Грех не уложишь в орех

Антон вываливается из душного автобуса, как мешок с навозом. Пахнет он, возможно, чуть лучше, но ощущает себя примерно так же: тело вялое и неповоротливое, а ноги еле волочатся по пыльному асфальту. Хотя, учитывая поездку длиной в семь часов, вряд ли и аромат от него исходит чарующий. А Ореховка пахнет как в детстве — она пахнет детством. Прожженным солнцем воздухом, резковатой сиренью, елью и кострами — неподалеку пестрит елками лесок, куда местные гоняют на шашлыки. Последний раз Антон приезжал сюда десять лет назад, но этот запах помнит до сих пор. И теперь, стоя на знакомой обшарпанной остановке, которая ничуть не изменилась — словно замерла во времени, Антон вновь ощущает себя девятилетним мальчиком с исцарапанными коленками и обгоревшим носом. Нацепив на нос (не обгоревший — с тех пор Антон открыл для себя чудеса солнцезащитного крема) круглые, как у кота Базилио, очки, он поудобнее перехватывает рюкзак и топает вниз по склону — до бабушкиного дома идти далеко, а в такую жару этот путь выглядит суровым испытанием. По спине течет пот, футболка прилипает к телу, а очки то и дело съезжают с переносицы. Что ж, это вам не город, где через каждые два метра торчит магазин с кондиционером. Здесь на дороге не виднеется даже какой-нибудь ларек. Пока он медленно спускается к деревне, решение провести остаток лета здесь начинает казаться всё менее правильным. Для молодого парня, только что окончившего первый курс, три месяца в обществе бабушки и телочек (не метафорических, а вполне себе настоящих: с копытами, игривыми хвостиками и большими печальными глазами) — та еще пытка. То ли дело город: там блага цивилизации, друзья, развлечения. Там шанс найти любовь, а о чем мечтать в девятнадцать лет, как не о любви. О сексе разве что. Как и любой молодой парень, Антон думает о сексе примерно триста раз в минуту. Иногда один раз — но продолжающийся ровно эту самую минуту. С сексом Антону не везет: в его окружении все либо разбиты по парочкам, либо тоже альфы, а альфа плюс альфа — это всё равно что выпустить на ринг двух взбесившихся горилл. В правом углу Антон в красных трусах, в левом углу — Ира в синем купальнике! Или Эд, тоже в синем купальнике. Антон хихикает и, запнувшись о кочку, чуть не вспарывает носом асфальт. Ладно, начистоту: даже если бы Ира или Эд были бетами или омегами, они бы всё равно не стали с ним спать. Как говорится, дружба дружбой, а секс не с тобой, чувак. Хуже всего то, что Антон не чувствует себя полноценным альфой. Внешне и по характеру он меньше всего походит на кровожадного тигра или льва, короля прайда. Он не тянет и на гепарда, потому что из-за больной ноги не может быстро бегать, а с пумами его связывает разве что логотип на кроссовках. Но Антон не отчаивается — отчаиваться не в его правилах! Он верит, что рано или поздно обязательно встретит ту самую (или того самого). Правда, случится это определенно не в Ореховке: численность населения деревни едва достигает сотни человек, вдобавок живут там одни бабульки. Так что вероятность встретить среди жителей привлекательную омегу примерно его возраста равняется нулю. Максимум — непривлекательную, но скорее всего — не его возраста, а Антон всё-таки не настолько любит ретро, чтобы трахать кого-то хорошо за семьдесят. Ореховка вырастает на горизонте крошечными домиками, окруженными цветными заборами. Антон любит это место — в детстве он перелез через каждый такой забор, прокатился на каждой тарзанке, вдоль и поперек излазил опушку ближайшего леса, истоптал весь берег речки, что не был забит колючим репейником. От этих воспоминаний ностальгия прохладой разливается по телу вместе со стыдом: он не приезжал сюда так давно. У первого на пути дома пасется коза, привязанная к забору обычной бечевкой. Худющая, но чистая, она продолжает жевать клочок травы и смотрит на Антона с явным осуждением. Травинки выпадают из пасти, но, очевидно, незнакомая двухметровая дылда производит на козу слишком большое впечатление, чтобы та заметила потери. Антон проходит мимо, ловко переступая коровьи лепешки, бомбами замедленного действия разложившиеся на дороге. Уже через пару домов его окликают: — Антоша! Ты ли это? — слегка дрожащим, но всё еще полным энергии голосом. Обернувшись, Антон видит бабушкину подругу, а по совместительству и бабушку Вани — парнишки, с которым он в детстве голожопым гонял по деревне. Женщина стоит, опираясь на калитку, и щурится. — Здрасьте, Светлана Степановна! — здоровается Антон, подходя ближе и снимая очки. — Что, не изменился? — Ай красавец! — восхищается она. — А я смотрю и думаю: ты или не ты. Таня говорила, что внук у нее высокий, но чтоб до такой степени! Надолго к нам? — До конца лета. — Надо же! Вот молодец, а моего Ваньку сюда не затащишь. Эх, дурачок он, сидит там в городе пыль глотает. Ты молодец, воздухом подышишь, отдохнешь как надо, а то в этой вашей Москве какой отдых-то? Антон задумывается о кинотеатрах, барах, клубах, концертах, ночных фестивалях… И правда, какой отдых в Москве, разве что дрочить да в стенку смотреть! Так что он просто кисло улыбается. — Какой ты у нас жених теперь, — продолжает женщина. — Высокий, красивый! И невеста поди есть? — она напускает на себя такой таинственный взгляд, что у Антона дергается глаз. — Пока без невесты. — И правильно, такой молодой, надо вдумчиво девушку себе искать, чтобы потом… Она продолжает говорить, а Антон продолжает слушать, вежливо улыбаясь и без конца кивая. Иногда он кидает грустный, полный надежды взгляд обратно на дорогу, но Светлана Степановна его игнорирует. Так что приходится стоять, обтекать потом под полуденным солнцем и внимать рассказу о лучших сортах кабачков-цукини. «Цукеша», к слову, что бы это ни значило. Свой монолог с претензией на диалог женщина заканчивает лишь тогда, когда вспоминает о супе на плите, и Антон чересчур радостно прощается с ней, вздыхает с облегчением. Что ж, именно такое общение его и ждет ближайшие девять недель. *** Он лежит на веранде пузом кверху и боится