Катарсис

      Жизнь — ужасно непосредственная штука. Она может прерваться в любой момент, но никто ее толком не ценит, не наслаждается каждой ее секундой и даже иногда прерывает ее сам.       Никто из них понятия не имел, как до этого дошло. Как они до этого докатились. И как вышло так, что сейчас Гермиона сидит над ее телом и чувствует себя хуже, чем когда-либо, размазывая по щекам слезы.       Хотя нет, началось все, пожалуй, с той самой ночи, когда Паркинсон затащила ее в женский туалет, чтобы там прижать к стене и, не давая Грейнджер опомниться, поцеловать прямо в губы. Не так, как целуются подруги — безобидный поцелуйчик в сжатые губы — а по-настоящему, проталкиваясь языком в ее рот и зарывшись руками в светло-каштановые волосы. Гермиона сперва была ошеломлена, потом попыталась сопротивляться. Но Панси с такой силой прижимала ее к стене, что вырваться не представлялось возможным. Грейнджер никогда бы не подумала, что она настолько сильна, но тогда у нее была только одна мысль: прекратить это как можно скорее.       Она вышла, точнее, выбежала из туалета и оглянулась назад. Конечно, там была лишь закрытая дверь, но она отчетливо услышала частые удары и грохот падающей двери от кабинки: видимо, Панси занялась тем, что разбивала себе в кровь кулаки, а вместе с этим решила и туалет разгромить.       Какого черта?       Это была единственная мысль, от которой Гермиона уже часа три не могла заснуть.       Мерлин ее раздери, что на нее нашло?!       Перед глазами стояла все одна и та же картина: Панси вдруг отстраняется от ее шеи, и глубокомысленно-ужасное, пустое выражение застывает на ее лице. Она застывает, словно изваяние. И именно это дает Гермионе шанс сбежать, который она тут же использует.       А утром, когда Грейнджер спускается к завтраку в совершенно не выспавшемся виде, Гарри и Рон замечают это и спрашивают, что случилось. Она отвечает какой-то бред, вроде «задержалась на дежурстве», и ищет глазами Панси. При этом не имея ни малейшего понятия, зачем. Но Паркинсон нигде не видно, и, в конце концов, она решает, что овсянка, ранее всегда казавшаяся ей вкусной, не заслужила такого долгого ковыряния ложкой. Поэтому вынуждает себя съесть всю тарелку, поднимается из-за стола и, споткнувшись о лавку и чуть не упав, спешно удаляется.       К концу месяца воспоминание о той ночи постепенно стирается из памяти. Точнее, впечатление уже не так свежо. И Гермиона постепенно входит обратно в свою зону комфорта. Конечно, во многом этому способствует то, что она почти не видела Паркинсон. Ее больше не было видно среди дружков Малфоя, и с гриффиндорцами она пересекалась лишь на совместных занятиях. Сначала Грейнджер беспокоилась по этому поводу, но потом привыкла. Люди имеют свойство привыкать ко всему. Они слишком хорошо адаптирующиеся существа, чтобы долго удивляться чему-то. И Гермиона тоже очень быстро привыкла к тому, что теперь она видела Паркинсон лишь один-два раза в неделю и то мельком.       Она уже почти забыла о том инциденте в туалете, когда случилось еще кое-что. Кое-что, свидетелями и участниками чего одновременно снова были лишь Панси и она.       Был уже вечер, и вот-вот должны были объявить отбой. Гермиона возвращалась из библиотеки, чрезвычайно уставшая. Домашнее задание по трансфигурации на завтрашний день было просто огромным, и она делала его долго. Она не помнила, в какой момент услышала редкие всхлипывания в конце коридора, но помнила, что вдруг отчетливо поняла, кто сидит на подоконнике и, уткнувшись в собственные колени, рыдает. Практически беззвучно, но всхлипы иногда слышались. Грейнджер, и так уже вымотавшаяся за этот особенно длинный день, прокляла его в очередной раз. Меньше всего на свете сейчас ей хотелось пересекаться с Паркинсон.       Просто пройди мимо. Если ты сделаешь это тихо, она даже не заметит, что кто-то здесь был.       Но тело как будто взбунтовалось против нее. Гермиона не помнила, как оказалась на подоконнике. Пусть и в полуметре от Паркинсон.       Какого Мерлина ты творишь?       Но сегодня явно был не ее день. Главным образом потому, что вдруг Грейнджер ощутила непреодолимое желание. Она никогда не могла быть спокойной, когда рядом кто-то плакал, но сейчас ее прямо-таки взбесило это.       Панси, мать твою, Паркинсон, какого Мерлина ты сидишь напротив меня и рыдаешь?!       Ты не должна плакать, ясно тебе?       — Отвали, грязнокровка, — просипела Паркинсон, не поднимая головы, и Гермиона вздрогнула. Она что, сказала это вслух?       Вот черт.       Тон Панси был настолько надломленным, что Грейнджер только внимательнее взглянула на нее. Паркинсон наверняка заметила это, потому что рыдания вскоре стихли, и послышался прерывистый вздох.       — Я что, даже ночью не могу побыть одна, Грейнджер? Что тебе надо?       Тон получился усталым и вялым. Внутри что-то оборвалось. Она еще ни разу не видела Паркинсон такой.       — Я могу уйти.       Наконец-то! Конечно, можешь. Если только не останешься.       — Уходи, — Панси по-прежнему говорила, уткнувшись в колени. — Уходи!       Гермиона пожала плечами и слезла с подоконника.       — Стой.       Грейнджер остановилась, как вкопанная, на полпути. На миг ей показалось, что сейчас что-то произойдет. Что-то из ряда вон выходящее. Тишина давила своей неизвестностью, и на секунду она подумала, что видеть будущее — неплохая способность.       — Уходи.       И снова внутри что-то оборвалось.       — Вали отсюда, грязнокровка!       Но Гермионы уже не было.

