***
Мудрецами его родной край беден не был. Они говорили, что умирает человек каждую минуту. Умирают чувства, убеждения, мечты. Одни — исполнившись, другие — забывшись. Начав путь, закончишь его уже совсем другим. А тот прежний ты не удостоится даже похорон. Так стоит ли скорбеть и о себе будущем? Он не задумывался, насколько это верно или нет. Он знал лишь, что ничто не подвело его так близко к гибели, как та изнурительная дорога на запад. Великим Шёлковым Путём назовут её много лет спустя — но для него в ней не осталось и доли величия. Весь в пыли и грязи, исцарапанный терновником, истощённый жаждой и голодом — таким он, отбившийся от каравана, предстал перед троном правителя города, до которого чудом сумел добраться через пустыню. — Ни под солнцем, ни под луной никогда я не видел никого прекраснее, — в изумлении молвил царь-жрец. — Вы, должно быть, шутите, господин, — смутился странник. Или же он неправильно понял? Ведь он не слишком-то хорошо знал этот язык, хотя долго и усердно готовился к путешествию. — Я что, похож на шута? — спросил тот. — Посмотри на меня. Он смиренно поднял взгляд. Алее заката были царские одежды, золотом рассвета были украшения, но казались они так непривычны для чужестранца, что не будь он скромен и вежлив по заветам великих учителей, не спешил бы ответить отрицательно. Но он не сказал вовсе ничего, озадаченный: глаза царя-жреца были завязаны, и только высеченные в стенах сотни неподвижных зрачков взирали на него со всех сторон. — Двери моего храма всегда открыты для тех, кто ищет помощи и исцеления, — добавил тот уже снисходительнее. — Отдохни душой и телом. Напейся из священного родника. Будь здесь желанным гостем. Путник действительно в этом нуждался — ибо был не только измождён, но и тяжело болен. Но сам о том ещё даже не подозревал в полной мере.***
Один паук размером с кошку ещё мог бы вызвать у кого-нибудь положительные эмоции — если, например, этот человек заядлый арахнолог. Или охотник на чудовищ, соскучившийся по адреналину. Но десяток таких существ — уже вряд ли. Здесь же их теперь были миллионы. Мельтешащее, омерзительное, вездесущее, живое воплощение совершенного ужаса. И шелестящий шёпот, сплетённый из множества голосов: — МАМА. Фантомная боль отданного глаза впечаталась в её мысли и кошмары, никогда не проходя полностью. Словно что-то внутри отказывалось не то что поверить, но даже допустить. Было в этом что-то символическое — почти мифического масштаба, как и её дерзкое достижение — но Одину и Гору по сравнению с ней ещё повезло. Ни за что, ни за что она не хотела вспоминать, как именно пронесла своё будущее оружие мимо констеблей Нового Лондона и стражей царства мёртвых. Но это того стоило. — ЧТО НАМ СДЕЛАТЬ ДЛЯ ТЕБЯ, МАМА? — Можете научить меня путешествовать через зеркала? Но настоящий вопрос был не в том, как. А куда. Где же, чёрт побери, он мог быть?.. Она помнила только, где они встречались в последний раз. Элевтерия. Край вечной ночи и безграничной свободы. Опасная, прекрасная, пугающая, чарующая. Приют авантюристов, преступников, поэтов, бунтарей, еретиков и безумцев под не-светом тёмной звезды. Безмолвные руины древних библиотек и соборов, парящие в сумрачных небесах. Костры около пещер отшельников. Бесконечные лабиринты роскошного особняка лорда Лэнгли. Искусственная луна над Орлиным Эмпиреем. Кадуцей, где белые мраморные храмы утопали в алых розах, возделываемых дьяволами в масках. Ахлис, где над туманным ядовитым болотом на непрочных досках раскинулся лучший во вселенной рынок специй, благовоний и чая... И Резиденция Зимы — новый штаб Календарного Совета. Там, на окраине Пана с его странными многорукими статуями и пением флейт в тенистых рощах, всегда было вдохновляюще красиво и спокойно — на удивление спокойно для убежища революционеров.***