пошевелиться, потому что одно неверное движение — и его стопроцентно разорвет. Столько он не ел, наверное, никогда. На радостях бабушка приготовила слишком много еды, а оголодавший после общаги Антон, у которого привычный обед состоял из Роллтона и бутерброда с колбасой, с перепугу всё это умял. В открытые окна задувает ветерок, дневная жара как раз спала, и он наслаждается возможностью лениться, развалившись в куче вышитых вручную подушек. Он размышляет, не расстегнуть ли ему ширинку, чтобы дышать стало полегче, когда на веранду, задорно улыбаясь, входит бабушка. Для своих семидесяти лет она слишком активная. Даже сейчас ее руки в грязных, испачканных землей перчатках: занималась посадкой петуний. Овощи она давно не выращивает, а вот с цветами продолжает возиться. — Антош, как тебе отдыхается? Хочешь, компотика тебе холодного налью? Специально для тебя из погреба достала! — Бабуль, ну ты чего? — он с трудом привстает на диване. — Я сам возьму, если захочу, не беспокойся! — Да мне за тобой в радость поухаживать! Внук-то у меня один. А с тобой мы последний раз виделись еще весной, кто знает, когда снова увидимся. В ее голосе ни капли упрека — но Антону всё равно стыдно. Раньше бабушка часто приезжала к нему в Москву или к его родителям в Воронеж, но теперь старой женщине всё тяжелее переносить длинные поездки в душном автобусе по ухабистым дорогам. — Зато я тут до конца лета, — утешает Антон скорее себя, чем бабушку. — Проведем кучу времени вместе. Хочешь, сериал какой-нибудь посмотрим? Я тебе так много дисков привез! Несмотря на то, что у бабушки есть старенький компьютер и даже интернет, тот никак не тянет ни загрузку фильмов, ни онлайн-просмотр. Вот и приходится пользоваться Ди-Ви-Ди-проигрывателем. Хорошо хоть не видеомагнитофоном. — Антош, конечно, посмотрим. Но после вечерней службы, — на последних словах ее голос приобретает почти торжественные нотки. — Ты ходишь в церковь? — удивленно спрашивает Антон, поражаясь не столько стремлению бабушки пойти в церковь, сколько тому, что в этом забытом богом месте вообще имеется церковь. — Конечно! Там такой пастор хороший, так всё интересно рассказывает. Антон представляет себе толстого старика в рясе и дурацкой шапке, обязательно бородатого и с огромным крестом на шее. Священники вызывают у него неприязнь, потому что ассоциируются скорее с коррупцией и педофилией, чем с самоотверженным служением Богу. — Жаль только, что до церкви два километра, но мне в моем возрасте полезно прогуляться, — продолжает бабушка, стягивая перчатки. — Вот помоюсь, наряжусь и пойду! — Составить тебе компанию? — ляпает Антон раньше, чем понимает все последствия своих слов. Это же ему придется сидеть час, а то и два, на жесткой скамейке и пытаться не заснуть. Но бабушка так радостно улыбается и засыпает его благодарностями, что Антон решает потерпеть. В конце концов, вряд ли там будет скучнее, чем на лекциях. *** К церкви идут небольшой компанией: бабушка, две ее подруги, чья-то там уже взрослая дочь с мужем и ребенком, а также маленький пудель на поводке. Антону везет, и разговор развивается без его участия, поэтому он может молча наслаждаться красотами окрестностей деревни. После серого города с его каменными джунглями видеть столько зелени необычно: из-за разросшихся кустарников и деревьев с пышными кронами рябит в глазах. Огибающая деревню небольшая речка кажется ярко-голубой из-за такого же насыщенного неба — смотреть на нее больно, поэтому Антон переводит взгляд на виднеющуюся вдали церковь. Она находится на холме: возвышается неказистым, но всё же очаровательным белым домиком с черепичной крышей. Никакого украшения в виде купола нет — лишь белый крест на кривой башенке. Впрочем, чего ожидать от такой глуши, не роскошного же храма с расписными витражами. Антон поправляет наглухо застегнутый ворот белой классической рубашки: как знал, что пригодится, когда собирал чемодан. На самом деле он, конечно, не задумывался об этом во время сборов — просто смотрел параллельно сериал, а потому взял с собой даже шерстяные носки. Сейчас ему немного жаль: он бы вообще пошел в футболке с Гомером Симпсоном (вряд ли Богу так важна его одежда), но бабушка настояла на приличном виде. Та идет рядом красивая: в кремовом кружевном платье, подол которого развевается на ветру. Нескладный Антон, пусть и в рубашке, наверняка смотрится рядом с ней как жираф во фраке. Придержав дверь для своих спутниц, Антон заходит в церковь последним и глубоко втягивает воздух. Как и ожидалось, альф в приходе почти нет — среди верующих в принципе редко встречаются альфы, потому что при врожденных упрямстве и упорстве нехарактерно для них полагаться на высшие силы. А вот омег полно — но запах их слабый, увядающий и слегка кисловатый, как у отживших свое цветов. Нейтрально пахнущих бет тоже немало, но — Антон оглядывает помещение, прищурившись — большинство из них также немолоды. На первых рядах он примечает несколько юных девушек, скорее всего пришедших с матерями, но те не вызывают у него отклика в сердце. Впрочем, он в любом случае обещает себе к ним присмотреться. В церкви просторно и прохладно, что после дневной жары чисто божья благодать. Но, учитывая скопление народа — аншлаг, почти все места на скамейках заняты! — вряд ли комфортная температура здесь продержится долго. Так что Антон уступает бабушке место ближе к проходу на случай, если ей поплохеет, а сам садится рядом с какой-то маленькой девочкой. Девочка — вот уж кто точно альфа, запах от нее чувствуется даже сейчас, хотя до зрелости ей еще лет десять — злобно зыркает на Антона и качает ногой, намеренно пиная его по икре. Тот тяжело вздыхает и смотрит в сторону кафедры, где обычно зачитывают проповедь. Пастор пока не появился. По пути в церковь Антон слышал, как дамы обсуждали некоего отца Арсения, якобы тот весь такой замечательный и нравится всем, как стодолларовая купюра и множественный оргазм в одном наборе. Пока это вызывает лишь скепсис: надо быть воплощением ночного кошмара, чтобы не заиметь поклонников в таком