* * *

      Это произошло совершенно внезапно. Как разряд тока по телу или ведро холодной воды на голову. Не было никакой борьбы с собой. Просто в один прекрасный — скорее, ужасный — день к Панси пришло осознание: Гермиона Грейнджер ей небезразлична.       Казалось бы, что за новость? Она и раньше была ей небезразлична: Паркинсон ее ненавидела. За все: за кровный статус, за то, что та хорошо учится, за привлекательную внешность — сама Панси не могла этим похвастаться, за хороших друзей, за успех во всем. За гребаную идеальность, которая жутко бесила и восхищала одновременно.       Вот Грейнджер идет по коридору навстречу ей, вместе с очкастым придурком под ручку, и тот что-то быстро говорит ей, улыбаясь во весь рот. И, когда они оказываются в метре от Панси, Гермиона заливается смехом, сощурив глаза. Паркинсон фыркает и демонстративно проходит мимо, отворачиваясь. А в конце коридора вспоминает лицо Грейнджер минуту назад и вдруг ловит себя на мысли, что это было до чертиков очаровательно.       Говорят, что от любви до ненависти один шаг. В случае Паркинсон это выражение перевернулось с точностью наоборот.       Очередной учебный день, и первые два урока — совмещенная трансфигурация. Грейнджер сидит через ряд, тоже, как и она, за второй партой. Она внимательно слушает лекцию профессора МакГонагалл, и ее лицо выражает полнейшую сосредоточенность. Паркинсон не знала, какой черт дернул ее взглянуть на Грейнджер, но, когда она это сделала, ее вдруг осенило, что она в жизни не видела ничего красивее. Кто, кто настолько гениален, что смог создать эти чертовы медовые глаза, эти правильные красивые губы, сложенные будто, как часто кажется, в вечной усмешке, это лицо, настолько аккуратное, что иногда кажется, будто оно не настоящее? Как это возможно, черт возьми? Панси не понимала, что на нее нашло. Она не могла оторвать взгляда от этой чертовой грязнокровки до конца урока, а, когда Гермиона встала вместе с остальными сокурсниками и подошла к МакГонагалл, чтобы что-то спросить, Паркинсон вздрогнула, как будто проснулась. И не смогла сдержаться, чтобы перед выходом из класса не оглянуться украдкой и не взглянуть еще раз на Грейнджер.       Влюбленность развивалась даже быстрее, чем она предполагала. Поначалу Паркинсон надеялась, что все останется так, как и началось, и это происходит просто потому, что она взрослеет. Но уже через два месяца она поняла, что больше не в силах терпеть Грейнджер, которая, как Панси казалось, специально преследует ее. Она ненавидела ее каждой клеточкой своего тела просто потому, что каждый раз, когда Гермиона появлялась в том же помещении, где находилась она, Паркинсон либо боролась с собой и старалась не смотреть на нее все время, пока Грейнджер не уйдет, либо сама вставала и уходила. А потом, вечером, в своей комнате, накладывала на комнату заклинание оглушения и вымещала злость на стенах, молотя по ним кулаками, разбивая костяшки в кровь, и крича до потери голоса.       А потом случилось это. Совершенно случайно. Паркинсон проклинала судьбу, которая, видимо, решила в ту ночь поиздеваться над ней и подкинула ей бессонницу, а потом еще зачем-то подстрекнула выйти в коридор из спальни. И тогда, в другом конце коридора, она услышала торопливые шаги. Перепутать она не могла: это была Грейнджер. И тогда в голову Панси пришла идея, впоследствии всегда казавшаяся ей сущим безумием. А, когда она ее практически осуществила, мозг как будто проснулся.       Что ты творишь, идиотка?! Ты вообще понимаешь, что сейчас портишь себе все будущее?       Да, уж ближайшее будущее она себе испортила точно. Она даже не заметила, каким образом Грейнджер удалось ускользнуть. После очередного погрома, на этот раз туалета — большего, чем когда-либо, — она, совершенно без сил, сползла по стене на пол. Было плевать на изрезанные, насквозь кровоточащие руки, было плевать на все. Ужасно тошнило, а перед глазами все плыло — наверное, от слез. Так паршиво Паркинсон еще не было никогда.       Она заснула, свернувшись калачиком на полу, и, когда проснулась, подумала, что умирает. От того, что она спала на холодном полу, ныли все кости, истерзанные руки уже не кровоточили, но ужасно болели, а голова просто раскалывалась. Каким-то чудом Панси дотащилась до спален. Было еще очень рано, и она бухнулась в постель и проспала до завтрака, который благополучно пропустила, а потом встала и поплелась в Больничное крыло.       Паркинсон думала, что этот учебный год будет самым ужасным для нее. Произошло сразу несколько ужасных вещей: Волан-де-Морт вернулся, уже успев собрать многих из Пожирателей Смерти, в том числе, ее родителей. А потом, уже во второй половине года, ей поставили метку.       Если до этого все было еще вполне сносно, хоть школа и очень сильно переменилась под влиянием Амбридж, которую Паркинсон успела возненавидеть почти так же сильно, как и Грейнджер, то после получения метки стало хуже некуда. Хотя было куда, но Панси убедилась в этом позже. Метка напоминала поттеровский шрам, только хуже: шрам не высасывал из Поттера все жизненные силы, как высасывала метка из нее. Из-за этого она постоянно чувствовала голод, так же, как и постоянную потребность во сне. И напряжение, которое она обрела, когда получила метку, росло с каждым днем. Единственным спасением от него, хоть и недолгим, был выброс эмоций на стены своей комнаты или туалета. Но Панси боялась, что лишняя потеря крови посредством разбитых костяшек рук может вовсе лишить ее жизни. И последнее, что оставалось — плакать. Со слезами напряжение, хоть и временно, но уходило. И Панси плакала. Чаще всего в своей комнате, но иногда, по ночам, уходила либо в туалет, либо в коридор и там рыдала, пока слезы не закачивались. Иногда до потери сознания. Она никогда не была знакома с дементорами близко, но знала по рассказам, как они действуют на человека, и ей казалось, что метка — нечто вроде аналога. С тех пор, как Паркинсон поставили ее, счастье никогда не оставалось в ее душе долго. Оно постепенно выкачивалось, и оставалась лишь пустота и мучительная боль в сердце. И жизнь Панси превратилась в ад.       Неужели она обречена на то, чтобы жить такой жизнью вечно?       Именно тогда, когда она второй или третий раз сидела и плакала в коридоре, она вновь столкнулась с Грейнджер. И ей впервые показалось, что Гермиона относится к ней иначе, чем раньше. Не с ненавистью, а как-то… Паркинсон не могла подобрать нужного слова, но тогда ей очень захотелось, чтобы та подошла к ней и обняла. Чтобы можно было спрятаться от всех проблем. Она слишком устала. И Панси едва не остановила ее, когда та вознамерилась уйти. Но вовремя спохватилась.       Впоследствии же она поняла, что-то желание было маленькой искоркой по сравнению с пламенем, что разгорелось спустя еще несколько недель.

