Коррозия

      Когда Дезмонд умолкает, Шон смотрит на него с отвращением и произносит:       — Очень смешно, Дезмонд. А я ещё надеялся, что с тобой хоть раз можно будет поговорить серьёзно. Наивно с моей стороны. Думаешь, я не понял, что ты рассказываешь об Эцио, а не о себе? Болван.       Дезмонду, закинувшему ноги на журнальный столик, хватает духа ответить с ухмылкой, а не с выражением шока от осознания того, что Шон прав.       — Спокойно, Гастингс. Просто развлекаюсь.       — Развлекаешься. Да, разумеется, ты посчитал, что быть полным идиотом весело. Поздравляю, Дезмонд. — Шон показывает ему странный жест, как знак мира, только перевёрнутый, который Дезмонд не понимает, но саркастичность жеста и выражение лица Шона говорят, что ничего хорошего тот, вероятно, не значит. Когда Шон уходит, Дезмонд опускает ноги обратно на пол и склоняет голову, зажав ладони между колен и тяжело дыша.       Становится всё хуже.       Поначалу он даже не замечает, потому что это началось так просто: то, как Люси попросит его что-нибудь сделать, напомнит ему о способности Клаудии манипулировать, или неожиданный энтузиазм Ребекки — о пылкости Розы, и это кажется естественным, потому что он только что был в воспоминаниях с ними. Через некоторое время он начинает считать Джованни отцом, а не отцом Эцио, и успокаивает себя тем, что так короче произносить, хотя всё сложнее объяснить самому себе горечь и жажду мести, которые беспокоят его, когда в его сознании неожиданно и непрошенно возникает образ Джованни и его — Эцио — братьев на виселице.       Постепенно, так медленно, что он этого не осознаёт, его воспоминания исчезают, растворяются, как леденцы под дождём, и сейчас его прошлое для него такая же загадка, как и для Шона, который показал неясную заинтересованность в нём. Казалось, что любопытство Шона легко удовлетворить, и Дезмонд углубился в ранние воспоминания, которые считал своими: о взрослении вместе с братьями, о родителях, о Флоренции (о Фиренце — возражает его подсознание). Он никогда не думал о раздвоении личности, уж тем более не в те редкие моменты, когда Шон не злится. И не тогда, когда Дезмонд желает его одобрения.       Ему страшно.       Когда он думает о матери, он вспоминает Марию (скорбь, чувство вины), об отце — Джованни (боль, чувство вины, печаль); он больше не может сказать, были ли у него на самом деле братья или сёстры, но мозг с готовностью выдаёт воспоминания о дружеском соперничестве с Фредерико, покровительственных чувствах к Клаудии и заботливом снисхождении к Петруччо.       В Абстерго он рассказал Люси, что помнит, как его душили, контролировали, держали в клетке на ферме, что его родители были его тюремщиками, но сейчас этого он не припомнит. Его настоящие родители являются более бесплотными, чем миражи, которые вспыхивают и исчезают — остатки не его прошлого. Жизнь была славной , пока не приняла ужасный оборот в его семнадцать, убеждено его подсознание.       Он почти в это верит. Если бы он не бывал в Анимусе постоянно, он мог бы принять, что когда-то беззаботно жил с семьёй, пока всё без возврата не разрушили тамплиеры. Если бы он ежедневно не становился Эцио и затем обратно Дезмондом (и различий между ними становилось всё меньше), переход был бы незаметен.       Даже так Дезмонд практически не замечает изменений, конечно же, пока Шон просит рассказать его о жизни до Абстерго и побега из убежища ассасинов. Дезмонд сомневается, что Шон ещё когда-либо спросит его об этом. Это был момент слабости, редкого проявления вежливости, который разрушили изорванные в клочья воспоминания Дезмонда.       Он решает на следующий день максимально непринужденно спросить Люси, как Абстерго обнаружило его во второй раз. Он мягко говорит ей, что ему любопытно, какую информацию о нём собрали, будто это нечто обыденное, будто он не пытается напомнить себе о том, что и так должен знать, и скрывает облегчение, когда Люси распечатывает несколько страниц и сообщает, что это его досье, вся информация, которую Абстерго собрал, объявив на него охоту.       