Без остатка

I'll set fire to the whole place I don't even care about our house it's not the same in here since he left anyways daughter — burn it down

      Вначале было пламя.       Срывающееся и слабое, оно крепло под порывами ветра с юга и с нарастающей скоростью охватывало дом Шимада, от жухлой травы расходясь по фасадам вековых строений.       Наследие гибло. Память, которую хранили стены, – нет.       Сжечь опору чертогов разума не могло ничто.       Говорят, что вместе с огнём приходит очищение, но с каждой взвивающейся в воздух частичкой пепла желанное искупление только отдалялось.       Он смотрел на вздымающийся в ночь костёр и вспоминал, как горели небеса в день, когда два дракона сошлись в схватке; вспоминал, как пламенная ярость пеленой застелила глаза и разделила его жизнь на «до» и «после». Вспоминал – и боль в груди вспыхивала с новой силой, подменяя собой холодную пустоту.       Он прошёл дальше, в пепелище, что раньше было цветущим садом. Под ногами хрустнула обугленная ветка: останки старой вишни, некогда сакральной для братьев. Островка спокойствия в их бурных жизнях; места, куда они сбегали от обязанностей и где искали поддержки друг друга. Места, где они когда-то впервые ощутили единение родственных душ, где нашли друг друга, где были счастливы.       А сейчас от светлых воспоминаний осталась только гарь, осевшая на ресницах колкими звёздами цвета крови.       Языки пламени скользили по каменным ступеням, по выложенной плиткой тропе, следуя за ним по пятам, дышали смертельным жаром в спину и тянули к нему свои руки, невесомо, обманчиво-нежно оглаживая плечи. Когда-то здесь разливались в трелях птицы, теперь трещала тонущая в огне древесина – убаюкивающе, размеренно, прожилка за прожилкой.       Мрачная ухмылка исказила губы: было у него нечто общее со злополучными стволами; их раздирало пламя, его – груз совершённых ошибок, стоивших ему всего, что только имел. А годы шли и шли: с вишен облетали лепестки, менял своё направление ветер – одна вина оставалась прежней, ни на секунду не сбавляя беспощадного натяжения своих корней. «И всё-таки им повезло больше,» – промелькнула кометой мысль, когда взгляд зацепился за обугленный куст. Деревьям всё равно, в пожаре их ждёт избавление – на месте отживших положенное взрастут новые; на месте же сожжённых мостов – отчаяние и боль.       «Ступай по земле как человек, познай смирение и обретёшь покой.» – гласила легенда о братьях-драконах, и он шёл, оставляя воспоминания за собой тлеть. Пять лет он шёл – и сегодня поход должен был завершиться. Круг ненависти и порока замкнётся, братоубийца искупит вину, разрушив змеиное гнездо, которое привело их к такому исходу.       Тихий шелест шагов раздавался гулом в пустом зале – истинный глава клана Шимада вернулся, но никто не ждал его. Между деревянными колоннами вольно гулял ветер, со свистом вздымая развешенные на стенах полотна. Гаснущие глаза фонарей с тоской смотрели на сплетённых под потолком драконов, юных, полных жизни и желания покорять новые вершины. Не ведавших, что уготовила им жестокая судьба.       Взгляд упал на вестницу бед – дайто, которая когда-то была продолжением руки. Он вспомнил, как легко клинок рассекал воздух, взрезал тонкую кожу доспеха и обрывал жизнь быстрее, чем жертва успевала заметить; как кровь, стекавшая по лезвию, насыщала оружие силой, а его владельцу знаменовала победу. Тогда, в момент первого триумфа, эти чувства кружили голову – и он не понимал, почему брат не разделяет его воодушевления; тогда, в момент первого триумфа, казалось, что стоит только захотеть – и мир падёт к их ногам, раздели и властвуй по незыблемым заветам прошлого.       Но дороги разошлись – чтобы сойтись вновь здесь, где всё когда-то и началось, в роковую весеннюю ночь.       История повторялась: и эта ночь едва ли отличалась от той – мрак витыми волнами стелился по земле, пряча в своих глубинах всё, что попадалось по пути; вернулся и рок, отметив каждую стену владений Шимада пламенеющим следом отмщения. Горело, вопреки расхожей истине, и расписанное вручную полотно – кровавый росчерк исчез в кучке пепла, будто никогда и не существовал, но кровь, что напрочь въелась в кожу на руках, нельзя было ни отмыть, ни выжечь.       Конец, бесславный и бесчестный, – под стать ему самому – подступал всё ближе: тонкие струйки огня уже пробрались на балкон, просачиваясь сквозь трещины в старом дереве половиц, и густой дым вырвался из здания, чтобы затмить пеленой звёзды. Дикая стихия восторженно ревела, насмехалась: путь смирения – детская сказка, прочитанная перед сном двум неугомонным сыновьям; и что ни делай, ты не найдёшь покоя, не искупишь содеянное – так зачем отрицать очевидное?       Но он отрицал, и отрицал до последнего – пока разум не ослабел под натиском утерянных воспоминаний, пока крепкие, чуть сгорбленные плечи не согнулись под гнётом вечной ответственности, а силуэт не заволокло саваном пепла.       В начале было пламя, в конце – леденящее до ожогов бездушие.