* * *

      Гермиона сидела в гостиной Гриффиндора, по обыкновению занимаясь вязанием одежды для эльфов. Это стало ее основным занятием на этот год. Гарри и Рон сидели напротив и писали очередное эссе по зельеварению, поэтому никто из них практически не разговаривал. Но Грейнджер это было абсолютно не на руку. Потому что мысли ее вертелись абсолютно не в том направлении, в котором ей хотелось бы, а именно вокруг человека, который в этом году стал самой главной загадкой для нее.       С Панси явно что-то творилось. Она появлялась слишком редко для того, чтобы Гермиона все списывала на собственную невнимательность. И это что-то страшило ее. Она не знала, что бы это могло быть, но почему-то всякий раз, когда думала об этом, ей становилось страшно. И, хотя ничего особенно криминального пока что не происходило, за исключением побега сразу десяти Пожирателей из Азкабана, Грейнджер казалось, что надвигается нечто ужасное.       А еще тот инцидент в коридоре вечером. До него Гермиона вообще сомневалась, что у Паркинсон есть чувства. Но, раз она может так искренне рыдать, то, наверное, она заблуждалась. Или нет?       Нет, что-то здесь не так. Все же что-то происходит.       Да, изменения происходили стремительно. Режим в школе становился все более суровым с каждым днем. Домашних заданий также была куча, и постепенно их количество увеличивалось, по мере того как СОВ приближался. И у Гермионы появлялось все больше причин сравнивать Хогвартс с тюрьмой. Не с Азкабаном, конечно же, но все же жесткие рамки, в которые Амбридж постепенно загоняла их с явным удовольствием, мало походили на обычные школьные правила.       Но кое-что от недавнего прошлого осталось по-прежнему: она до сих пор видела Паркинсон редко. Даже реже, чем раньше. Вроде бы, это было делом привычным. Но в сердце у Грейнджер поселялась тревога всякий раз, когда она замечала, что Панси снова не появилась на завтраке, обеде, ужине или на совмещенном уроке.       Ты просто беспокоишься за сохранность жизни других людей. Ведь темная сторона благоволит именно к слизеринцам, а Волан-де-Морту было бы очень удобно иметь своего агента в Хогвартсе.       Да, наверное, так оно и было. Но Гермиона не была уверена в этом до конца.