Внизу между кипарисов искрами вились светлячки. Капитан стояла на балконе, наблюдая за их танцем и кутаясь в кожаную куртку от ночной прохлады. Заседание Совета затянулось. Явилась от силы половина. Приезжали по одному, редко по двое. Многие задерживались. — Локомотив «Эрешкигаль» прибывает на вторую платформу, — объявили в мегафон. — Наконец-то! Это Май, несомненно, — сказал Август, который и сам-то был подобран с «Берренджера» всего днём ранее. День, впрочем, здесь был довольно неопределённым понятием. Его волосы тронула седина, словно и впрямь посеребрила зима, но он всё с той же неустанной энергией искал, с кем бы побеседовать. — С ним должны быть ещё пара наших. Итак, пусть и не все, но представители каждого сезона есть... Значит, скоро начнём. Капитан не слушала, следя за посадкой воздушного локомотива. За исключением кабины пилота, у того не было окон: в таких перевозили бывших жителей Подземья, которым нельзя было попадать под свет звёзд. Всевидящие небесные Судьи оставались безжалостны к тем, кто жил дольше положенного срока, кто прикасался к запретным наукам, а уж тем более кого вообще не должно существовать наяву. Благо, здесь, в Элевтерии, они могли уже не опасаться расплаты за нарушение их тиранических законов. — Там, рядом — ваш? — не отставал скучающий Август. — Что? А, да, — рассеянно откликнулась она. Пышущий паром и копотью «Железный дракон» ждал её и команду, растапливаемый и ремонтируемый местными умельцами. И она пока предпочла бы отдохнуть в тишине. — Вы разве не станете их встречать? — О, нет, нет. Ни за что. Сторонники Освобождения Ночи начнут осыпать меня поздравлениями, а я их не выношу. — Сторонников или поздравлений? — И тех, и других. — А в честь чего, если не секрет? — тут же ухватилась она за шанс отогнать его от себя. — Пустяки. Я уничтожил одного из богов. Она повернулась к нему с предсказуемой смесью недоверия и удивления во взгляде: — Как?.. — Ну... Случайно втянул его в спор. И, похоже, убедил его в том, что его не существует. Но это получилось ненамеренно, клянусь. Всего лишь невинное упражнение в риторике! Я так соскучился по достойному оппоненту! Она, конечно, не поверила. Не то что бы она сомневалась в способности бывшего мэра Лондона заболтать до смерти кого угодно... Но если кто-нибудь предсказал бы ей тогда её собственное будущее, она не поверила бы тоже. ...После окончания заседания её снова окликнули: — Капитан, кое-кто просит вас на пару слов. — Если это Август, передайте, что мой локомотив уже отбывает. Но им оказался Май. Она понятия не имела, кто из известных ей революционеров мог состоять в Календарном Совете под этим именем, и были ли они знакомы. Многие, как и Декабрь, скрывали лица, и даже мгновенно узнанный ею Август не снимал одну из тех глупых масок с «Берренджера». Май не был исключением. Сложив руки за спиной, он стоял у окна — один в опустевшем зале. Он насвистывал любимый гимн покойного принца Альберта, покачивая в такт тростью. — Доброй вечной ночи, мисс. Так вы и есть капитан «Железного дракона»? — И вам того же, — сухо ответила она. — Да, именно так. Только, чур, не просите перевозить контрабанду и запрещённую литературу. — Я всего лишь хотел посмотреть на вас поближе. Ведь вы были известной союзницей Совета ещё в Подземьи, не так ли? Она ничего не сказала. Прошлому стоило оставаться в прошлом, особенно всему, что могло пошатнуть доверие команды. И под взглядом Мая она чувствовала себя неуютно, словно он знал о ней больше, чем она о самой себе. — Что это у вас на шее? — беспечно и бесцеремонно поинтересовался он. Капитан нащупала рукой шнурок с нанизанной латунной пуговицей. Сжала ту в кулаке. В отличие от горячей латуни дьяволов, эта была самой обычной и холодной. Но сердце всё равно грела, пробуждая память о прежнем Лондоне. — Талисман, — нехотя объяснила она. — От кошмаров и звёздного безумия. — И как, помогает? — с нескрываемым скептическим ехидством спросил Май. — Не очень. Но это подарок... старого