захолустье. После плотного обеда и неспешной прогулки Антона размаривает, и в ожидании проповеди он потихоньку начинает клевать носом. Витающий в воздухе аромат ладана убаюкивает, и сон ласковым одеялом уже накрывает парня, когда тот вдруг чувствует резкий запах — и тут же очухивается, вскидывая голову. Свежий, перцово-соленый запах омеги в расцвете лет. Бьющий в ноздри аромат добирается до разума, окутывая мысли. Казалось, он наполняет каждую клеточку тела Антона: все мышцы напрягаются, в паху затягивает, тело покрывается испариной — выброс гормонов. Сердце загоняется в бешеном ритме: это не просто возбуждение, это что-то особенное. Антон крутит головой, пытаясь понять, кто так одуряюще пахнет — и понимает почти сразу. Это мужчина у кафедры: стоя в черной рубашке с белым воротником, он вежливо улыбается присутствующим: очевидно, готов начать проповедь. Очень бледный, с глубокими тенями под глазами и осунувшимся лицом, Антону он кажется если не самым прекрасным человеком на планете, то как минимум одним из точно. И это несмотря на смешной нос, напоминающий плоскую кнопку, и дурацкую челку, которую в современном мире носят разве что вот в таких деревнях, где актуальными прическами считают «стригусь сам» или «хожу к тете Люде». Вытерев тыльной стороной ладони пот со лба, Антон старается сесть поудобнее, чтобы напрягшийся член не так упирался в шов брюк, но маленькая девочка раздраженно пихает его в бок. Это немного отрезвляет, но он всё равно не может сосредоточиться и разобрать, что говорит пастор — а тот, судя по движущимся губам, определенно что-то говорит. В ушах шумит, как будто Антон стоит на берегу моря и волны бьются о скалы — его сердце бьется примерно так же. Он дрожащей рукой расстегивает верхнюю пуговицу рубашки и жадно глотает воздух — сидеть становится неудобнее, потому что с воздухом он вдыхает и запах омеги. От него щиплет в носу, печет в груди и еще сильнее тянет в паху. Лучше бы он сам сел у прохода, потому что бегство маячит на границе сознания спасательным кругом, но сейчас выйти невозможно — тогда придется перелезать через бабушку, а она точно заметит состояние внука. Впрочем, бабушка замечает и без этого. — Антош? — обеспокоенно шепчет ему она. — Тебе плохо? Ты весь красный. — Всё нормально, — еле ворочая языком, отзывается Антон. По спине стекает капля пота. Он с усилием отрывает взгляд от пастора и смотрит на бабушку, как ему кажется, беззаботно. — Может, тебе выйти на улицу? — она заботливо гладит его по плечу. Бабушка бета, поэтому не чувствует, как вокруг ее внука разве что надпись «Готов трахаться» со стрелочкой не складывается, как в мультиках. А вот сидящая впереди женщина, омега, явно всё понимает, потому что поворачивается и кидает в Антона злобный взгляд. Мол, совсем охуел, и это в святом-то месте. Антон неловко ей улыбается, как бы извиняясь, и перекладывает молитвенник на коленях так, чтобы он прикрывал стояк. Вставать ему нельзя — тогда все точно увидят, что молодой человек восхищен отнюдь не проповедью. Пока пастор — Арсений или как там его — увлеченно загоняет что-то про паству, око за око и греховные мысли, Антон пытается успокоить свои собственные греховные мысли. Он дерганым движением зачесывает челку, чтобы не падала на потный лоб, и старается выровнять дыхание, привыкнуть к острому омежьему аромату. Прежде он никогда не встречал настолько сильного гормонального выброса, чтобы он ощущался аж на расстоянии десяти метров. И это, насколько Антон понял, еще даже не течка. Как же этот Арсений пахнет во время течки? И тут до него доходит: это его истинный. Это объясняет и резкость обоняния, и рефлексы, и моментальную реакцию, и то, что окружающие люди никак не реагируют. Редкие альфы не сидят с мутными взглядами, омеги не морщат нос от близости конкурента — никаких естественных физических реакций. Лишь один Антон чувствует себя так, словно летит в преисподнюю. Какой ошибкой было думать, что Ад ждет его после смерти. Он снова переводит взгляд на Арсения. Каждое движение того отточено, рубашка оттеняет бледную кожу, придавая ему почти неземной вид. Вокруг начинают петь — Арсений тоже поет — и Антон молчаливо сходит с ума от очертания тонких губ, которые великолепно смотрелись бы на его члене. Бледные руки без колец отлично бы смотрелись на нем тоже — Арсений эффектно взмахивает ими на особенно эмоциональных моментах. Словно он и впрямь ощущает что-то божественное, и румянец на щеках это лишь подтверждает. Или он тоже чувствует запах Антона — запах молодого альфы — и поэтому его голос порой так дрожит, а глаза так лихорадочно блестят. От мысли о том, что Арсений сейчас возбудился не меньше и прикрывает кафедрой стояк, Антон чуть не кончает без прикосновений. Пение заканчивается, и пастор принимается зачитывать что-то из Библии. Теперь Антон уверен, что тот тоже его чувствует: он постоянно сбивается с ритма, пропускает слова, возвращается к ним, потом тут же повторяется. Судя по удивленным переговорам за спиной («Пастор заболел?»), для него такое странно. Затем вновь заходят пространные рассуждения по теме, суть которых Антон не понимает, потому что весь сосредоточен на усмирении своего предательского тела. И это и правда ему удается: сердечный стук выравнивается из статуса «при смерти» до вполне здорового, эрекция немного спадает, а жар перестает плавить тело изнутри. Это и позволяет ему встать и относительно спокойно выйти из ряда, когда бабушка подталкивает его в плечо с фразой: «Антош, идем на причастие». Он всё делает на автомате и даже не реагирует, когда злобная девочка пихает его сзади. Мозг по-прежнему затуманен, словно накаченный транквилизаторами. Приходит в себя Антон, лишь когда оказывается в очереди перед алтарем и ловит взгляд Арсения. Мимолетный, одноразовый, но он прошибает позвоночник электрическим разрядом так, что ноги подкашиваются. Пастор сразу же отворачивается, принявшись зачитывать молитву над хлебцами, пока какой-то парнишка (тоже во всем черном) топчется с кубком вина рядом. Арсений читает молитву, прикрыв