Когда остальные уже спят, он сосредоточенно изучает эти страницы. Информация отсортирована в хронологическом порядке — самые свежие данные идут первыми, и что-то внутри отзывается, когда он читает слово «мотоцикл»: заглушённая тоска по потокам ветра, обтекающим кожу, и рёву мотора под ним — но более ранние записи ничего не дают. Холодные капли пота пропитывают его рубашку, ладони становятся липкими. Здесь так много страниц, множество слов мелким шрифтом о деталях его жизни, и он ничего из этого не помнит.       Они не предупреждали его, что такое может случиться. Никогда не упоминали о том, что он потеряет себя, а пустоту заполнит незнакомец из древности. Он понимает, что дрожит; он не уверен в том, кто он на самом деле, если не имеет воспоминаний о своей жизни, но знает, что он не Эцио, так как Эцио давно мёртв, и почти все за пределами этого здания, кого Дезмонд знал, также мертвы, и это совсем не успокаивает.       Ничто не успокаивает.       Он горько смеётся и скидывает листы с кровати, думая, что ничто не истинно, и пытается подавить истерику, зарождающуюся в груди. Листы разлетаются между стеной и основанием кровати, несколько теряются в тенях, и это ужасно символично: единственное свидетельство его жизни до Анимуса исчезло во тьме.       Утром он в ужасе поспешно собирает листы и тщательно запихивает их под подушку; ещё больше символизма, думает он, цепляясь за неясную веру в то, что если держать их при себе, он вернёт утраченные воспоминания.       Знание о том, что он утратил и продолжит терять, заставляет его опасаться Анимуса. Его нежелание придерживаться установленной много месяцев назад схемы хорошо заметно, и Шон рявкает на него, требуя прекратить вести себя как чёртов ребёнок и заняться делом. Дезмонд чувствует, как комната вокруг сужается, воздух становится плотным и по спине течёт пот, когда он ложится на красную ткань кресла, пусть даже и говорит Ребекке, что всё хорошо, возможно, он просто простудился или что-то в этом роде.       За болезненным уколом не следует ничего приятного. Уровень синхронизации остаётся опасно низким, и Дезмонд то и дело выпадает из воспоминаний Эцио, в то время как его часть отчаянно хватается за хрупкие остатки чувства собственного «я», отказываясь сдавать позиции. В итоге приходится прекратить, и Дезмонд не может скрыть облегчение, когда Ребекка приводит его в чувства, качая головой и что-то бормоча.       Дезмонд скрывается на складе под предлогом тренировки; физически он там, но все его мысли — о его прошлом, он отчаянно пытается вспомнить, как ощущались потоки ветра на его коже, когда он гнал на мотоцикле по трассе, квартиру, в которой он жил, девушек, парней — что угодно. Он вымещает отчаяние от неудачи на тренировочном манекене, пока руки не устают и не покрываются ссадинами, а потом из-за тревоги и всё тело не сковывает в напряжении.       Это становится новой привычкой.       Они с переменным успехом продираются сквозь воспоминания Эцио, и всякий раз всё внутри Дезмонда скручивает, и он больше не может использовать отговорку, что заболел, когда проходят недели, не может придумать объяснение тому, что всегда дрожит, когда его спрашивают, готов ли он начать, или тому, почему, когда он приходит в себя, то уходит в уборную, где его рвёт.       Он рад, что не забыл о том, что находится в Абстерго или о периодических побегах на склад. Но расслабиться он не может, ведь, если это произойдёт, он потеряет всё, а он не хочет забыть, что значит иметь друзей здесь, как ощущается ненависть Шона к нему, пока он тихо восхищается его гениальностью — невзаимная привязанность, ранее беспокоившая Дезмонда, за которую он отчаянно цепляется теперь.       Шон постоянно напоминает ему о том, как это ощущается, и Дезмонд был бы ему благодарен, если бы тот не наслаждался так сильно, поливая Дезмонда нелестными эпитетами и оскорблениями; несмотря на то, что Дезмонду нужно что-нибудь, что привяжет его к настоящему, это уязвляет его гордость.       Злость, смешанная с ужасом и паникой, в итоге ломает его.       