* * *

      Слишком много всего навалилось сразу. Волан-де-Морт, метка, школа, перестающая быть школой под влиянием Амбридж, любовь к Гермионе. Да, теперь в душе у Панси появилась мрачная уверенность, что это любовь и ничто иное. Но она почти не надеялась на взаимность, и поэтому старалась как можно реже попадаться Грейнджер на глаза. Трепать нервы лишний раз, конечно же, не хотелось.       Во что она превратилась? Она, всегда державшая голову высоко поднятой, теперь походила на загнанного зверя, боявшегося попадаться на глаза людям лишний раз. Но это еще что… Она влюбилась в грязнокровку. Чистокровная волшебница влюбилась в грязнокровку. Панси казалось, что, если на свете остались еще хоть какие-то запреты, которые она не помнит или не знает, она нарушила их все. Так что терять уже было нечего, и она уже давно приняла свои чувства.       Слезы стали ее единственным облегчением. Она плакала часто, из-за чего глаза у нее были постоянно красными, а лицо приобрело изможденный вид. Глядя на себя в зеркало в ванной, Паркинсон думала, что она стала похожей на призрака — слишком уж нездоровый цвет лица у нее стал. Она уже не помнила, когда была счастлива по-настоящему в последний раз. Во многом этому способствовала метка, высасывающая из ее души все хорошее — похоже, она действительно была чем-то вроде личного дементора.       Очень часто, по ночам, Панси уходила в Астрономическую башню и там давала волю слезам и эмоциям. Иногда, когда все было уж очень ужасно, пила огневиски. Малфой где-то откопал целый ящик, и она пользовалась этим.       Но однажды все пошло немного не так. В очередной раз отправляясь на сеанс облегчения души путем выплескивания неконтролируемых эмоций, Паркинсон почувствовала себя такой ужасно уставшей, что поняла, что просто не сможет подняться в башню. Усталость настолько сильно сковала все тело, что она опустилась прямо на пол в коридоре, обхватив колени руками.       И вот тогда-то она снова попалась на глаза Грейнджер. Панси плакала практически беззвучно, не всхлипывая и не давясь рыданиями, поэтому сразу услышала и узнала ее шаги. Она хотела встать и уйти, но было уже поздно. Кроме того, она не смогла бы сделать этого, даже если бы очень захотела — усталость была слишком сильной.       В этот раз Паркинсон не говорила ничего. Ей было все равно. В душе она надеялась, что Грейнджер пройдет мимо. Но именно в этот момент услышала шуршание одежды рядом с собой и почувствовала, как теплое тело прижимается к ней сбоку.       На привычное «отвали, Грейнджер» просто не хватало сил.       — Паркинсон, что с тобой происходит?       Странно было слышать такой вопрос от нее. От Малфоя, от Блейза — нет. Драко, хоть и был к ней временами безразличен, но успокаивать умел, и иногда позволял выплакаться в собственное плечо. У него метки еще не было — Паркинсон знала это, хотя он никогда не говорил с ней об этом. И втайне завидовала.       Грейнджер, не услышав ответа, повторила вопрос. Панси вздохнула. Какого Мерлина? — Уж кому-кому, а тебе-то какое до меня дело, Грейнджер?       Тон получился настолько усталым и вымученным, что самой Паркинсон стало противно. Она подняла голову и запрокинула ее назад, облокотившись о стену. Скосила глаза на Гермиону, но в темноте ее лица почти не было видно.       — Ты постоянно где-то пропадаешь, тебя даже на уроках нечасто увидеть можно. Про Большой зал я вообще молчу. Что с тобой происходит?       — О-о-о, — Панси горько усмехнулась. — С каких это пор ты так пристально за мной следишь?       — С тех пор как увидела тебя плачущей в коридоре абсолютно одну.       Паркинсон повела бровями, хотя знала, что в темноте этого видно не будет. В груди стало намного легче, и она не смогла сдержать вздох облегчения.       — Твоя сентиментальность переходит границы, Грейнджер.       Они молча сидят рядом. Мерлин, подумать только! Просто сидят и даже не обмениваются колкостями. Панси закрыла глаза. Ей овладело какое-то смешанное чувство. Она поднимается на ноги и, перед тем, как уйти, бросает через плечо:       — Ты только для того и шастаешь ночью по коридорам, чтобы подловить меня?       И, когда ответа за этим не следует, говорит:       — Больше можешь не стараться.       На следующий день Панси чувствует себя лучше. Настолько, что с самого утра настраивается прожить этот день полноценно, а не тащиться в Больничное крыло после первых уроков из-за дикой боли в голове. Она идет по коридору, изредка оглядываясь вокруг, но все-таки не замечает, каким образом оказывается в пустом классе, а напротив, в метре от нее, стоит Гермиона.       — Что ты творишь, Грейнджер? — шипит Паркинсон, совершенно выбитая из колеи. К такому она была не готова.       — Ты так и не ответила на мой вопрос, — звучит слегка раздраженный ответ. — Что с тобой происходит?       — Мерлин… — протягивает Панси и закатывает глаза. — Грейнджер, иди к черту! Лучше ты мне ответь, что происходит с тобой. Почему ты не задавала мне подобных гребаных вопросов в прошлом году? Почему так же не следила за каждым моим шагом? Почему именно сейчас ты ко мне прицепилась?!       Она отходит в сторону и садится на край парты, вытянув одну ногу. На ум вдруг приходит, что их происходящий сейчас диалог удивительно похож на разборки двух ревнивых влюбленных. Хотя, возможно, Панси это только кажется.       Она наклоняет голову, смотря на Гермиону.       — Надоело общество двух идиотов? Разнообразия захотелось?       Может быть, хотя бы после этого она от нее отстанет. И Панси снова останется одна. Наедине со своей болью.       Но Грейнджер только подходит ближе с каким-то смутным выражением на лице. И Паркинсон не понимает, что такого произошло, что в следующую секунду медовые губы касаются ее, а горячие ладони накрывают ее руки. Панси не может долго сопротивляться — слишком долго она этого хотела — и потому отвечает. Сперва скованно и неуверенно, боясь поверить в реальность происходящего, потом входит во вкус, кладя руки на скулы Гермионы. Грейнджер целуется неумело и не так смело, как Паркинсон, но это неважно.       А потом, наконец, Гермиона отстраняется и обеспокоенно смотрит Панси в глаза.       Она только что сделала это?       Мерлин, вы серьезно?! Все было настолько просто?       Паркинсон улыбается. Это не насмешливая улыбка, натянутая и неестественная. Паркинсон улыбается счастливо, но устало. Она чувствует себя так, будто достигла цели, ради которой ей пришлось пойти на многое и потратить все жизненные силы.       — Прости… — тон Грейнджер испуганный и робкий, и Панси понимает: если не успокоить ее сейчас же, она попросту убежит. И тогда все будет потеряно.       — Все правильно.       Лицо Гермионы вытягивается.       — Ты…не сердишься на меня?       Панси расхохоталась.       — Грейнджер, — протянула она. — Даже ты не настолько наивна, чтобы полагать, будто я вообще разговаривала бы с тобой, если бы испытывала к тебе только ненависть.       Черт… Она только что призналась. Грейнджер ведь не настолько умная, чтобы понять это, да?       Лицо Гермионы светлеет. Все.       Панси хочется провалиться сквозь землю, когда губы снова чувствуют нежное прикосновение меда.