друга. Она не выбирала слова — ей просто хотелось как можно скорее пресечь глупые вопросы. В некотором роде сработало: Май мгновенно прекратил ухмыляться. Капитан собиралась перевести тему, но не успела снова открыть рот, как оказалась в крепких объятиях. — Да ладно! — прошептал он ей в ухо. — То, что я древнее всей твоей цивилизации, ещё не значит, что я такой уж и старый. — Ты!.. — еле выдохнула она сквозь сдавленные рёбра. Настоящие английские джентльмены никогда не позволили бы себе такого по отношению к даме. Но как бы он ни старался сойти за одного из них, эти рамки для него были слишком тесны. — Неужто ты и в космосе не прекратишь меня преследовать?! Тот выпустил её, растроганно признаваясь: — Не думал, что ты до сих пор меня помнишь. Тем более с таким теплом. О, как я скучал... — Я тоже. — Лгунья. Всё та же, какой и была, — тихо рассмеялся бывший Менеджер. — Ты ведь меня терпеть не могла. Так и норовила свернуть на другую улицу, едва заметив издали. — Только лишь из-за твоих невыносимых привычек, и... Погоди-ка. Выходит, ты знал, что в тот раз я соврала? — Разумеется. Капитан недоумённо понизила голос: — Тогда почему ты меня отпустил? Он снова взглянул в окно, будто сгоревший во время восстания Вифлеемский отель всё ещё был где-то там: — Заточение в четырёх стенах только глубже погрузило бы тебя в безумие. Ты отчаянно нуждалась в свободе, потому что всегда была истинной путешественницей. Я понял это, когда ты призналась в своём заветном желании, на которое хотела поставить в той проклятой игре: стать капитаном. — Как видишь, оно исполнилось. Я им стала. Только капитаном небесного локомотива, а не корабля, как мечтала тогда. У судьбы странное чувство юмора. — Но принесло ли оно тебе счастье? Глубоко задумавшись, она ответила: — ...Да. Скорее да, чем нет. — Тогда я не жалею, что проиграл, — с тенью меланхолии улыбнулся он. Ведь даже если выграл бы, он не смог бы разорвать сделку. Возможно, она и не соврала, когда говорила, что тоже по нему скучала. Но в искусстве лгать самому себе ей было точно никогда его не обогнать.***
— Что, это и есть вторженец? — Ложная тревога. Это же герой революции! За спиной восторженного парня Капитан драматически закатила глаза. Она начинала понимать антипатии Августа. — Мне нужен Май, — сразу перешла она к делу. — Когда он приезжал в последний раз? Обитатели Резиденции Зимы переглянулись. — После падения седьмого города Подземье стали покидать очень многие... Ну, все, кто верил либо в то, что это проклятое число, либо в то, что восьмого уже не будет — как, вероятно, и самого Базара к тому времени... — замялся один из них. — Так он здесь? — Капитан не терпела, когда уходили от вопроса. — Нам нельзя разглашать сведения о членах Совета, мисс. — Пропустите её, — знакомый голос прошёл напрямую сквозь мысли. Декабрь спускался по лестнице, словно нисходящее с небес видение. Невозможно-безукоризненный белый костюм-тройка, накинутая на плечи шуба, загадочная бледная маска. — Май спит, но вы можете его навестить, — обратившись уже к ней, чуть мягче добавил он. Или она? Оно? Капитан до сих пор не имела ни малейшего понятия. Некоторые и вовсе считали его воплощённой идеей, и неспроста. — Ничего, я никуда не спешу. Зайду к нему позже, — ответила она. — ...Уже год. С тех пор, как прекратил своё существование Полифрем. Капитан бессильно опустила ладонь, протянутую было предводителю для рукопожатия. ...