Птица

Я вдыхаю запах гари. Такой, едкий. Глаза накрывают клубы, облака дыма, так и хочется сказать, что не ешь масло, но ведь дым никуда не уйдёт. Ведь горит сухая трава. Она навалена вокруг дерева и полита бензином. Потихоньку, медленно, разгорается. Маленький огонёк прыгает со стебелька на стебелёк, пытаясь выскользнуть и потухнуть на влажной траве. Я знаю, что Картман игнорирует закат. Не знаю, чего мы хотим. Он всё трескает спичкой о коробок, спичкой о коробок, и ещё раз, и ещё раз. Мы с ним здесь ровно с двенадцати часов ночи. И что жгём по лесам, городам и долинам? Я хотел провести этот день более разумно, завтра тест по биологии. Картман точно завалит его, а вот я — нет. Потому что это я. Я никогда не завалю ни единого теста, не будь на то основательных причин. А что это? Мне дали двадцать баксов и сказали: «стой, смотри, в память о них». Крона дерева, которую безжалостно обжигает пламя, качается на ветру, будто жалобно молит о пощаде. Так ведь нельзя. Но мир так укомпанован, что даже сейчас появляются сомнения на счет неправильности наших действий. Я хочу посмотреть на огонь и души, Картман хочет боли. А лес хочет гореть. Это наш с ним укомпонованный мир, где бесцельно мы бродим, как бочки для пива. Я смотрю на небо. Облако. Одно огромное облако плывёт над моей пустой головой. Я не могу думать после произошедшего. Я больше не верю в любовь, дружбу, жизнь. Теперь у меня нет лучшего друга. Лучшего, единственного, который умер из-за какого-то белобрысого бомжа, которого я любил больше этой самой жизни, которому так и не смог ничего сказать. Такую историю только на бумагу наноси, да издавай, подростковая романтика. Только вот с концом фиговым, самым. Потому что боль пожирает изнутри, как бы это не звучало смешно. Ведь смешно всегда, пока не коснётся. Даже тонкой иголкой, пока не коснётся. Всего одну вещь прошу объяснить у Моисея, всех богов, в принципе: почему люди убивают себя ради любви и любви только ради? И почему Стэн Марш? И почему не я побежал за Кенни на крышу? И почему я не остановил Стэна? И почему я мудак? Облако рассеивается. С востока на запад, где солнце садится — летит без посадок беспечная птица. И я, как она, в бесконечной петле, и никак мне не остановиться. Птица улетит без памяти, не увидит горящее дерево, не заметит двух школьников, по лицам которых боязливо катятся слёзы. Картману тоже больно, хотя, по большей части, ему просто попал дым в глаза. Кажется, будто ничего не изменится завтра, и мы придём на остановку, чтобы вчетвером сесть в автобус. А получается, что завтра никто не придёт. Лес горит. Мы вдвоём, молча, даже ни разу не взглянув друг другу в глаза, мчимся куда-то. Мы просто бродяги, что метят запрыгнуть в вагон уходящего товарняка. И мы запрыгиваем. Дорога бежит за нами, иногда не успевая за моим бегающим взглядом, иногда опаздывая на метр, пока я вглядываюсь в пустоту. Тёплая, большая рука накрывает тыльную сторону моей. Я вцепился в сиденье, что есть силы, чтобы отпустить чувство потери. Но куда ему уходить? Из ушей? Рта? Носа? Откуда выходят чувства, если ты еврей? — Кайл. У тебя есть сердце. Словно отражение в окне решило заговорить со мной, попутно прочитав мысли. Но я понял, что сказал эту ересь вслух. Стало стыдно, но тут же безразлично. Моя рука все сильнее сжималась, я повернул её ладонью вверх и мы скрестили пальцы. Моя голова нехотя повернулась. Крупные слёзы оставляли на щеках полного парня тёмные следы, он улыбался, словно хотел сделать вид, что рад их смерти. Но он не рад, он не знает, как жить дальше. Люди в вагоне говорят о своём, кто-то кладёт руки на окна, осматривая горящие деревья. Ночь за окном. И мы сидим позади, держимся за руки. Я хочу прямо сейчас, чтобы рядом были Стэн и Кенни. Чтобы я сказал МакКормику, как сильно был влюблён, чтобы сказал Маршу, каким он был хорошим другом. Но они любили друг друга больше, чем меня. И я это понимаю. Кажется, начинаю понимать. Из детской кровати все монстры попрятались в долгие ящики; И говоря откровенно — каждый новый вагон будто первый; И в нём тысячи лиц, что как я не нашли себе дом, Потеряв на безмерной дороге всё!