невозможно привыкнуть к боли. Почти все её бесполезные безусловные рефлексы убиты, но она всё равно сразу стряхивает упавший пепел с голого предплечья. Всё равно курит после каждой миссии-очищения. Всё равно чувствует грязь у себя под кожей, как краску татуировки Анбу. Всё равно не идёт домой. Всё равно не может думать о Саске.       Если они зовут это очищением, то почему от него остаётся столько грязи?       Итачи выдыхает дым, но знает, что не сможет выдохнуть его весь. Всё беззащитное, мягкое, розовое и влажное в её теле с жадностью впитывает его, хочет оставить в себе навсегда. С таким же остервенением её беспокойный мозг цепляется за воспоминания последних пяти дней. Держит их в себе. Ставит на повтор. Не даёт забыть.       Но всё миссии она берёт добровольно, как и сигареты, поэтому не жалуется на кашель и бессонницу.       Итачи достаёт из пачки четвёртую. На секунду ей кажется, что её пальцы оставляют чёрные отпечатки на ломких белых тельцах, и она проводит ногтем по границе фильтра, гладит плоские буквы названия марки. Даже не отдача от Цукуёми — уже просто игра воображения и слипающихся глаз. Головная боль затихает, убаюканная тишиной и дымом.       Прикосновение знакомой чакры похоже на порыв тёплого ветра — но не благодатного фёна с гор, а раскалённого, трескучего предвестника лесного пожара. Малодушный порыв сбежать тут же растворяется в усталости и предсказуемой радости. Итачи достаёт сигарету изо рта и не может сдержать улыбки. В груди табачным дымом расползается тепло.       — Не знала, что ты куришь.       На свету пепел того же цвета, что и протектор Второго на портрете в кабинете Хокаге. Итачи стряхивает его ставшим привычным движением и не оборачивается — хватит и того, что она не может перестать улыбаться. Так предсказуемо.       Саске подходит сбоку — абсолютно бесшумно, но Итачи чудится, что левой рукой она чувствует слабую вибрацию в камне. Её карманное землетрясение.       — Не курю, — отвечает она; голос после долгого молчания сиплый и чужой. Уполовиненная сигарета пускает светлый дым в ночной воздух.       Саске тянет с ответом — встаёт рядом и всматривается в мигающую, как рой светлячков, деревню у своих ног. Итачи рассматривает сестру краем глаза: такая же худая и высокая; чёрная водолазка, тёмно-какие-то штаны — зрение давно подводит её, а синие сумерки уже сгустились в ночь.       Расслабленная белая кисть почти светится в темноте, и Итачи отводит взгляд от прозрачной кожи на выступающих костяшках. Чувствует, что Саске теперь смотрит на неё, и думает, что от неё пахнет грязным телом и волосами — запахом, на который перестаёшь обращать внимание на миссиях, — и куревом. Вонючим куревом.       Она длинно затягивается, чтобы чем-то занять руки и рот, и дым запирает неуместные слова в горле. Саске садится рядом и тоже вытягивает ноги, откидывается на выставленные за спину руки.       — Дашь мне одну?       Итачи наконец оборачивается к ней — Саске улыбается немного лукаво и немного неловко — так, что ответная улыбка всегда заливает лицо Итачи, как кровь из рассечённого лба. Но на лице Саске всё же лежит тень усталой раздражительности — такая же слабая, как и постоянный запах дыма на её одежде и волосах, но Итачи слишком хорошо знает сестру, чтобы игнорировать эти мелочи; ещё она знает, что если откажет ей, то та просто вернётся через пару минут со своей пачкой.       Поэтому Итачи молча протягивает ей сигарету — и Саске так же молча принимает её и, быстро взглянув на сестру, прикусывает фильтр. На долю секунды Итачи становится по-наивному любопытно, как та собирается прикурить её, но она тут же жалеет об этом. Саске подаётся вперёд — плавно, но Итачи едва успевает сдержать рефлекторный порыв отшатнуться, — и, придерживая свою сигарету двумя пальцами, прижимает её к сигарете Итачи в странном подобии поцелуя. Глубоко затягивается, внимательно следя за тем, как табак вспыхивает в темноте и начинает тлеть.       