Давно увядшие алые маки. Нераспечатанные конверты. Красивые безделушки. Ужасающе дилетантские стихи поэтов-неоноктюрналов. Всё — одинаково похожее скорее на некие суеверные подношения, чем на чистосердечные подарки. Его не любили — терпели, побаивались, завидовали. Что в Лондоне, что здесь, в Пане. Даже те из местных, кто им восхищался, предпочли бы, чтобы таким он с ними и остался — скрытой от их глаз живой легендой, капризной и таинственной, посвящающей их в дионисийские мистерии страсти и безумия — но только не скучной правдой: человеком, сломленным своим непростительно человеческим горем. — Вот мы и поменялись ролями, — Капитан присела на край кровати. — Моя очередь смотреть, как ты спишь. Иллюзия молодости, то и дело спадавшая и раньше в моменты слабости, теперь рассеялась окончательно. Вдобавок свой отпечаток наложили и многолетние попытки забыться в опиуме, абсенте, мёде узника и летийском чае. Но пусть он не был и вполовину так красив, как его возлюбленный, он всё равно оставался величественен — как статуи античных героев неизменно прекрасны, даже когда полуразрушены. — Помню, как ты отдал мне эти две латунные пуговицы. Просидел рядом всю ночь напролёт — вот точно так же. Говорил что-то про Освобождение. И про то, как смертельно устал. А я была в полубеспамятстве и почти не слушала. Но ты-то меня слышишь, правда? Знаю, что да. Тысяча глаз, всегда наблюдают, всегда знают... Прости, что пришла так поздно. Он так и не разомкнул веки. И ничего не ответил.***
Басаан, сын Тумура, был прежде всего искателем знаний, чем простым охотником за сокровищами. За то и ценила его дочь Мункэ-хана, покровительствуя его исследованиям. Возможно, спустя столетия археологи следующего павшего города найдут его череп с заросшими глазницами, его неразборчивые записи и руины его собственного дома. Что ж, пусть так. Лучше, чем забвение в пучине моря или на далёком чужом берегу. Гробница всегда встречала тишиной, запахом каменной пыли и взглядом бесчисленных неживых глаз — нарисованных на фресках, выложенных мозаикой, высеченных в стенах. Она была гораздо старше остальных. У входа её охраняли статуи невиданных существ — крылатых быков с человеческими лицами и пятью ногами. Он видел это место во снах. Затем — нашёл наяву, запомнив ориентиры. — ...И голос из колодца звал меня, — вслух вспоминал Басаан, сидя у запечатанного саркофага. — А потом я видел свечи, и капли воска становились каплями крови. Он сам не знал, зачем рассказывал свои кошмары, приходя сюда. Но становилось легче. Быть может, потому, что в покое, в компании никогда не устающего слушателя и под критическим взором разума они казались уже скорее абсурдными, чем жуткими, и быстрее забывались. Или же тот, безответный и не возражающий, забирал их с собой в загробный мир — так привык представлять Басаан. — Тише, ты его разбудишь, — прошептал он напарнику, обеспокоенному его долгим отсутствием и спустившемуся вслед за ним. Тот слишком громко выражал и восхищение находкой, и возмущение, почему Басаан не рассказал о ней остальным. — Послушай, брат, ты явно не в себе. То бредишь своими ночными видениями, то всерьёз считаешь, будто древний мертвец может нас услышать! Давай-ка лучше помоги мне открыть саркофаг. Судя по всему, это был знатный человек, и кому ведомо, с какими богатствами его могли похоронить... Вдвоём они сдвинули крышку. И впрямь — золото, бронза, латунь. Но украшены ими были не прах и кости, а живое тело, нетронутое временем. Напарник, в ужасе осенив себя обережными знаками, предпочёл сбежать подальше от противоестественного колдовства. Они снова остались наедине. Царь неведомого забытого государства всего лишь спал, как и был уверен Басаан. Драгоценные перстни унизывали пальцы рук, сложенных на груди, но на каждой недоставало мизинцев. Если такими они были не всегда, то явно для некого нечестивого посвящения, а если от рождения, то, несомненно, так могли быть отмечены только сыновья богов или злых сил. В любом случае, следовало не забывать об уважении. — Мир тебе, хан, — извиняющимся шёпотом сказал Басаан, намереваясь вновь закрыть саркофаг и не тревожить его. Бессмертный поднял веки. Так и оставшись с тяжёлой крышкой в руках, он застыл в суеверном трепете, удивлённо наблюдая, как тот приподнялся и осмотрелся. Взгляд чёрных глаз, затенённых сурьмой, остановился на нём. Человек спросил