* * *

      Они сидят в Астрономической башне, глядя на темное, усыпанное звездами небо. Голова Панси покоится на плече Гермионы, и Паркинсон старается не думать о том, что только что рассказала ей. Она ожидала, что Грейнджер направит ей палочку в лоб, едва узнает о ее тайне, или же сейчас же поднимет на ноги всю школу, и тогда прямая ей дорога в Азкабан. Панси не могла больше молчать и нести свою боль в одиночку. Но Гермиона спокойно выслушала ее, а потом обняла.       Это было настолько неожиданно, что Паркинсон сперва не поняла, что вообще произошло. Запах волос Грейнджер, запах корицы обволакивал ее плотным занавесом, как будто ограждая от всех несчастий и боли. Почему-то захотелось разрыдаться, и она не стала сдерживаться. Она беззвучно заплакала, дрожа и чувствуя пальцы Гермионы в своих волосах. Тело будто переживало перерождение, а в сердце появилась уверенность и чувство безопасности.       — Я, наверное, не должна спрашивать, — вдруг произносит Грейнджер, крепче сжимая руку Панси в своей. — Тебе очень больно?       Панси горько хмыкнула.       — Не сколько больно, сколько… Я никогда не ощущала на себе присутствие дементоров или что-то в этом роде, но, мне кажется, ощущения схожие. Я уже не помню, когда была счастлива в последний раз. Она высасывает из тебя все самое хорошее. В том числе и силы. Усталость чувствуешь постоянно.       — Это ужасно, — произносит Гермиона срывающимся голосом.       — Наверное…       Паркинсон думает о другом. О том, что ей делать дальше.       Война неизбежна. Если кто-то еще не чувствует этого, то она уже знает с точностью. И ей страшно. Не сколько за себя, сколько за Грейнджер. Она никогда не была дурой, но Поттер… Она точно будет таскаться за ним везде. А очкарик всегда лезет в самое пекло, тем более что Волан-де-Морту нужен именно он.       Чертова Грейнджер…       Время летело. Они не так уж часто встречались, но, когда это происходило, Панси казалось, что день их встречи — лучший в ее никчемной жизни. Грейнджер постоянно удивляла ее, хотя в их общении с того самого момента в классе не существовало запретных тем. Паркинсон поражала ее верность. Существовала куча причин, по которым им нельзя было встречаться, но Грейнджер никогда не отменяла их встречу, что бы ни случилось. Для нее как будто не существовало никаких тормозов, запретов, когда речь шла о близких и родных. И это было правильно, хоть и странно. Черт, да они даже переспали первый раз в ее комнате, хотя Паркинсон была уверена, что Грейнджер вообще не согласится на секс. И даже после трех месяцев лета, в течение которых они не общались вовсе, Гермиона оставалась верна ей, хотя Панси думала, что она забудет ее. Их первая встреча после лета состоялась в первый же учебный день, вечером, когда все уже находились в своих спальнях, и коридоры Хогвартса опустели. Астрономическая башня тоже была пуста, и они договорились встретиться именно там.       Едва завидев Грейнджер, Панси не смогла сдержать внутренний порыв и сразу же ее обняла. Запах корицы, который Гермиона вечно носила с собой, и в который Паркинсон успела влюбиться, никуда не делся, и ей пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы отстраниться.       — Все нормально? — это был первый вопрос, пришедший Панси в голову. Она получила утвердительный кивок в ответ, но ничего не сказала, хотя и знала, что это ложь. Конечно, Грейнджер волновалась за Поттера — Сириус был убит в конце прошлого учебного года, чуть больше трех месяцев назад, и Панси об этом знала. Честно, на Поттера ей всегда было глубоко наплевать, но от комментирования данной новости в присутствии Гермионы она воздержалась — врать не хотелось, а говорить правду — тем более.       — Я надеюсь, ты не успела наделать глупостей за лето? — последовал встречный вопрос. Паркинсон с усмешкой покачала головой.       — Ты бы об этом узнала из «Ежедневного пророка». Такие новости расходятся быстро.       Они подошли к перилам на краю башни. Панси оперлась о поручень и, достав длинную черную сигарету, закурила.       — Я начала курить летом, — пояснила она, заметив укоризненный взгляд Гермионы. — Хорошо снимает стресс. Ходить с красными глазами постоянно, знаешь ли, не очень приятно и слишком подозрительно.       — Это называется сознательное ослабление организма. Не думаешь, что это убьет тебя, вместе с действием метки?       Панси хмыкнула. Грейнджер всегда воспринимала все слишком близко к сердцу.       — В худшем случае, это сократит мне жизнь на несколько лет. Но я не думаю, что это серьезная угроза, учитывая то, кем я являюсь.       Гермиона ответила не сразу.       — Ты не умрешь.       Ее голос был настолько мрачным и твердым, что Панси повернула к ней голову.       — Конечно нет. Во всяком случае, не сейчас, если только ваши из Ордена Феникса не раскроют меня и не убьют.       — Они не сделают этого. Они не способны на такое.       — Не способны на что? На убийство? — Паркинсон сделала особенно длинную затяжку и медленно выдохнула дым. Внезапно налетевший короткий порыв ветра откинул ее волосы назад. — Ты действительно так думаешь, Грейнджер?       — Тебя посадят в Азкабан, если раскроют, — произнесла Гермиона со вздохом.       — А разве это не убийство? — спокойно заметила Панси, внимательно взглянув на Грейнджер. — Неужели ты думаешь, что в Азкабане кто-то способен выдержать пожизненное?       — Ты так говоришь об этом, словно была там.       — Слава Мерлину, нет. И не собираюсь. Но я часто вижу людей, которым повезло выбраться оттуда.       Паркинсон замолчала. Продолжать тему хотелось меньше всего, и она, в последний раз затянувшись, затушила окурок о металлический поручень и бросила его вниз. Ветер тут же снес его.       — Я не хочу, чтобы ты питала какие-либо иллюзии насчет того, что происходит, — Панси глядела в небо, наслаждаясь шевелившим ее волосы ветром. — Будет война. И она близко.       — Я знаю, Панси, — голос Гермионы был на удивление спокойным и тихим. — Знаю. Поэтому мы должны наслаждаться настоящим.       — Согласна, — произнесла Паркинсон перед тем, как Грейнджер, взяв ладонями ее лицо, развернула к себе и коснулась ее губ. Панси почувствовала, как дрожь проходит по всему телу, и подавила взволнованный стон. Гермиона постоянно удивляла ее.