Так близко.       Сердце Итачи пропускает удар. Потом два. Потом три — а потом начинает биться с бешеной силой. Она едва не роняет сигарету — кусает фильтр и на секунду сжимает кулаки, скрипнув по камню ногтями; хочет вдохнуть, но не может решиться. Пялится на ставшее почти умиротворённым лицо Саске — расслабленные брови, прикрытые глаза, чуть втянутые щёки. Она безбожно красива и знает это, но даже не это выбивает воздух из лёгких Итачи. Это лицо она видела всю жизнь — видела, как оно менялось и за считанные секунды, и за долгие годы; это лицо изучила лучше, чем своё собственное; на этом лице она не хочет видеть ничего, кроме искренней улыбки.       И на это лицо она должна запретить себе смотреть.       Саске отстраняется так же легко и беззаботно и с удовольствием выдыхает дым в сторону. Ветер относит часть Итачи в лицо, но она не обращает на это внимания: она всё ещё неотрывно смотрит на чёрные ресницы Саске, потому что даже это лучше, чем смотреть на её губы и зажатую между ними сигарету, и понимать, что ничего так и не прошло.       — Спасибо, — говорит Саске.       Итачи смотрит на то, как ветер треплет её волосы, и ничего не отвечает. Отводит взгляд. Гадает, горят ли у неё щёки. Прерывисто вдыхает умиротворяющий дым и достаёт изо рта сигарету, будто впервые ощутив её отвратительную горечь. Саске размеренно дымит рядом — периферийное зрение Итачи реагирует на плавные движения её руки; её собственная сигарета медленно вытлевает в пепел. Она прикрывает глаза и подставляет лицо слабому ветру. Вдыхает рассеянный дым — думает о том, что только что он был в лёгких её сестры, и вдруг чувствует прикосновение чего-то горячего к пальцам — кольцо побуревшей бумаги подползло к ним почти вплотную. Столбик пепла падает сам по себе.       Итачи смотрит на чёрно-серые угольки и хочет потушить их об себя. Равнодушно вдавить белый окурок в тонкую кожу на внутренней стороне предплечья и держать, пока он не потухнет; сжать пальцы в кулак, впиться ногтями в нежное мясо ладони, разодрать кровящие полумесяцы, достать до кости и, стиснув зубы, вдохнуть запах табака и палёной кожи и сказать себе: ты это заслужила.       (Ты заслужила больше: две, пять, десять, пятнадцать. Всю пачку. Две. Три. Полблока. Блок. Смерть от ожогового шока. Токсемии. Септикотоксемии.       Сгоревшие в твоём катоне — что они чувствовали?)       — Ты давно вернулась? — вдруг спрашивает Саске, и Итачи моргает как от дыма. Сестра смотрит на неё настороженно, боясь задать не тот вопрос; её руки уже пусты, и Итачи поспешно тушит свой окурок о камень.       — Нет, — медленно отвечает она. — Где-то час назад.       Уже давно совсем стемнело.       Саске прикусывает губу — её взгляд соскальзывает вниз, и от этой нерешительности Итачи становится немного неуютно.       — Я просто подумала, что ты… — Саске неопределённо указывает на её одежду и не смотрит ей в глаза. — Уже возвращалась.       Она не может не видеть хенге, понимает Итачи, и ей становится стыдно и грустно — она тут же поворачивается к Саске, давя улыбку сквозь стянутые отвращением к себе лицевые мышцы, и поводит плечом, сбрасывая хенге. Решает поддержать игру и чувствует быстрый взгляд Саске, изучающий её на предмет повреждений.       Не в этот раз — от этой мысли сводит скулы.       — Нет, мне… — она осекается, пытаясь подобрать слова, которые бы выразили страшное омерзение охватывающее её при одной мысли о дорогом любимом клане клан превыше всего и их надеждах и ожиданиях и мыслях и амбициях и их вечных взглядах и их чёрно-красных глазах и её собственных точно таких же и её амбициях и желаниях и мыслях и       ты должна понимать что они неблагонадёжны       я отчитаюсь сам       ты же не хочешь оказаться на их месте       можешь идти домой       нет нет конечно же нет я всё понимаю       отличная работа итачи       тогда постарайся не предать моё доверие       отличная отличная отличная       так точно       как и ожидалось от моей дочери.       — Мне как-то не хотелось, — наконец выдавливает она. В желудке и пищеводе почти приятная тошнотворная пустота и лёгкость.       — Даже есть? — Саске склоняет голову набок.       Даже увидеть меня? — читает Итачи в её погрустневших глазах и думает, что они жгут больнее сигарет. Прожигают до клетчатки и мышц — оплавленная кожа прикипает к ним и белеет, кажется невредимой, но на самом деле уже никогда не восстановится.       — Мне хотелось немного побыть одной, — говорит она. — Но я рада видеть тебя. Гуляешь по ночам?       Саске скалится на секунду — взгляд Итачи цепляется за влажные белые зубы и остаётся на полных губах.       — Тебя поджидала, — отвечает она, и они обе знают, что Итачи должна была вернуться завтра. — Всё прошло… — Саске поджимает губы, подбирая слово, — штатно?       Итачи кивает, едва слышно фыркнув. Саске знает, что это единственный вопрос, на который она может ответить, но каждый раз молчит так красноречиво, что Итачи против воли сплетает холодные пальцы в замок и улыбается. Она уже давно привыкла ничего не рассказывать, но Саске так и не привыкла ничего не знать.       Они молчат довольно долго, просто смотрят на постепенно засыпающую Коноху. Итачи подумывает спросить, не получала ли Саске миссий, но знает ответ: привычно просмотрела распределительные списки. Там не было ничего на ближайшую неделю — зато был пятый отказ в вступлении в Анбу. Без объяснения причин — зачем заполнять эту глупую графу, если причина и так стоит прямо перед именем.       Становится холоднее, но Итачи отмечает это равнодушно, будто смотрит на термометр, а не чувствует сама: после четырёх ночей в лесу становится наплевать. Им уже пора идти домой, но Итачи не хочет нарушать это комфортное молчание. Оно густое, как запах дома.       А потом Саске кладёт голову ей на плечо. Придвигается ближе и просто прижимается виском к выступающей оконечности её ключицы, и Итачи морщится, как от боли. От детскости этого жеста в груди становится тесно — её сердце — огромное, разросшееся, раздувшееся, как насосавшаяся крови пиявка, — сокращается тяжело и часто.       — Я соскучилась, — тихо говорит Саске. От неё пахнет куревом, как и от самой Итачи.       Пару секунд та переживает навалившиеся на неё ощущения — почти первобытное желание сгрести в объятья, сжать до хруста костей крепко — прижать, сжать в себя, чтобы их кожные покровы слились в один, даря первое мгновение единения, а потом исчезли; чтобы её кости исчезли или распахнулись навстречу, впуская в свою подвижную клетку самое дорогое и драгоценное, трепещущее, живое и мягкое, беззащитное — а потом сомкнулись в белый замок, удерживая и укрывая его от всего, что жаждет причинить вред и сломать-раскусить-разорвать.       Это слишком невыносимо. Заставляет порой хотеть действительно оглохнуть. Ослепнуть. Сдохнуть.       — Я тоже, — немного сдавленно отвечает Итачи и, не решившись обнять, неловко треплет жёсткие волосы Саске левой рукой. — Я тоже очень соскучилась.       Саске бормочет что-то и устраивается поудобнее, и Итачи, чувствуя исходящее от сестры тепло, с удивлением понимает, что действительно замёрзла.