глаза, его лицо расслабленное и умиротворенное. Зрелище настолько завораживающее, что Антон сам почти проникается таинством обряда, как неожиданно к уже привычным ароматам ладана и омеги воздух разрезает еще один. Этот аромат ни с чем нельзя перепутать. Любой альфа чует его на расстоянии, от него мгновенно срывает крышу, выводит тормоза из строя. Запах смазки. Арсений течет. Пока он продолжает говорить что-то про плоть Христа, он обильно течет, наверняка пачкая смазкой белье. И пусть он в длинной, по середину бедра, рубашке, его возбуждение заметно со стороны: то, как неловко он переступает с ноги на ногу, как рвано выдыхает, как заливается румянцем сильнее. Пожалуй, ему за тридцать, но сейчас тот выглядит подростком, который впервые потек от близости альфы и не научился еще сдерживаться. Антон стоит в очереди и не знает, ждать или бежать: оба варианта кажутся такими желанными — желаннее лишь Арсений. Его тянет к нему, но они совсем незнакомы, и всё это кажется каким-то безумием. Некоторые прихожане посматривают на пастора с неловкостью, прижимают платки к носам. Если уж обычный запах омеги они могут и не чувствовать, то уж смазку чуют определенно. В противовес его собственному остро-пряному с солью аромату, смазка Арсения пахнет как малина — это любимая ягода Антона, и у него буквально челюсть сводит от того, насколько сильно ему хочется его вылизать. Конечно, он такого никогда не делал — он вообще ничего еще не делал, но собственная фантазия и куча просмотренного за жизнь порно подкидывают такие горячие картинки, что приходится вновь прикрыться молитвенником. Рот наполняется слюной, и Антон сглатывает вязкий комок. Женщина перед ним встает, поглядывает на него брезгливо, отходя в сторону. Он наконец оказывается прямо перед пастором. Вблизи желание Арсения еще заметнее: тот тяжело дышит, весь раскрасневшийся, но при этом пытается сохранить невозмутимое выражение лица. — Здрасьте, — брякает Антон, растерявшись. Конечно, именно это он и хотел сказать своему истинному при первой встрече. «Здрасьте». Хуже только «приветик-пукни-в-пакетик». Но его разум так ведет от происходящего, что он чудом сохраняет способность разговаривать. Арсений насмешливо поднимает бровь и, продолжая дрожащим голосом зачитывать молитву, кивает на пол, на подушку у алтаря. Антон медленно встает на колени, толком не соображая: его переполняют эмоции. Он смущен, возбужден, но больше — счастлив, потому что любовь всей жизни находится прямо перед ним. И пусть пока он не ощущает этой великой любви или даже симпатии, чувства обязательно придут позже, а пока остается лишь не наброситься на Арсения. Вряд ли здешние старушки жаждут увидеть греховное соитие прямо на алтаре. Арсений мягко улыбается, глядя на Антона, и бесцеремонно прикасается к его подбородку. Открывает его рот, как младенцу. Что-то подсказывает, что в рамках обряда так делать не положено, но Антон послушно замирает с открытым ртом. В этом прикосновении нет никакой интимности, у Арсения совершенно обычные, чуть прохладные пальцы, но поцеловать их хочется невыносимо. Антон, безусловно, нашел бы им тысячу применений — но не здесь, а в постели. Положив хлебец на его язык, Арсений сразу убирает руку, и Антон не успевает мимолетно коснуться ее губами. Хлеб пресный — наверно, это правильно, потому что вряд ли плоть Христа должна ассоциироваться с чем-то вкусным. Пошути Антон так вслух — его бы скорее всего сожгли на костре, как ведьму в средневековье. Он встает с колен и, приняв кубок из рук парнишки, делает негигиеничный глоток. Вино оказывается кислым: Антон морщится, но проглатывает. Немного алкоголя перед разговором со своим истинным точно не помешает. *** Стоя в стороне, Антон смиренно ждет, пока все желающие подойдут к пастору и о чем-то там с ним поговорят. Эта куча людей неожиданно вызывает ревность, какое-то животное чувство: желание всех раскидать в стороны, сгрести Арсения в охапку и утащить в берлогу. А ведь по натуре Антон не агрессивный человек. Наоборот, он скорее сравнил бы свой характер с характером пушистого хомячка, которому в жизни достаточно грызть морковку и время от времени бегать в колесе. — Дорогой, ты можешь подождать на улице, здесь же так душно. Я хочу поблагодарить пастора и пожелать ему здоровья, а то он, видимо, не слишком хорошо себя чувствует, — причитает бабушка под боком. На секунду Антон думает рассказать ей, как именно пастору нездоровится, но быстро отказывается от этой мысли. Говорить на интимные темы с бабушкой — это что-то за гранью добра и зла. И он всё-таки выходит во двор: толпа явно не собирается рассасываться в ближайшее время, а Антон как раз может проветриться и выпустить пар. Пудель, привязанный к хрупкому забору у церкви, сидит рядом с кучей собственного говна, и это выглядит прекрасной метафорой к жизни. Главное, чтобы пес не стал его есть — это будет уже слишком жесткой метафорой. На землю опускаются молочные сумерки, прихожане постепенно выходят из церкви, а Антон сидит на траве (не рядом с какашками, подальше) и думает об Арсении. Почему из всех людей на планете именно он? Что вообще такое эта истинность? Если отбросить влияние гормонов и посмотреть трезво, Арсений не слишком-то привлекает. Он симпатичный, безусловно, но не особо во вкусе Антона, к тому же не подходит ему по возрасту. Вдобавок мужчина: те вызывают у Антона симпатии крайне редко, и в основном начинаются и заканчиваются они на Киллиане Мерфи. Насчет профессии… Это отдельная проблема. Антон всегда снисходительно-скептически относился к религии, потому что верить в Бога — это всё равно что верить в пантеон греческих богов. Или в фарфоровый чайник, который вращается между Землей и Марсом по эллиптической орбите. Доказательств ноль без дырки, а аргумент «вере не нужны доказательства» почему-то работает только в случае с этой самой верой. Если, например, Антон скажет, что у него член два метра и он может обмотать его вокруг шеи на манер шарфа, никто ему не поверит, потребует достать и доказать. А когда кто-то