Innuendo

верить в свою звезду

      Если говорить честно, без поправки на присущую двадцать первому веку тактичность, Кроули уже неприлично много лет. То, как зарождается Земля, он видит своими янтарно-жгучими глазами, можно сказать, даже принимает непосредственное участие в становлении жалкой — как он сам, конечно, поначалу заявляет с примесью недовольства в ядовитом меде своего голоса — туманности и незначительной планетки в ней. Кроули, глядя на то, как вырастает из колючей песчаной пустоты сад зеленый, сочный, настолько райский, что челюсти от приторности сводит, приходит к выводу, что нежная Солнечная система, Земля и два человека на ней — не жильцы. Богу скоро надоест эта девичья игра в новые куклы, и она обратит внимание на другую звездную систему: лично Кроули ставит на Альфа Центавру, потому что верит в ее уникальность и потенциал — неизвестно, правда, почему. Демона с самого его падения отчего-то тянет к звездам каждый раз, когда его взгляд ловит их насмешливо-далекое подмигивание, и самый раздражающий орган во всем теле человеческом, что находится с левой стороны груди, щемит отчаянно-горько и невыразимо тянет далеко, к новым галактикам. А он остается в изгнании, на молодой сахарной планете, которая хрупкостью своей даже его пугает — тут ведь только пальцами прищелкни, и развалится она на пыльные воспоминания. Но что-то определенно идет не по плану: то ли Всевышняя карты перемешивает и сдает по новой еще до того, как сделает первый ход, то ли настроение ее меняется, подобно бушующим ветрам за пределами стен Эдема, но смертные, хрупкие, беззащитные и фатально-беспомощные, выходят за высокие ограждения райского сада.       И вот в тот миг, думает он, щелкнув пальцами и одним глотком прикончив остатки маняще переливающейся жидкости из резного, начинается Апокалипсис. А не с рождения Антихриста, нет, решает он: просто Ад берет на себя слишком большую ответственность и приписывает лишние подвиги, впрочем, делать это ему и положено. Вообще-то, Кроули, чьи глаза, золотистые, с поволокой алкогольного опьянения, сверкают в полутьме книжной лавки Азирафаэль, готов признать, что формально — исключительно теоретически, конечно, — они с ангелом и являются зачинщиками Апокалипсиса, который волей судьбы затянулся на годы, что породили века, а позже и тысячелетия. Что Кроули, что Азирафаэль наблюдают за медленной смертью Земли с самого ее зарождения, и безмолвно влачат разделенный на двоих груз вины. Одна допущенная ошибка, шутка, если уж честно, — и вот, к чему это приводит: до конца света остается шесть жалких лет, а единственные его не то чтобы защитники, но честные смотрители упиваются алкоголем в обещанных да неизменных неприлично-больших количествах. Кроули, не стесняясь, берет тяжелую стеклянную бутылку, и, смерив взглядом жалкие капли виски, плещущиеся на ее дне, разочарованно вздыхает.       — Я бы не сказала, — начинает осторожно Азирафаэль, и голос ее неуверенно дрожит: Кроули, вслушиваясь в тихие слова сквозь звенящий назойливо и беспрестанно шум в ушах, думает, связано ли это не то с хрупкими нервами ангела, не то с утерянной между седьмым и двенадцатым бокалом бордо дикцией, — что в сложившейся ситуации виноваты мы.       — Я бы тоже этого не стал говорить, правильно, — кривит рот демон. — Не пойман — не вор.       Он прикладывается к бутылке, чтобы допить остатки виски, потом ведет плечом, морщась, когда алкоголь обжигает горло и согревает желудок, и поначалу приятное ощущение вдруг вызывает тошноту. Кроули знает, понимает, конечно, что не мешает бы и протрезветь, но через призму манящего опьянения ему нравится наблюдать за пылинками, кружащими в воздухе над старой лампой и блестящими, точно крошечные звезды, и терять тягу к иллюзорно-очаровательному миру он не стремится. Ему не так часто что-то нравится, и только в те минуты, когда он фатально пьян, где-то за пазухой его демонической души просыпается отголоском слепого прошлого романтик. Наверное, так он называет ту часть своего прошлого, которую Азирафаэль все никак забыть не может, раздражающе часто называя Кроули падшим, конечно, но ангелом. Демона вновь пробирает дрожь, и он едва не отплевывается, вспоминая, что много-много тысяч лет назад выглядел — он поднимает взгляд на Азирафаэль, болтающую ногами в воздухе, и закатывает глаза — так же наивно-глупо.       — Ты ведь понимаешь, о чем я, — жмет она аккуратными, накрытыми пледом в неизменную клетку плечами и допивает остатки вина из своего бокала. Кроули ненавидит себя за то, как взгляд его на неположенные и излишние три секунды останавливается на губах Азирафаэль, на которых бесстыдно алеют едва различимые в полутьме рубиновые капли. Демон старается отвести глаза, посмотреть в другую сторону, но взгляд только скользит выше — и останавливается. Ответно-приветливая синева ее глаз изучает корешки книг на полке за спиной Кроули и отчаянно блестит, переливаясь чем-то туманным, жемчужным.       И будь Кроули проклят, если солжет сейчас в своем простом неозвученном признании: с самого сотворения Земли больше звезд на небе влекли его к себе глаза Азирафаэль.       Принимать простые истины, возможно, демону суждено только в нетрезвом состоянии, когда мысли закручиваются в причудливые узоры непостижимости, возвращаясь к давно забытым корням — временам, когда Кроули носил канувшее в лету ангельское имя, а из-под пальцев его ускользали настоящие чудеса. Демон знает, пусть и отрицает теперь неистово-грубо, что когда-то роль его во Вселенской иерархии была значительной и весомой; знает, только ни черта не помнит, и это злит его едва ли не ежечасно. Но еще больше раздражает иное: Азирафаэль за своим нежным понимающим взглядом прячет принадлежащие ему воспоминания и усердно скрывает горечь глубокого сожаления. От этого блевать тянет, убеждает себя Кроули, но, кривясь от собственной лжи, все равно смотрит в ее глаза, которые дороже россыпи миллиардов звезд на черничном небосклоне.       — Не понимаю, — отводя взгляд, отзывается он запоздало, и Азирафаэль вздрагивает от неожиданности, едва не роняя бокал на затертый старинный ковер, а затем глупо хихикает так, словно ей двадцать земных лет, а не… неисчислимое количество. — Если следовать твоей логике, ангел, то даже преступники ни в чем не виноваты. Мы не косячили с первыми людьми — Мария Тюдор не казнила сотни людей. Эквивалентно.       — Ничуть, — мгновенно пересев на диван, в жадном порыве отстоять свою правоту отрицает Азирафаэль, широко распахивая глаза, и становится похожа на фарфоровую куклу. С нее бы пылинки сдувать и беречь, как истинное сокровище. — Мы никому жизнь не загубили.       — Кроме Адама и Евы, которые могли бы прожить и вдвое, и втрое больше в Эдемском саду, нежели за его пределами, и всех их потомков, нет, никого мы не убили, верно, — откликается Кроули и с сожалением смотрит на пустые бутылки у него в ногах. — Признай, Азирафаэль, мы прое…       — Тш-ш. — Она резво оказывается совсем близко к демону и кладет мягкую ладонь на его рот, призывая к молчанию. В пьяном жесте и стремительном порыве нет ничего предосудительного; здесь нет даже намека на какой бы то ни было подтекст, но Кроули напрягается всем телом, когда пальцы ангела скользят по его губам. — Не сквернословь.       — А что мне станет? — вздергивает он брови, будто проталкивая вопрос сквозь ее руку. Азирафаэль щурится и силится убрать ладонь как можно скорее, но Кроули перехватывает ее и держит возле своего лица, остро ощущая запах ванильного печенья и разлитого итальянского вина. Ангел недоуменно хмурит пушистые мягкие брови, раздумывая над своим ответом, но ловит себя на мысли, что дельного ничего сказать не может. Дело, конечно, в опьянении, но вот только, предполагает она с толикой испуга в лучезарном взгляде, вины спиртного здесь убийственно мало. — Господь покарает, а, ангел?       — Нет, — качает она головой и тянется пальцами к его волосам, выбившимся из пучка, и только тогда Кроули отпускает из цепкой хватки ее запястье. Азирафаэль распутывает аккуратным движением едва заметный узелок и медленно тянет губы в улыбке — позволяет себе вновь ее, беспричинную, потому что так дьявольски пьяна. Кроули снова не сводит взгляда с ее блестящих-искрящихся глаз, а потом и вовсе замирает, почти завороженно наблюдая за тем, как ловко ангел, перекидывая одну ногу и слегка покачиваясь, пересаживается на его колени, распутывая нерасчесанные волосы. Движения ее рук плавные и до того аккуратные, что Кроули будто бы не ощущает, как трепетные пальцы перебирают пряди одну за другой, а после вовсе стягивают с волос резинку, когда Азирафаэль вновь слегка хмурится, понимая, что исправить прическу Кроули не выйдет — только переделать. Она кропотливо разбирает узелок за узелком, и демон несдержанно содрогается, ощущая на своих плечах легкое давление острых локтей, а после — дурманящее горячее дыхание Азирафаэль на своем лице: — Никто не покарает, Кроули. Просто… не надо, ладно?       