что-то на неизвестном языке. Но к Басаану дар речи возвращаться не спешил. — «Хан»? — повторил царь, прислушиваясь к незнакомому слову и ища хоть какую-нибудь нить взаимопонимания. Он приложил ладонь к себе: — Эн. Археолог кивнул, всё ещё молча, но уже без страха. Необъяснимое стало чуть ближе, несмотря на разделяющие их века. Бессмертный коснулся его лица: красота цветущей молодости и раскосые глаза монгола смутно напоминали о ком-то, одна только мысль о ком пронзала сердце болью. Пока он мог чувствовать её, он был жив. Пока он был жив, он чувствовал её. — Ты прервал мои сны, прекрасный юноша. Отдай мне свои. Прежде, чем Басаан успел удивиться, как царь сумел обратиться к нему напрямую на языке его мыслей, хотя уши всё ещё слышали чужое наречие, тот поцеловал его в губы, ничуть не стесняясь свидетельства тысячи глаз, наблюдающих со стен. — ...Вставай, соня! Погонщик Мэргэн нетерпеливо расталкивал его, пока остальные с интересом изучали гробницу. — Мы уж тебя хватились. — Я что, опять умудрился задремать? — он встал и отряхнул одежду. — Вот ведь... Всё из-за того, что просто ужасно сплю по ночам. Вдруг вспомнив что-то, он оглянулся на саркофаг. Тот был открыт. И пуст.***
Под дверью уже собрались любопытные. — Они правда разговаривают? Или только она одна? — Тогда зачем? — А о чём? — Да тише вы, ничего не слышно! Самый ближний прильнул к замочной скважине. — «...Есть в дальнем краю алмазная гора. Час пути на вершину, час спуска вглубь, час прохода вдоль. Раз в сто лет прилетает маленькая птичка и точит о неё клюв. Вот когда всю гору до основания сотрёт, тогда и пройдёт первая секунда вечности.» — Ну, точно, — сделал он вывод. — Чокнутая. К нему только такие и приходят. Капитан выглянула в окно. Огромный глаз тёмной звезды пристально смотрел в ответ. Казалось, та тоже прислушивалась. Когда-то рассказывать истории в Элевтерии было запрещено под страхом пожизненного заключения. Один из немногих законов, стоявших между свободой и полным хаосом. Обходили, впрочем, даже его: например, рассказывали незаконченные. Или без начала. Или составляли повествование из отрывков нескольких разных. — Счастливые концы бывают лишь в сказках, — рассуждала Капитан, тоже благоразумно оставив финал открытым. — Кто знает, может быть, когда-нибудь и ваша с Королём-с-Сотней-Сердец удостоится такого. Если станет мифом. Красивой ложью. Но он попросил меня передать тебе его слова, и я клянусь, что сохранила правду. Помолчав и собравшись с духом, она продолжила: — Ты знаешь, что он больше не способен ответить тебе взаимностью. Нельзя заставить любить против воли. Но зато он может тебя простить. И таково его последнее желание. Тот до сих пор не реагировал. Еле слышное дыхание даже не замерло. — Его единственное условие: прости его в ответ — за то, что так долго ненавидел тебя. И за то, что когда-то всё-таки любил. Молчание. — ...Знаешь, что? — Капитан потеряла всякое терпение. — Вы друг друга стоите! Оба нестерпимые эгоисты! Она раздосадованно сорвала с шеи шнурок с пуговицей.***
«Позволь нам всего лишь разместить наш Базар в твоём городе...» Это не было ложью. Пусть они и не уточнили, что чуть правильнее было бы сказать — разместить его город вокруг их Базара, который находился глубоко под землёй и паразитировал на чужих жизнях и несчастьях. Но настоящая правда в том, что даже если он заранее знал бы все утаённые и недосказанные хитрости сделки, он всё равно согласился бы. «Взамен вы оба получите бессмертие...» Это не было ложью. Пусть оно и могло обернуться не даром, а невыносимым бременем. Но настоящая правда в том, что, скорбя над умирающим, сложно представить, что есть большее проклятие, чем безвременная гибель юности и красоты, необратимое расставание и — хуже всего — бессилие что-либо изменить. «Я люблю тебя...» Это не было ложью. Пусть и лишь в то время, потому что невозможно любить вечно. Но настоящая правда в том, что когда алмазные горы и алмазные сердца истираются в пыль, для вечности длится ещё только первая секунда.***