заявляет, что бог сотворил мир за шесть дней, то всё нормально. И вот судьба связывает Антона с человеком, который целыми днями читает молитвы, зажигает свечи и сует во рты людям хлебцы, называя их плотью Христа. Может ли что-то быть ироничнее? Мимо проходит одна из тех девушек-бет, что сидела на первом ряду, и мило ему улыбается — Антон отводит взгляд. Бабушка выходит из церкви одной из последних — Антон встает, отряхивается от прилипших к штанам травинок и просит ее идти вперед вместе с подругами, а он пока вернется в церковь и тоже перекинется парой слов с пастором. Вновь становится стыдно: бабушка так рада, что внук интересуется религией, а ведь Антон интересуется вовсе не ей. Без людей церковь выглядит пугающе таинственной. За окнами стремительно темнеет, и в высокие узкие окна льется всё меньше света — уже видны блеклые звездочки на серебристом небосводе. Арсения будто бы нет, но Антон чувствует его присутствие, свежий солоновато-острый аромат — словно тарелка Том Яма на берегу моря, но без рыбы — отчетливо ощущается в помещении. Шаги разносятся глухим эхом, старые паркетные доски скрипят. Дойдя до первого ряда, Антон наконец видит Арсения: тот сидит на скамейке, низко опустив голову и уперев локти в колени. Челка закрывает его лицо, а лопатки острыми клиньями топорщат рубашку — как обрезанные крылья. Смотреть на это физически больно: любому альфе тяжело видеть, как его омега страдает. Животное внутри рвется защитить и разорвать обидчика в клочья, но что-то Антону подсказывает, что разрывать некого. Или, возможно, природа тут вовсе ни при чем, и Антону жаль Арсения чисто по-человечески. — Привет, — негромко говорит он, разрезая тишину, и садится на скамейку — не вплотную, подальше, не вторгаясь в чужое личное пространство. — Служба на сегодня закончена, исповедь завтра с десяти утра, после утренней службы, — устало произносит Арсений, не поднимая головы. Антон, конечно, не ожидал, что тот повернется к нему задом, спустит штаны и крикнет «Еби меня, юнга!», как в старом анекдоте, но такое равнодушие удивляет. — Я… — он теряется, не зная, как реагировать. — Может, поговорим? Ну… о том, что… Сами понимаете… Внезапно Арсений смеется и выпрямляется. Он смотрит на Антона, как на обосравшегося под себя пуделя, и на фоне блеклого интерьера церкви его синие глаза кажутся неожиданно яркими. — Стереотип о брутальных альфах — всего лишь стереотип, да? Антон немного обижается, хотя он и правда не напоминает стереотипного альфу: кого-то похожего на бронебойный танк с собственной омегой наперевес. Он щуплый, хоть и высокий, со слабыми мышцами и худыми руками-ногами, лишь подчеркивающими общую нескладность. — Вы тоже не напоминаете типичного омегу, знаете ли, — ворчит Антон. И правда: мужчины-омеги редко вымахивают выше ста семидесяти сантиметров, хотя в высоком Арсении и есть присущая им грациозность, миловидность и — глупо не обратить на это внимание — охуенной формы бедра. Ноги и жопа у омег всегда классные, их никакая длинная рубашка не скроет. — Это возраст, — уклончиво отвечает Арсений, поднимаясь с лавки. — Хотя, пожалуй, я никогда не был… Обычным, — он подходит к небольшой тумбе и, взяв церковную свечу, зажигает. В этом печально сказанном слове сквозит столько боли, столько одиночества. Антон не знает, что такого «необычного» было в Арсении, но, очевидно, это сильно портит ему личную жизнь. Судя по запаху, Арсений не покрыт: партнера у него либо не было никогда, либо тот был очень давно. Снова вдохнув его чистый запах, Антон на секунду прикрывает глаза — тело отзывается приятным предвкушением и жаром, но уже без острого возбуждения. Он постепенно привыкает к присутствию омеги и учится держать себя в руках рядом с ним. — Теперь всё изменится, — уверенно говорит Антон, открывая глаза — и получает зажженной свечой практически в нос. Арсений протягивает ее на вытянутой руке, находясь как можно дальше от него. — С чего это вдруг? — насмешливо спрашивает тот, отходя сразу, как Антон берет свечу, и добавляет: — Это чтобы отбить запах. На этой фразе он одергивает рубашку, и до Антона доходит: он всё еще возбужден, пусть и на щеках больше нет румянца, а на лбу — испарины. Антон поднимается и делает несколько шагов к Арсению — но тот отходит, упираясь поясницей в тумбу. В его глазах не блестит страх, но определенно тот не стремится к близости. — Извините, — парень виновато улыбается и отступает. — У меня немного голову ведет. Сходим куда-нибудь? Не знаю, куда тут вообще ходят на свидания… Вряд ли тут есть кино или там… Он бормочет какой-то бред, вновь засмущавшись: опыт приглашений у него, мягко говоря, скудный. Те редкие свидания, на которые он ходил, обычно инициировал кто-то другой. — Не интересует, — отрезает Арсений, перебивая его. — В смысле? — оторопело отзывается Антон. — Не кино? — Не кино, не вино, не казино. Меня не интересуют ни свидания, ни отношения, спасибо-пожалуйста. Господи-прости, ну вы и воняете, — он морщится, прикрывая нос ладонью. Антон стоит у алтаря, как полный придурок (да и двигаться некомфортно: эрекция никак не хочет полностью спадать), со свечкой в руках и не может понять, что происходит. Обрести своего альфу — это счастье. Это ебаный подарок судьбы, мечта всех омег от семи до семидесяти. Лучше носка с конфетами на Рождество, лучше домика для Барби или набора игрушечных пистолетов на день рождения. — Я не понял, — честно признается Антон. — Иисус страдал из-за грехов человеческих, а теперь и мне страдать из-за человеческой глупости, — произносит Арсений в сторону и тяжело вздыхает подобно великомученику. — Что вам неясно? Меня не интересуют отношения. За сим всё, мне надо закрыть церковь на ночь, чтобы сюда не забрались волки. — Здесь есть волки? — Есть, но, надеюсь, вы не будете тем мальчиком, который кричал «Волки!». Пока пастор убирает какие-то свои религиозные штуки и ищет ключи, Антон продолжает стоять, и воск со свечи течет ему на пальцы — но жара он не ощущает. Это тотальное отупение: картинка в его голове никак не складывается. — Антон, — зовет