* * *

      Шестой год обучения в Хогвартсе выдался куда более спокойным, чем предыдущий: в школе снова воцарился покой и порядок, как было до пятого курса, появилась некоторая стабильность в их отношениях с Панси, хотя они до сих пор никому еще не говорили о них. Однако Гермиона чувствовала, что это лишь затишье перед бурей. Перед чем-то ужасным. Перед войной с Волан-де-Мортом.       Она боялась за Панси, хотя ей стоило больше бояться за себя и родителей. Боялась настолько, что часто по ночам ей снились кошмары, в которых Волан-де-Морт пытал Паркинсон, а иногда и убивал. После таких ночей Грейнджер не высыпалась, и весь следующий день шел наперекосяк. Однако ее это мало волновало. С Панси пока что было все в порядке — но ей было этого мало. Беспокойство не отпускало ее ни на минуту, и Гермионе вскоре начало казаться, что она никогда от него не отделается.       А однажды, поздней осенью, Грейнджер узнала, что ее страхи, кошмары и волнения имели основания. В понедельник, после выходных, на протяжении которых Гермиона не видела Панси в замке ни разу, они встретились в Астрономической башне. Вернее, Грейнджер пришла туда вечером, надеясь, что Паркинсон придет, и Панси действительно пришла. Просто подошла к ней и, уткнувшись в плечо, заплакала. Без рыданий, почти не меняя выражения лица, но от этого Гермионе только стало страшно, и она поняла, что произошло что-то по-настоящему ужасное.       — Я убила людей, — почти шепотом неровно произнесла Паркинсон. — Он заставил меня… Это были магглы, я не знала их, но… Мне было так страшно… И сейчас страшно…       Грейнджер ожидала чего-то подобного. Но сейчас, когда она услышала это из уст Панси, оно прозвучало совсем по-другому. И ей тоже стало страшно. Она покрепче прижала Паркинсон к себе и подавила дрожь в теле.       — Ты не виновата. Это ведь он заставил тебя. Ты сама так сказала…       Паркинсон не отвечала до тех пор, пока не перестала плакать. Окончательно успокоившись, она отстранилась от Гермионы и, отойдя к стене и облокотившись на нее, закурила. Прерывисто вздохнула и запрокинула голову назад.       — Он заставил меня, — хрипло повторила она задумчиво и как-то пусто. — Но по факту это я убила их. И отвечать за это буду тоже я.       Гермиона сглотнула и почувствовала, как по спине пробежал холодок. Панси затянулась и выпустила дым тонкой струйкой.       — Там был ребенок, — произнесла она уже совсем другим, севшим голосом. — Ему было меньше года, наверное… Его я тоже убила.       Это было ужасно. Гермиона не могла сказать этого вслух, хотя хотела — она понимала, что для Панси это будет последней каплей.       — Ты можешь избавиться от нее? — глухо спросила она. Паркинсон горько усмехнулась и закашлялась — по-видимому, она до сих пор не привыкла к сигаретам, которые были слишком крепкими для нее.       — Только если отрубить руку, — прохрипела она. — Слушай, а это идея. Люди с одной рукой ведь тоже живут, верно? Или можно поставить искусственную. Ваши маггловские целители — или как они там называются — это вроде неплохо умеют. Упасть ниже мне все равно уже не удастся.       — Панси, — выдохнула Гермиона. — Не надо ничего отрубать.       — Ты считаешь, что мучаться с этой херней лучше? Нет уж. Ты не представляешь, каково носить ее.       — Я хочу лишь сказать, что не все потеряно.       Паркинсон попробовала расхохотаться, но вышел только жалкий смешок. Она сделала еще одну затяжку.       — Гермиона, ты невыносимая оптимистка. Не все потеряно… Путь в Азкабан мне уже заказан.       — Ты можешь перейти на нашу сторону…       — А что изменится? — Паркинсон резко оттолкнулась от стены и сделала пару шагов к Гермионе. — Метка Пожирателя останется на мне по-прежнему. Думаешь, я выбирала, на чью сторону мне встать? Все уже было предрешено, когда я родилась в чистокровной семье.       — Ты сможешь сражаться за Орден Феникса, и Министерство…       — Министерству плевать, — холодно выдохнула Панси, потушив сигарету и подойдя к Гермионе почти вплотную. — Им плевать, кто на чьей стороне. Все зависит от твоего изначального выбора и репутации твоей семьи. Даже если я буду сражаться на вашей стороне, камера в Азкабане будет ждать меня после победы над Темным Лордом. Министерство будет руководствоваться фактами, а метка — самый очевидный факт.       Ветер, всегда гуляющий на вершине башни, усилился. Безысходность — вот что чувствовала Гермиона. Это было ужасное ощущение. Перед ней стоял погибающий человек. Стремительно летящий в пропасть, из которой выбраться будет уже нельзя. И она не могла помочь ему. Человеку, которого любила слишком сильно, слишком отчаянно, чтобы бросить.       — Я буду бороться за твою свободу, — твердо сказала она. — Я отвоюю ее, чего бы мне это не стоило.       Послышался еле слышный вздох. На башне было уже так темно, что Гермиона с трудом различала предметы, и, когда совсем рядом послышался стук каблуков, вздрогнула — Панси стояла меньше чем в полуметре от нее. Затем почувствовала, как холодная рука Паркинсон касается ее руки.       — Пойдем. Тебе нужно хоть раз за месяц выспаться.       И, несмотря на беспокойный вечер, этой ночью Гермиона спала спокойно.       До Рождественских каникул все шло гладко. А вот после нападения Пожирателей во главе с Беллатрисой на дом семьи Уизли и окончания каникул начались проблемы. Что-то надвигалось.       — Темный Лорд поручил Драко какое-то задание, — тихо произнесла Панси, поправляя голову Гермионы на своем плече.       — Он теперь Пожиратель?       — Половина Слизерина теперь Пожиратели, к твоему сведению. Та половина, у которой родители тоже Пожиратели.       — А так не у всех?       — Кому-то удается сохранять нейтралитет. Родителям Блейза, например. Но таких мало.       Гермиона вздохнула.       — Да, война действительно близко.       — Ближе, чем ты думаешь, Грейнджер.       Напряжение росло с каждым днем в течении нескольких месяцев. До тех пор, пока не убили Дамблдора. Его смерть послужила развязкой, дополненная нападением Пожирателей на Хогвартс. К счастью, никто не пострадал, кроме самого Дамблдора.       Это был третий раз, когда Гермиона видела Гарри абсолютно разбитым и опустошенным. Да и сама она была глубоко потрясена этим событием. До сих пор она хоть и чувствовала нарастающее в воздухе напряжение, но все же подсознательно чувствовала, что Хогвартс пока что под защитой, и здесь Пожиратели не появятся. До тех пор, пока не умер Дамблдор. Вместе с ним пала и защита Хогвартса. И впервые Гермиона почувствовала себя по-настоящему взрослой.