Сумеречные рощи. Свирели и соловьи. Отголоски охотничьего рога. Костры, страстные взгляды, танцы и песни — очередной праздник в Пане, не имевший другого повода, кроме необходимости чем-нибудь занять его неуправляемых обитателей и сплотить их неуживчивое пёстрое общество. — Вина, Капитан? — Спасибо, не хочется, — та была в подавленном настроении. — К тому же, я уже давно не Капитан. — Знаю, — ответил смутно знакомый революционер из Резиденции Зимы. — Потому и предлагаю. Кто может похвастаться, что пил вместе со Смертью? Она посмотрела на него так, будто он рассказал крайне пошлую шутку. — Я... предпочитаю более полезное времяпрепровождение. Ну, допустим... в шахматы играете? Парень отрицательно мотнул головой. Капитан вздохнула. Зачитанный до дыр самоучитель, подаренный ей Февралём перед уходом в башню, так и не пригодился. — Вы это... извините, что я поначалу принял вас за вторгшегося шпиона, — смущённо добавил он. — Не каждый день к нам приходят сквозь зеркала. Она хотела ответить, что не держит обиды, и что для неё самой это в новинку, но её внимание отвлекло пение: While I draw this fleeting breath, When my eyes shall close in death... Сорвавшись с места, она направилась к толпе, слушающей хор. Посреди всего этого разгула — пьяного смеха и мелькающих тел танцовщиц с тирсовыми жезлами — старый англиканский гимн с его мрачной торжественностью звучал, словно в странном сне. When I soar to worlds unknown, See Thee on Thy judgement throne... Подозрительно знакомый тембр... Так и есть. Глиняный Проводник. Последний оставшийся из её бывшей команды. Заметив её, он отошёл от остальных. Выражение каменного лица почти никогда не менялось, но по голосу — тому великолепному глубокому голосу, который с посильной помощью Капитана позволил ему осуществить мечту и стать профессиональным хористом — было ясно, что он удивлён и искренне рад. Насколько вообще возможно суметь удивить или обрадовать глиняного человека. Они долго говорили о былых странствиях. О приключениях и потерях. О чудесах и ужасах. О прошлом и настоящем. — В последнее время, Капитан, — поделился Проводник, — когда я отдыхаю наедине со своими мыслями и закрываю глаза, теперь я вижу вещи и места, которых нет. И чувствую себя... странно. Что это за видения? — Кошмары? — понимающе подсказала она. — Нет, не плохие. Наоборот, такие, что хочется петь. Но не «Плач по Полифрему», как раньше. А что-то счастливое и прекрасное. — Да, я заметила смену репертуара... Значит, это просто хорошие сны. — Мои братья испытывают то же самое. В каждом из нас — пылинка-осколок алмаза из груди Короля-с-Сотней-Сердец. И часть его памяти. Мы рождались из его снов... так вот что значит это слово... Глиняный Проводник вернулся к своему хору. Возвращаться пришла пора и Капитану. Она поднялась в зал с ростовыми зеркалами. Снаружи продолжало доноситься: Rock of Ages, сleft for me, Let me hide myself in Thee... Те же слова — почти те же — были нацарапаны и на стекле. На каждом, не оставляя ни одного свободного. Вместе с бесчисленными рисунками глаз — символически-небрежными, но подозрительно явственно оставляющими ощущение пристального взгляда. — Проклятье! — Капитан ударила кулаком по зеркалу, словно в закрытую дверь. То осыпалось осколками, сверкающими, точно алмазы, блестящими, точно начищенные латунные пуговицы на сюртуке Весёлого Джентльмена. Она готова была поклясться, что снова слышит, как он хохочет.***