Арсений, стоя у выхода, — вы идете, или вас запереть в церкви? Возможно, молитвы на протяжении всей ночи помогут вам обрести смирение. Несмотря на суть слов, тон его насмешливый — его явно забавляет то, в каком состоянии находится Антон. Тот дергается и быстрым шагом идет к выходу. Свеча гаснет от сопротивления воздуха, парень оставляет ее на лавке крайнего ряда. — А вы куда? — он мгновенно жалеет, что ляпнул такое, потому что Арсений звучно цокает. Ощущение, что в его глазах Антон с каждым вопросом становится всё тупее и тупее. — Я иду домой, — устало выдыхает Арсений. Они выходят из здания, и Арсений закрывает двери на обычный крестовый ключ. Жаль, никакой эффектной цепи с висячим замком, чтобы такой со ржавчиной и античным ключом размером с человеческую голову — это было бы прикольнее. — Вы живете не здесь? — Разумеется, я живу не в церкви, — закатив глаза, отвечает тот и бодро идет по тропинке с холма. — Можно вас проводить? — быстро спрашивает Антон, тут же пускаясь вслед. На самом деле ему не требуется разрешение: со всей врожденной неловкостью и смущением Антону досталась и приличная доза наглости, характерная для всех альф. — Кстати, откуда вы знаете, как меня зовут? Сумерки сгущаются, и окружающая зелень постепенно теряет насыщенность — наступающая ночь жадно поглощает ее. Пудель у забора давно уже не сидит, а вот какашки остались. Арсений, взглянув на них, кривится. На Антона он смотрит ровно с таким же выражением лица. — Ваша бабушка рассказывала мне о вас. Прекрасная женщина, а вы бросили ее одну. — Не одну, а с подругами, — тут же выдает аргумент Антон, не поддаваясь грызущему изнутри чувству вины. — Вы что, каждый день ходите один по темноте? — Еще не темно. Антон задирает голову: пока не стемнело, но дело определенно к этому идет, вдобавок на небе, как клубы черного дыма, кучкуются тучи. Сложно следить за дорогой с задранной головой, так что он предсказуемо запинается о ближайшую кочку и летит лицом в траву — но его вовремя подхватывают за плечо. Арсений ставит его на ноги, как куклу, и сразу же убирает руку. Плечо болит от фантомной крепкой хватки — а еще говорят, что омеги слабые. — Спасибо, — Антон широко улыбается, но на улыбку никто не отвечает. Хотя как никто — Арсений. Кроме них ведь тут и нет никого. Ну, разве что Бог. Что ж ты, падла, не помогаешь-то никак? *** Дождь застает их на узкой, петляющей через пролесок, тропинке. Ливануло как по щелчку пальцев и сразу стеной — они и двух шагов пройти не успевают, как приходится отступить под кроны деревьев. Даже через плотные слои листьев капли умудряются просачиваться, падая Антону на лицо — он отплевывается от воды. Арсений стоит под деревом напротив, обнимая себя руками и зажмурившись, словно спит. Ливень запахи приглушает, так что невыносимое желание броситься к нему и обнять нельзя списать на природное влечение. Но слишком уж жалко он выглядит в полумраке, промокший и бледный. Антон отталкивается от дерева и в два шага преодолевает до него путь, встает рядом, почти прижимаясь грудью к его плечу. Он может поклясться, что Арсений чувствует исходящее от него тепло. Должен чувствовать. — И всё же почему? — негромко спрашивает он, едва не коснувшись губами его уха — чтобы слова не потухли в шуме дождя, разумеется. — Я настолько неприятен вам? — Боже, спаси и сохрани от идиотов, — ресницы Арсения дрожат — так сильно он жмурится. — Даже если исключить всё остальное, вы слишком молоды, к тому же мы не знакомы. — Мне не десять лет. А узнать мы друг друга можем, для этого люди и ходят на свидания. Если хотите, могу пикничок с вином устроить… Или вы не пьете вино? В смысле, это же кровь Христа, вдруг она только для особых случаев… — Бог терпел и нам велел, — тяжело вздыхает Арсений, как бы успокаивая сам себя. — Скажите, какими словами я смогу вас от себя отвадить, и я просто их использую. Не будем тратить время друг друга. Антон вспоминает присказку Эда: «Сначала целуй — потом думай». Примерно так начинались все отношения друга, так что схема рабочая. Не думая ни секунды, парень наклоняется и готов уже клюнуть Арсения в губы — как тот резко открывает глаза и отступает на тропинку, прямо под дождь. Лишь чудом Антон не впечатывается лицом в кору дерева. — Нет, ну ты совсем охуел? — выпаливает Арсений, хмурясь. Вряд ли религия благосклонна к сквернословию, но, очевидно, из-за деревьев Бог не видит, а из-за шума дождя не слышит. — Прости, — громко говорит Антон, вздыхает и тоже шагает под дождь. Они оба промокают до нитки, вода заливает глаза ручьем — смотреть почти нереально. — Зато мы перешли на «ты». Не злись, пожалуйста. Стыдно — но должно быть стыднее. Антон чувствует подступающий охотничий азарт: добиться, завладеть. Прежде он ничего такого не испытывал, хотя и не раз влюблялся. — Держись на расстоянии вытянутой руки, — настороженно произносит Арсений и, развернувшись, бодро топает по тропе, и его броги утопают в грязи, сплошняком покрывающей землю. *** Когда они доходят до дома Арсения, Антон мокрый: весь покрытый влагой, абсолютно весь, тупости его и за год не счесть. А ведь он мог заранее посмотреть прогноз погоды и взять зонт. С другой стороны, благодаря промокшей одежде Арсений вежливо приглашает его к себе: предлагает выпить горячего чаю, переодеться и дождаться окончания дождя. Предложение его неохотное, высказанное через силу, но Антон рад и этому. Дом совершенно обыкновенный: из красного кирпича, с шиферной крышей, трубой и тарелкой спутникового телевидения на ней. И снаружи, и внутри он обставлен и украшен скудно, будто его обитатель никак не может освоиться. Самое уютное здесь — настоящий камин, примостившийся в углу. Арсений как раз занимается его растопкой, даже не потрудившись снять мокрую одежду. Челка влажной прядью прилипает ко лбу. Антон напряженно думает, а не пошутить ли про чистку дымохода, но сдерживается. — Раздевайтесь, — бросает Арсений через плечо, снова разочаровывающе перейдя на «вы». — Наконец-то! Я двенадцать лет в Азкабане ждал, пока кто-то предложит