* * *

      До отъезда из Хогвартса остался один день. Вернее, ночь. И это была вторая ночь, которую они проводили вместе. Правда, теперь в спальне Панси. Гермиона уже успела рассказать ей, что не будет учиться в Хогвартсе в следующем году, и Паркинсон решила для себя, что должна напоследок полностью насладиться обществом Грейнджер. В будущем была лишь неизвестность, как бы не было неприятно это признавать, и оставалось лишь гадать, при каких обстоятельствах они встретятся в следующий раз. И встретятся ли…       Они наслаждались друг другом без передышки, без отдыха. Упивались любовью, смакуя каждую секунду, проведенную друг с другом, игнорируя время, мысли и все, что могло удерживать их сейчас. Они любили всем своим существом, отдаваясь друг другу в полной мере, без остатка. Это был чертов катарсис.       В очередной раз кончив, Грейнджер без сил повалилась прямо на Панси, лежащую под ней. В нос Паркинсон ударил запах корицы, когда светло-каштановые волосы Гермионы упали ей на лицо, и она едва удержалась, чтобы не вдохнуть этот успевший стать любимым запах всей грудью. Грейнджер уткнулась носом ей в шею и шумно вздохнула. Панси обняла ее за плечо и положила подбородок ей на макушку.       — Я буду тебя ждать… — прошептала она. — Пообещай мне, что вернешься.       — Панси… Я не…       — Гермиона, черт возьми, пообещай мне, что это не последний раз, когда мы вместе!       Пауза. Паркинсон всегда ценила честность Гермионы — по крайней мере, всегда с тех пор, когда они были вместе, — но сейчас ей хотелось верить в счастливое будущее. Потому что она знала, что его не будет.       — Обещаю. Я вернусь к тебе.       В тоне Грейнджер было столько уверенности, что какая-то ее часть даже передалась Панси. И на какой-то момент она действительно поверила в ее слова. Но отчаяние было слишком сильным — настолько, что хотелось выть.       — Мерлин, Грейнджер…       — Я знаю, — Гермиона говорила шепотом. — Знаю, что ты боишься за меня. И любишь. Я тебя тоже, Панси. В сто раз больше.       Паркинсон уже ничему не удивлялась. Она поцеловала Гермиону в волосы, а затем почувствовала, как тепло ее руки согревает то место, где на запястье черной змеей, выползающей из черепа, темнела метка. И в эту же секунду болезненная тяжесть и пустота, уже привычно царящая в сердце, стала уходить, как будто высасываться, медленно и постепенно.       — Так лучше? — произнес тихий сдавленный голос Гермионы возле уха.       — Намного, — прохрипела Панси. Беззаботное чувство легкости внутри было настолько прекрасным, что ей пришлось приложить усилие, чтобы накрыть ладонь Гермионы своей и убрать ее.       — Неизвестно, как это может подействовать на тебя, — пояснила она. Грейнджер не ответила, но возражать не стала и убрала руку.       — Я ощутила такую тяжесть, — проговорила она. — В сердце. И боль. Как будто на грудь положили тяжеленный камень. И вдохнуть полной грудью нельзя. Даже просто дышать удается с трудом. Не представляю, каково носить ее постоянно.       — Думаю, на тебя это влияет сильнее, — многозначительно сказала Паркинсон, запуская руку в волосы Гермионы.       — Возможно, — ответила та.       Окна в комнате не было, но часы на стене висели и показывали без десяти три, когда Гермиона приподнялась, чтобы взглянуть на них.       — Даже не надейся, до утра я тебя не отпущу, — шепот Паркинсон раздался прямо над ее ухом, шевельнув волосы, и Гермиона повернулась к ней за коротким поцелуем.       — А я и не хотела уходить, — выдохнула Грейнджер, на секунду отстранившись и вновь прильнув к губам Панси.       Они целовались долго и нежно, не торопясь и медленно водя руками по телам друг друга, до тех пор, пока рука Гермионы не опустилась ниже пояса Паркинсон и не коснулась самого сокровенного места. Панси рвано выдохнула и углубила поцелуй, настойчиво протолкнувшись языком в рот Грейнджер. Но та вскоре отстранилась и опустилась ниже ее живота. Паркинсон откинулась на подушку и судорожно вцепилась в простыни, когда почувствовала, как язык Грейнджер начал ласкать клитор. Сперва медленно и малоощутимо, но с каждой секундой все насыщеннее и сильнее, в более быстром темпе. Через пару минут Паркинсон уже еле сдерживалась, чтобы не закричать. Она подавалась вперед в такт и стонала, когда язык Грейнджер задевал особенно чувствительные места. И наконец, когда темп возрос до немыслимой скорости, она, вскрикнув, почувствовала, как мышцы всего тела сперва напряглись до предела, а потом рвано расслабились. Тело перестало повиноваться ей, Панси закрыла глаза, услышав, как Гермиона поднимается и ложится рядом, и почувствовала легкий поцелуй на своих губах. Паркинсон обхватила ее шею рукой и притянула ближе к себе.       — Мерлин, Герми, что ты со мной делаешь… — прошептала она, зарываясь лицом в волосы лежащей рядом Гермионы.