Не надо, именно это он хочет ей сказать, когда руки ее зарываются в аккуратно вьющуюся медь его волос. Не надо, готов он выдохнуть сквозь стиснутые зубы как можно скорее, чтобы, черт возьми, не довести до греха — не своего, конечно, Кроули знает, что ему терять нечего, кроме нее самой. А вот Азирафаэль, убежден он, все это, одним словом, не надо. Демон размыкает губы, чтобы попросить ее остановиться, но язык не слушается: может, потому что Кроули изрядно выпил, а может, он попросту не хочет лишать себя ее нечастых прикосновений. Если Азирафаэль не станет сегодня трезветь в порядке исключения, то, возможно, под утро мало, что вспомнит: на это надеется Кроули, когда рука его скользит вверх по ее бедру дразняще-медленно, а потом осторожно цепляет край задравшегося платья и ощущает под холодными прикосновениями жар ее кожи. Азирафаэль обычно вздрагивает от случайных прикосновений и, краснея, говорит, что кожа у Кроули невыносимо холодная, но сегодня она отчего-то остается почти неподвижной, только нервно подрагивают уголки ее изящно очерченных губ и сверкают глаза.       Заточенными ноготками Азирафаэль, подцепляя пряди волос Кроули, проводит по его вискам, и аккуратно завязывает волосы в небольшой пучок на затылке, наклоняясь к лицу демона так близко, что он может разглядеть каждую трещинку на ее губах и каждый блик опьяненного взгляда. Кроули клянется себе, что блеск, который он видит, удивительным образом топит его, утаскивая глубже самой Преисподней, а потом возвращает в Рай, откуда он изгнан был бесчисленное количество веков назад. В отражении ее глаз — путеводная звезда, за которой нельзя следовать, но к которой Кроули неистово тянется, как к последнему источнику света и тепла в ее захудало-холодной жизни.       — Вот так гораздо лучше, дорогой мой, — говорит она, устало опуская руки, а потом, не удержавшись, вновь пропускает свободные прядки сквозь пальцы. — Я люблю твои волосы, Кроули.       — Не надо, ангел, — чувствуя напряжение от ее непоправимо-опасной близости, качает головой демон.       Азирафаэль испуганно разглядывает его, коря себя преждевременно за несуществующие просчеты, но как будто и впрямь не понимает, что в ответ ей Кроули не может сказать нечто, похожее на ее признание: он не может сказать, что любит ее волосы, глаза, руки и каждую трещинку на губах. Он не может выделить что-то одно — он любит Азирафаэль всю целиком, всепоглощающе, невозвратно, и его однажды точно покарают за взращенное в остатках души совершенно ангельское чувство, но перед ее звездами-глазами он бессилен, кажется, как любое существо не властно над собой перед ликом Бога. Его рука, лежащая на ее оголенном бедре, осторожно вычерчивает ему одном известные символы, пока демон не сводит взгляда с ее обеспокоенного лица.       — Не надо? — переспрашивает она в недоумении и яростно старается сморгнуть поволоку опьянения. Только все еще боится признать, что одурманена вовсе не алкоголем, и это смешит Кроули до хрипа, застрявшего в горле, как рыбья кость. Азирафаэль не понимает, что плохого в ее восхищении его пламенными кудрями, и отстраняется, чтобы вновь встать на ноги, когда другой рукой Кроули удерживает ее на своих коленях, обвивая медленно талию ангела. И ей бы отмахнуться, сказать, что нельзя, — ведь и правда нельзя, верно? — но она осторожно ведет ладонями по его груди и прикрывает глаза. — Нам давно «не надо», Кроули, но… я не хочу отворачиваться от тебя, как все они.       — Что ты… — он сводит брови к переносице, но тут же замирает, не закончив свой вопрос, когда осознает: Азирафаэль бездумно теперь делится с ним сокровенным — его же воспоминаниями о далеких летах, когда из Рая изгнали серафима с коротким звучным именем. Азирафаэль поджимает губы и тянется к нему, касаясь своим лбом его, и смотрит в глаза Кроули глубоко и пронзительно. — Ангел, я не хочу это знать.       — Я и не расскажу, — невесело усмехается она, и только в тот миг Кроули вдруг осознает: глаза ее блестят вовсе не от алкогольного азарта, не от дурмана красного вина, а от пелены невыплаканных слез. Азирафаэль знает, что потратила на сомнения слишком много времени, а потому обещает быть рядом — без лишних слов.       Ангел целует его внезапно, резко, но неуверенно: накрывает его сжатый в тугую линию рот своим и замирает, как будто пугаясь, что он оттолкнет, а потом вдруг смелеет, аккуратно касаясь кончиком языка его губы. Наверное, в тот миг все еще можно сказать не надо, но Кроули перехватывает ее трепещущее тело обеими руками, удобнее устраивая на своих коленях, и целует ее в ответ. Горько, яростно, с вымученной за тысячелетия болью тотального одиночества, но не напирает, а как будто предоставляет ей свободу.       Потому что в Лондоне — мегаполисе миллионов огней — обожаемых им звезд не видно, но Кроули знает, что одна из них прячется за книжными пыльными полками в Сохо. И демон, напрочь лишенный надежды, продолжает верить в свою единственную звезду.