мне раздеться, — глупо шутит Антон в ответ, расстегивая рубашку — замерзшие мокрые пальцы соскальзывают с пуговиц. — Вы же знаете, откуда этот мем? — замерев, уточняет он. — Нет, я живу в лесу, молюсь колесу, подтираюсь лопухом и не знаю, что за пределами есть цивилизация, — раздраженно отзывается Арсений, с пятого раза таки заставляя пламя разгореться и перекинуться на дрова. — У меня есть интернет вообще-то. — Простите, просто религиозные люди не ассоциируются у меня с чем-то продвинутым… Извините. Арсений бросает на него взгляд «ты совсем безнадежен». — Пойду переоденусь и вам поищу какую-нибудь одежду, — вздыхает он и идет в другую комнату, оставляя гостя одного. Комната нагревается быстро — Антон перестает дрожать, но мокрая одежда всё равно неприятно прилипает к телу, и он стягивает рубашку и брюки. Снять последние оказывается ошибкой: всё вокруг пропитано омежьим запахом, а поэтому тело отзывается мгновенно — член сильнее натягивает влажную ткань трусов. Арсений точно заметит, если выйдет сейчас, так что Антон задерживает дыхание и думает о какающем пуделе, но это никак не помогает. Тогда он подходит к камину и греется, параллельно вдыхая запах костра. Это перебивает всё остальное, становится полегче. Подумав секунду, Антон быстро стягивает трусы и на вытянутых руках сушит их у огня. Подаренный бабушкой крестик, что висит на шее, нагревается и печет кожу — дискомфортно. Парень надеется, что Арсения не будет подольше, и тот не застанет своего альфу в таком глупом положении. Это будет куда дискомфортнее. Антону давно пора уяснить, что его надежды никогда не оправдываются. — Так, ну вы или трусы наденьте, или крестик снимите, — звучит насмешливое со стороны двери, и Антон от неожиданности отпускает трусы, прикрывает руками пах. Белье падает в огонь, не горит из-за сырости, но лезть доставать его Антон не решается — да и руки заняты. Арсений совершенно по-скотски ржет и никак не помогает. Парень стыдливо смотрит в пол, ему неловко — не за трусы, а за ситуацию вообще. Он думает о том, что и так криворукий, так еще и какой-то несуразно-высокий (почти упирается башкой в потолок), нескладный, и вряд ли оранжевые отблески пламени делают картинку лучше. Но Арсений перестает смеяться — смех тает, становясь всё тише, и исчезает в треске огня. Подняв взгляд, Антон видит, что тот смотрит на него неотрывно, не двигаясь, механически продолжая прижимать к груди стопку одежды. На нем обычные серые штаны и голубая футболка с каким-то узором, а волосы торчат влажные и растрепанные. Комнату наполняет аромат малины. Тонкий, еле ощутимый, он сочетается с запахом тлеющей древесины и сырой одежды. В глазах Арсения темнеет — Антон скорее чувствует это всем своим существом, чем видит. Он медленно убирает руки от паха: стоит вовсю, головка тяжело склоняется к полу. — Вам не говорили, что голышом стоять перед незнакомыми людьми — это как минимум ненормально? — хрипло спрашивает Арсений, его взгляд примагничивает к члену. — Вы же сами сказали раздеваться, — а голос Антона звучит глубоко, низко, он никогда его таким не слышал. Ему кажется, что в его груди, животе, в его паху и мозгу температура в десятки раз выше, чем в камине. Всё горит, плавится, вот-вот взорвется. Четыреста пятьдесят один градус по Шастуну. Тихо заскулив сквозь зубы, Арсений прислоняется к косяку, роняет одежду — та комом падает на пол. Его колени подкашиваются, стоять ему, очевидно, трудно: естественный рефлекс омеги рядом с альфой. Они вообще уязвимее альф, и Антону больно видеть, как его омега мучается от собственных желаний. Антон подходит ближе — Арсений хмурится, смотрит настороженно, сжимает кулаки, словно хочет ударить. Но парень лишь приседает и поднимает одежду, сразу отходит на «безопасное расстояние». — У вас таблетки есть? — заботливо уточняет он. Соскребает остатки воли со стенок затуманенного разума и только благодаря этому способен себя контролировать. Румянец окрашивает щеки Арсения, пятнами тянется по шее, утекает куда-то под ворот футболки. Его дыхание частое, прерывистое, и он всё сильнее ползет вниз по косяку. Машет рукой неопределенно куда-то в сторону смежной с другой комнатой двери. Быстро впрыгнув в коротковатый, но зато сухой спортивный костюм, Антон идет в проходную кухню, шарит спешно по шкафчикам. Таблетки находятся в аптечке, зажатые между блистерами активированного угля и аспирина. Обычно их пьют во время течки, когда партнера нет и приходится совсем уж тяжко. Но Арсению они нужны сейчас — иначе он крышей поедет. Антон читал об этом: такое иногда случается, когда встречаешь истинного. С полминуты он стоит, глядя на упаковку таблеток, ломается. Он так сильно хочет Арсения, так нуждается в том, чтобы разложить его на кровати — или на полу, похуй — и вылизать каждый сантиметр его тела. Оставить свой запах везде, пометить, а потом овладеть, сделать своим. Но потом он вспоминает, как опасливо взглянул на него Арсений, и все сомнения испаряются. Антон берет таблетки, наливает стакан воды прямо из-под крана и идет обратно в комнату. *** Арсений спит, по-детски свернувшись калачиком. После таблеток его вырубило практически мгновенно — еле успел дойти до кровати. Антон тоскливо смотрит на темное пятно смазки на его штанах сзади и от греха подальше накрывает пледом измученное желанием тело. Осторожно садится на краешек постели и наблюдает, как мерно вздымается чужая грудь, как трепещут ресницы от тревожных снов. Арсений вызывает в Антоне такую гамму новых эмоций, что она ступорит его. Помимо закономерного возбуждения, тот чувствует нежность, желание заботиться, оберегать. И неизвестно, что из этого сильнее. Хочется погладить его по плечу или чмокнуть в висок, но Антон качает головой и встает. Ищет туалет, где без особого энтузиазма дрочит и спускает в унитаз — просто чтобы снять напряжение, а потом садится на стульчак и отзванивается бабушке. Говорит, что из-за дождя и мокрой одежды переночует у пастора, якобы тот благосклонно разрешил у него остаться. Это почти не ложь: Арсений и правда