* * *

      Панси даже не представляла себе, что однажды наступит время, когда она не сможет и дня прожить без ненавистной ранее грязнокровки. И вот это время настало. Седьмой курс оказался еще большим адом, чем Паркинсон воображала, хотя раньше она старалась не думать об этом. Главным образом потому, что с самого первого дня учебы ее душу терзало одно чувство, от которого нельзя было сбежать: страх. Она до умопомрачения боялась за Гермиону, которая, как ей казалось до самой последней их встречи, не осознавала всей опасности своего предприятия, и за себя. Обстановка во всем магическом мире напрягалась с каждым днем все больше, и Панси, находясь практически в самом эпицентре событий, не могла этого не замечать. Война нависла над ее сознанием дамокловым мечом, и мысль о том, что она неизбежна, страшила ее.       В Хогвартсе тоже творилось что-то ужасное. После того, как директором стал Снейп, все изменилось в сторону, худшую, чем даже при Амбридж. Школа стала похожа на тюрьму как никогда. Мало того, что образовательная программа претерпела значительные изменения, и теперь значительный уклон делался в сторону темной магии; часто прямо на занятиях старшекурсников заставляли применять Круциатус на младших курсах. Панси никогда бы никому не смогла рассказать, что ей приходилось пережить в то время. Кроме Гермионы, наверное, но она была уверена, что Грейнджер не простит ей использования непростительных на младшекурсниках. Отказаться от этого Паркинсон не могла: ведь она была Пожирателем Смерти. Снейп об этом и знал и уж наверняка донес бы Волан-де-Морту, а жить очень хотелось. Чертовски.       От осознания собственной бесполезности и беспомощности хотелось впиться ногтями в лицо и расцарапывать его в кровь, упиваясь болью, орать во весь голос, срывая голосовые связки. Курение спасало, но не намного. Паркинсон выкуривала в день огромное количество сигарет, но даже они теперь практически не спасали от стресса. Иногда ей казалось, что она не перенесет всего этого. И тогда очень хотелось направить собственную волшебную палочку себе в грудь или просто сброситься с Астрономической башни — все-таки, несмотря ни на что, маггловские средства самоубийства были куда надежнее. Чтобы этот кошмар оборвался навсегда. Кошмар, который, возможно, не был бы так невыносим, присутствуй в нем Грейнджер. Панси ощущала дикую тоску, стоило только подумать о ней и о том, где она и что с ней. И тогда она едва сдерживалась от того, чтобы не трансгрессировать прямо из Хогвартса.       Но она продержалась до того момента, пока Грейнджер сама не пришла к ней. Чудом, можно сказать. Встреча вышла действительно неожиданной. И Панси поняла, что больше не даст ей подвергать себя опасности. Разумеется, когда она выкрикнула, что Поттера нужно сдать Волан-де-Морту, ее никто не послушал. Да она и сама позже поняла, что это было бы верхом идиотизма, и Темный Лорд все равно бы вряд ли пощадил всех остальных, а, даже если бы сам не принялся за их уничтожение, то отдал бы своим Пожирателям на растерзание. И, наверное, тогда же Панси, наконец, приняла окончательное решение: сражаться. Против того, чей знак особого доверия темнел у нее на руке. Плевать, что, в случае проигрыша, смерть покажется ей раем в сравнении с тем, что сделает с ней Темный Лорд, плевать, что ее, так же, как и остальных слизеринцев, сейчас ненавидит вся школа: она будет сражаться за человека, которого успела полюбить больше жизни, даже больше, чем себя. Грейнджер значила для нее больше, чем кто-либо еще, она была для нее целым миром, и Паркинсон должна была отстоять этот мир.       С этой минуты все в мире, кроме Гермионы, перестало иметь для Панси какое-либо значение. Даже то, что пожизненное в Азкабане уже у нее в кармане. Какая разница теперь, когда все, что она любит, может умереть в одну секунду? И Паркинсон разбрасывалась всеми известными ей заклинаниями направо и налево, успешно отбиваясь от тех, с кем еще вчера была заодно. До тех пор, пока не почувствовала ужасающую боль в груди, и не увидела на мгновение прямо перед собой безумный взгляд черных глаз Беллатрисы Лестрейндж.       А потом все смешалось. Панси почувствовала, как падает, но боли не было нигде, кроме груди. И почему-то она сразу же поняла, что умирает. Но Паркинсон не жалела ни о чем. Возможно, только о том, что ей больше не удастся взглянуть в медовые глаза Гермионы, увидеть ее улыбку, услышать ее смех и почувствовать себя в ее объятиях. Только сейчас она по-настоящему поняла, что на жизнь людям отпущено чертовски мало времени…

* * *

      Панси была жива. Жива и здорова. Это обстоятельство здорово прибавило Гермионе сил, когда она, вместе с Кингсли, Роном, Невиллом и остальными, вошла в Большой зал. Не было и дня во время их охоты за крестражами, чтобы Грейнджер не вспомнила про Паркинсон, оставшуюся в Хогвартсе и наверняка переживавшую за нее не меньше. Ей нужна была Панси как воздух, и часто она долго не могла заснуть — тоска по ней слишком сильно охватывала Грейнджер. Но все же событий было достаточно много, чтобы она не кидалась от нее на стену и могла как-то унять. Однако совсем не переживать за Паркинсон она не могла, и на сердце почти все время было неспокойно.       И вот сейчас Гермиона, наконец, в Хогвартсе. С Панси все в порядке. Она не могла нарадоваться на это, хоть и понимала, что перед сражением, которое им предстоит, слишком сильно радоваться этому не следует. Но Гермиона почему-то упорно не могла поверить в то, что Паркинсон может умереть. Мозг отказывался распознавать такой вариант развития событий как возможный, и Грейнджер, наконец, устала убеждать себя в этом.       Она даже толком не знала, что за чувство поднялось в груди, когда она увидела, как Панси стреляет заклинаниями в своих бывших соратников, успешно отбиваясь от их атак. Горячее, щемящее чувство поднималось в груди огромной лавиной, и Гермиона ощутила необычайный прилив сил. В сознании вдруг появилась четкая уверенность, что победа будет за ними. Гарри убьет Волан-де-Морта, и они обязательно победят. По-другому быть просто не может.       Так все и случилось. Они действительно победили. И Гермиона даже не знала, радоваться этому или нет…       Искать Панси не пришлось долго. Грейнджер почти сразу нашла ее. И ей показалось, что сердце остановилось на миг, а потом запрыгало в груди с удвоенной силой. Она не помнила, как подбежала к Паркинсон, рухнула возле нее на колени и вгляделась в практически безмятежное лицо, все еще не веря в происходящее.       Черт возьми, такого не может быть! Такое просто не может случиться! Так не бывает, Мерлин вас раздери, ясно?!       Панси, мать твою, Паркинсон, ты не можешь умереть!       А что она хотела, собственно говоря? Счастливый конец, как в сказках? Красивую историю любви и благополучный брак с чистокровной волшебницей? Это было по-детски наивно и глупо.       Любовь — это боль.       Гермиона осознала это только что. И впервые в жизни, изменив собственным идеалам, возненавидела это чувство.       Слезы не имели никакого значения. Они даже не приносили никакого облегчения, хоть и лились из ее глаз ручьями, капая на лоб Паркинсон. Какое, к Мерлину, облегчение, когда целый мир рухнул к чертям?! Грейнджер даже не чувствовала боли. Она не чувствовала ничего, кроме пустоты. Грудь как будто наполнилась прожженным воздухом, и горло саданило при каждом вдохе и выдохе. Дышать было ужасно тяжело, но Гермионе было наплевать. Сейчас ничто не имело значения.       Вскоре послышался успокаивающий шум дождя, и на лицо Паркинсон начали падать крупные капли. И, сквозь шум, в дождевом небе послышалось хлопанье маленьких крыльев.