Дезмонд на складе, подсчитывает все недостатки и преимущества того, что забыл голос Уоррена Видика, и пытается найти что-нибудь смешное в ситуации, которая вызывает удушье, когда его находит Шон. Это слегка удивляет Дезмонда; обычно Шон не отклоняется от метода, которым воздействует на него, но, должно быть, неспособность добиться видимых результатов истончила его, и без того короткое, терпение.       Дезмонд чувствует, как в груди зарождается дурное предчувствие, когда Шон зовёт его обманчиво спокойно, и прекращает атаковать манекен, поворачиваясь лицом к вошедшему.       — Что за игру ты ведёшь, Дезмонд? — Руки Шона скрещены на груди, и это хороший знак: показывает, что он не планирует ничего жестокого.       — Ни во что я не играю, Шон, — отвечает он, вернее, пытается ответить, потому что слова звучат несколько неправильно, и он прокручивает их в голове, не понимая, почему они такие, какими задуманы. Он прислоняет дрожащую ладонь ко лбу и хмурится, пока Шон смотрит на него с презрением.       — Это прекрасно, Дезмонд. Очень мило. А теперь почему бы тебе не сказать это на английском, идиота кусок?       Это ощущается как падение. Его мир переворачивается, и не осталось ничего, никого, чтобы ощутить поддержку или стабильность, один только Шон с испепеляющим взглядом и острым языком. Дезмонд и раньше говорил на итальянском — намеренно, — Люси улыбалась и вела с ним дружескую беседу, пока Шон и Ребекка смотрели c непониманием.       Впервые он не может это контролировать.       Он пытается ещё раз, с нотками отчаяния в голосе, и вспышка злости на лице Шона показывает ему, что у него ничего не получилось.       — Ты считаешь, что это какая-то игра? Нет времени на твои детские выходки, Дезмонд. Есть более важные вещи, чем твои жалкие, нелепые оправдания, чтобы не выполнять свою работу. — Он распрямляет руки, и Дезмонд почти надеется, что его ударят, ведь это может вернуть всё на круги своя, пусть даже это вызывает приступ ярости.       Злость высвобождает что-то неподконтрольное Дезмонду; он говорит и говорит, не зная даже, на английском, итальянском или арабском, и слова ли это вообще, а не нелепица, порождённая паникой. Под ногами нет опоры, он ощущает себя отдельно от тела, от всего, и Шон пристально смотрит на него, но он так далеко; мир остановился, но он продолжает движение.       Он на коленях и не знает, когда это произошло, ладони прижаты к полу, его бьёт дрожь, он задыхается и не может вспомнить ничего: ни голоса Шона через этот грохот в ушах и отчаянный стук сердца, ни мягкость кровати, ни множество терминов, которые он, казалось, заучил в отчаянной попытке справится с потерей воспоминаний; и сейчас он закрывает лицо ладонями, на которые капает из глаз, и он не плачет, потому что не чувствует ни скорби, ни грусти, всё, что у него есть — это сжимающий внутренности ужас, и чувства потери и беспомощности, когда он пытается, старается изо всех сил сказать Шону, что больше не справляется, что теряет всё, но Шон всё стоит и смотрит, пока поток слов не иссякает, пока не схватывает дыхание и не подводит голос, и он загнанно дышит, стараясь вернуть контроль, который утратил, пережив храм Соломона.       Шон не может сделать ничего, он знает, не может помочь или вернуть его назад, и, замечая жёсткую ладонь на спине и тихий шёпот в своё ухо, он не чувствует ничего, не может обозначить выражение на своём лице, когда выпрямляется, всё ещё задыхаясь и дрожа, утратив желание бороться.       Во взгляде Шона проскальзывает беспокойство, и Дезмонд оказывается в крепких объятиях и слышит слова поддержки, и пусть это порождает небольшое ощущение тепла на душе, Дезмонд слишком поражён обширностью пустоты, открывшейся в нём.       Он прижимается к Шону, стараясь запомнить, как ощущаются чужая щетина, покалывающая его лицо, руки, обнимающие его, биение сердца, запах волос и дезодоранта, голос, шепчущий ему в ухо, неловкость в теле, когда они опускаются на цементный пол.       Он чувствует безысходность, ведь, как бы он ни нуждался в подобном, оно исчезнет, всё распадётся, пока от Дезмонда не останется ничего, кроме воспоминаний о нём у других.