Те, кто падут сегодня — во имя революции или встав у неё на пути — снова оживут. Таково милосердие подземного мрака, скрытого от света богов. Ведь законы тех позволяют умереть лишь раз. Ведь их величественное ослепительное горение требует топлива душ. Но двенадцать ударов начинают роковой отсчёт, и жестокой власти наступает конец. Нынче будет освобождён Лондон, завтра — вся вселенная. В объятиях ночи смерть — всего лишь сон. Она пытается напомнить себе об этом, но всё равно не хочет умирать. Любой сон рискует обернуться кошмаром, ведь даже самый убеждённый мученик за правое дело чувствует страх и боль. Или стать вечным — и в чём же тогда будет различие? Она не может разглядеть лицо того, кто несёт её слабеющее тело. И не знает, как он отыскал её в такой кромешной тьме, под завалами, захлебнувшуюся собственной кровью при попытке позвать на помощь. Но догадывается. Есть лишь один, кто приходит в самый тёмный час, и за версту слышит немой зов ужаса, и находит везде, где бы ты ни скрывался. ...Нельзя позволять себе проваливаться в черноту забытья, нельзя! Особенно в то самое время, когда нужно жить и сражаться. Особенно в тот самый момент, когда ты оставлен на милость своего поверженного соперника. — ...Но если я когда-нибудь сдамся отчаянию, это будет не по твоей вине. Не по чьей-либо из тех, кто побеждал меня, отдаляя от мечты. Может быть, это даже и к лучшему. Как смог бы я взяться за её воплощение, зная, что до сих пор не прощён? Как воздвигнуть новый Город, если не отомщён старый? Как смотреть в будущее, не отпустив прошлое? Нет, такие, как ты, мне не враги; вы моя совесть. И раз я не могу исповедаться ему, сойдёшь и ты. Всё равно, что ты меня, скорее всего, не слышишь... Она лежит на чём-то мягком: запах крахмала и формалина подсказывает, что это подушка казённой кровати. Госпиталь для душевнобольных успешно притворялся отелем; теперь отель успешно притворяется госпиталем. Крепость для союзников, убежище для гражданских. — ...Не бойся. Однажды смерть станет не страшнее сна. Не только здесь, но и наверху. Это только начало. И даже если сон окажется кошмаром... помни, что в таком случае я всегда рядом. Вряд ли она долго протянет в сознании. Волны ледяной реки уже уносят её прочь из мира живых. На закрытые веки опускается что-то холодное и металлическое — две монеты для Лодочника? Нет, она слышит, как он отрывает их с одежды... Она ведь даже не успела спросить, откуда ему тоже известно о настоящих целях революции.***
— Он всё ещё не пришёл? Капитан, погружённая в работу, бросила лишь мимолётный взгляд через плечо: — Звучит так, будто вы его... ждёте. Король-с-Сотней-Сердец промолчал. — Могу я с чем-нибудь помочь? — перевёл он тему. — Не хочу оставаться в долгу после того, что вы для меня сделали. — Не стоит благодарности. Я тут... разбираю библиотеку, — махнула она рукой на принесённые из Элевтерии пыльные стопки фолиантов, свитков, папирусных листов и глиняных табличек. — Ни один миф, ни одна история о загробных владыках не объясняет, что необходимо для этой должности. Вот, взять египетскую Книгу Мёртвых: полно подробных инструкций для почивших, но почти ничего для тех, кто должен их встречать. Или вот, поэма о шумерском царе: в ранних записях он стремится к победе над смертью, а в поздних к нему уже обращены молитвы как к судье подземного мира. Ничего не понимаю. Устало вздохнув, она пояснила: — Я не желаю ни править, ни судить. Я просто хочу убедиться, что всё будет в порядке. Мне бы не помешал... менеджер. — Боюсь, я в этом разбираюсь не больше, чем вы. В Полифреме ничто не умирало. Наоборот. Проводив его подходяще безжизненными «ничего», «как-нибудь справимся» и «обращайтесь, если что», Капитан вновь осталась одна. «Нужна помощь?» — буква за буквой выводили следы с обратной стороны зеркала. — Как говорится, помянешь чёрта... — ответила она. — И ты туда же. Думаешь, возможно что-то воздвинуть на этих руинах? Это ведь совсем не то же самое, что отреставрировать госпиталь и превратить его в отель. Если души покойных не уничтожать, а давать им пристанище — вечное ли, временное ли, — то строить придётся целые города! Ещё часть стекла затуманилась под дыханием. Тёплым. Живым. «Считай, что первый уже есть.»