Ce qu'il faut cacher

— Ваше Величество, на мой взгляд, это уже переходит границу. Император поднимает взгляд на покрасневшее даже под слоем пудры лицо и улыбается уголком губ. — Что заставило Вас так думать, Розенберг? Граф хмурится, напрасно пытаясь удержать негодование под маской вежливости. Все знают, что при всём дворе такой талант есть только у придворного капельмейстера. — Вы сами всё видите, сир. Иосиф заставляет себя не улыбаться, глядя в зал. Там, чуть поодаль от танцующих пар, у стены стоят двое мужчин и сосредоточенно о чём-то переговариваются. На лице юного невысокого парня горит улыбка, которую он, в отличии от остальных, прятать даже не старается. Стоящий рядом с ним собеседник в нарядом чёрном камзоле хмурится, напрасно пытаясь сдержать эмоции на лице юноши. И то, что у него не получается его одёрнуть, Антонио Сальери почему-то не злит. Их головы наклонены друг к другу — Сальери выше, поэтому он вынужден наклониться сильнее, и если не приглядываться, начинает казаться, что его нос касается макушки Моцарта. Что, похоже, никого из них не волнует. — Полно Вам, герр, — говорит барон ван Свитен со снисходительной улыбкой. — Мальчик ведь пришёл с женой, а сейчас просто отвлёкся на разговор с коллегой. — Хотел бы я знать, о чём можно разговаривать так долго и интимно, — шумно отвечает Розенберг и демонстративно отводит взгляд. А император лишь с благосклонным любопытством наклоняет голову. — Герр придворный капельмейстер! — окликает он, и весь зал как будто на мгновение цепенеет, замирая взглядом на двух мужчинах, которые сами на секунду словно сереют от неожиданности. Улыбка гаснет на лице Моцарта, взгляд Сальери темнеет, и они оборачиваются к императору. — Ваше Величество? — О чём изволите так долго беседовать с юным дарованием? — О работе, сир, — не дрогнув, отвечает капельмейстер, в то время как Моцарт опускает глаза, словно нашкодивший мальчишка. Стоит как в смятении, пытается говорить вежливо и весело, словно флиртует с милой девушкой. А сам такой потерянный. Услада для глаз хищников. — Что обсуждали? — император приподнимает уголок губ, что на его лице выглядит скорее как издёвка, чем как интерес. — Герр Моцарт делился идеей для новой оперы. — И что же… Танцующие движутся по залу, звучат беседы, ненавязчиво играет музыка. Однако стоит лишь уделить внимание, уловить пару взглядов, и становится понятно. — На нас смотрит каждая собака, — шепчет Моцарт, когда император, вдоволь напытав своих подчинённых, отпускает их дальше беседовать. — Мы вечная тема для светских бесед, — не спорит Сальери. — То целимся друг другу в глотки, то мило беседуем о работе. — И что, уже и побеседовать нельзя? — Подумать могут всякое. — Им только волю дай, умели бы ещё думать. — Вольфганг, не стоит. — Давайте уйдём? — просит юноша, поднимая глаза. — Хотя и у стен есть уши, так хотя бы глаз не будет. — Мы сегодня важная часть программы. Нам нельзя. — Нам ничего нельзя. — Увы. Они замолкают, глядя друг другу в глаза. Воздух как будто густеет, тяжёлый запах тёплого вина кружит голову и туманит разум; кажется, достаточно искры от свечи — и всё вспыхнет, всё откроется. И все увидят то, что нужно прятать. — Вольфи? — Констанция громкая, звонкая, как и всегда, обнимет мужа за плечи. — Мне что-то нехорошо. — Ты сможешь уехать сама? — даже не предлагая проводить её, спрашивает Амадей, мысленно будто цепляясь за стоящего рядом мужчину. — Да. Ты же не задержишься надолго? — она такая простая, такая открытая, такая… скучная и правильная. Моцарт кивает. — Что ты. Девушка издалека кланяется его Величеству и уходит, спеша на свежий воздух. … — Вольфи? Увы, она не спит. Моцарт сглатывает, укладываясь рядом с женой. — Я здесь. — Уже почти утро. Ты же обещал недолго. Они всё-таки выходят из зала, ища пустующую комнату — к счастью, дворец на то и дворец, чтобы быть огромным и пустым. Свободный зал находится легко, нужно лишь убедиться, что поблизости нет слуг или последовавших за ними гостей. И только после этого наконец прижаться к чужому телу, стянуть с головы парик и запустить руки в жёсткие волосы. Пропустить сквозь пальцы, сжать, заставив наклониться к себе, чтобы самому привстать на цыпочки и поцеловать, крепко и отчаянно. Так, как нельзя. — Вольфи? — Ммм? Оттолкнуть к стене, опуститься на колени и положить руки на шнуровку кюлот. Даже не снимая камзола и жилета; делать всё быстро, чтобы не оставить следов, чтобы не дать поводов для сплетен, которые всё равно появятся, чёрт бы их побрал. Коснуться напряжённой плоти губами, чтобы получить в ответ задушенный стон и ласковые прикосновения в собственных волосах. Вобрать сразу и до конца, почувствовать, как дрожит человек, как дрожишь ты сам от того, насколько это хорошо и неправильно. — У нас же всё хорошо? То, что происходит между ними, обычно нужно прятать, скрывать, не показывать никому. Но как будто это имеет значение, когда на тебя глядят так, словно ты — величайшее сокровище во всём мире? О какой сноровке, приличиях и флирте может идти речь, когда всё, чего жаждет сердце, это положить голову человеку на плечо и замереть так на долгие часы? Как можно жить тайком, когда живёшь любовью? Почувствовать, как мужчина содрогается в твоих объятиях, а в горле появляется вяжущий вкус семени. Потянуться за поцелуем, чтобы получить стократ больше. И молиться на то, чтобы эта ночь не заканчивалась. — Да, Станци. Всё хорошо.