разрешил остаться, ведь молчание — знак согласия. Когда бабушка кладет трубку, Антон отчетливо понимает: ему нужен совет. Диме или Макару звонить бесполезно — они беты, они не поймут. Катя омега, но с ней Антон близко не общается. Оксана засмущается и говорить не станет. Лучший вариант — Эд или Ира. Через «доры-доры, помидоры» выбор падает на Эда, и Антон набирает его номер через быстрый ввод. — Добрый вечер, я диспетчер, — хрипит Эд в трубку. — Вам не нужен секс на вечер? — подхватывает Антон уныло. Вроде хочет пошутить, а не получается — настроение не то. — А ты принес секс? — Эд фыркает. — Не, братан, уноси обратно. — Вот уж спасибо, — Антон закатывает глаза — видит свое отражение в глянцевой деревянной обшивке напротив унитаза. Комната такая крошка, что даже эха нет от слов. — По какому поводу звоним? — Скря, нужен твой совет по-братски. Антон знает, что не должен называть Эда бесячим прозвищем, образованным от дурацкого диджейского псевдонима, но ничего не может с собой поделать. — Если это не совет, как засунуть себе в жопу баллончик с освежителем для сральни и поджечь, то я тебе не советчик. — Ммм, а ты разбираешься в таких вещах? — Иди нахуй. — Ладно, шутки в сторону, у меня тут одна ситуация… И он рассказывает Эду всё как есть. Без интимных подробностей, но достаточно подробно, чтобы стало ясно: Антон в жопе. — И че, он тебе нравится? — после вдохновенного монолога уточняет друг. Слово «нравится» звучит из уст Эда так, будто тот неожиданно впал в детство. Спасибо хоть, что не «тили-тили тесто, жених да и невеста». — Не знаю. Сложно понять, где природа, а где я. — Это всё ты. Твоя суть, ваша истинность — это всё одна каша. Не пытайся делить на составляющие, это тупорылие. Или тупорылость? — задумчиво тянет он. — В общем, оно самое. — Черт, понимаешь… Вроде смотрю на него — и ничего такого в нем не вижу. Обычный мужик, замученный такой, с мешками под глазами. И в то же время хочется, знаешь, укутать его в одеяло, выдать молочный коктейль и посадить перед домиком для Барби. Чтобы игрался и счастлив был. Эд молчит так долго, что Антон проверяет на телефоне, идут ли секунды на таймере звонка — идут. — Пиздец, так сопливо, что я щас расплачусь, — наконец произносит собеседник спустя паузу. — Эд, — выдыхает Антон. — Ладно-ладно. Я советую прямо у него спросить, в чем дело. Наверное, он шибко гордый, есть же такие омеги, которые ни грамма в рот, ни сантиметра в жопу. — Вообще, похоже на него. Как Антон может рассуждать, что в духе человека, которого он знает меньше суток, вопрос на миллион. — Или он просто любит кого-то другого, — предлагает Эд другую версию. — Истинность истинностью, а иногда против чувств не попрешь. Это объяснило бы то, как Арсений морозится, не желая дать Антону шанс. Мысль о том, что сердце его несвободно, портит настроение окончательно. — Че, скис? — продолжает Эд из-за молчания собеседника. — Не кисни. Как влюбился, так и разлюбит, хули нам, пацанам. — Ладно, давай не будем об этом, — устало выдыхает Антон. — У самого как? Вчера подцепил кого-нибудь? Вчера, пока он сам собирал чемоданы, пер до вокзала, а потом болтался полночи в автобусе, у Матвиенко была вечеринка. А вечеринки Матвиенко можно описать тремя словами: секс, бухло и рок-н-ролл. На них не трахаются разве что полные неудачники (Антон упорно не причисляет себя к ним) и те, кто хранит себя до свадьбы. — Ну типа того, — уклончиво отвечает Эд. Как странно, обычно он рассказывает сразу: что, как, с кем. Не хвастается, а просто не скрывает, Эд вообще не склонен ко всяким там тайнам и интригам. — Типа того? — уточняет Антон. — Типа того. Какой содержательный диалог. — Я ее знаю? — Типа того… Нет, ну это уже клиника. — Скря! — раздраженно зовет Антон. — Тох, да отвали. — Это же не Катя? — вот это был бы номер, конечно. Если бы Эд выебал коня, и то было бы правдоподобнее. — Ебу дал? Она ж с Диманом. И правда, Антон постоянно об этом забывает: Катя и Дима начали встречаться совсем недавно. — Не Оксана же? — Твою мать, нет. — Маша? — Да отъебись ты. — Дарина? — Вот мерзота. — Скря, это ж не моя мама? Антон брякает это в шутку, но всё внутри замирает от этой мысли. Они, конечно, не в идиотском американском ситкоме, но чем черт не шутит. Идеи для идиотских американских ситкомов ведь откуда-то берутся. — Шастун, блядь, ну ты че. — Слушай, тогда у нас закончились общие знакомые девушки. Или это не девушка? — последний вариант. — Еще одно слово в этом ключе, и я бросаю трубку. — Стой! Ладно-ладно, просто я реально больше не знаю никого! Из девушек только Ира осталась, но это же не она. Многозначительное молчание. Антону везет, что он сидит на унитазе: от такой новости и обосраться недолго. — Ты гонишь, — в полном охуевании произносит он. — Я ничего не говорил. — Да вы же ненавидите друг друга! Это не преувеличение. Кажется, на свете не существует людей, которые раздражают друг друга больше, чем Эд с Ирой. Между ними всё не заладилось с самого начала. Эд — друг детства, с которым они сконтачились еще мелкие во дворе, Ира — подруга со школы, с первого класса. Когда-то Антон решил их познакомить, и это был взрыв: они реально чуть не подрались из-за какой-то хуйни. Дальше хуже: почти каждая их встреча заканчивалась если не ссорой, то как минимум пассивно-агрессивными выпадами. Ира говорит, что Эд — «тупой быдлан», который умеет лишь вертеть пластинки — и вертеть всё на хую. Прямолинейный, упрямый, беспардонный, он раздражает ее одним фактом своего существования. Эд уверен, что Ира — «безмозглая сука», которая скачет с хрена на хрен и сосет из мужиков деньги — и душу. Хитрая, высокомерная, щелкающая людей как орехи, она бесит его одним своим видом. По ощущениям Антона, даже если эти двое попадут в «Пилу», где их поставят перед выбором переспать или выстрелить себе в лицо из дробовика, они спросят: «Так, и где тут дробовик?» — Скря? — зовет Антон, поняв, что друг не стремится отвечать. — Ну че? — Хуй в очо, блин! — рявкает он и тут же боязливо косится на дверь — надеется, что Арсению спится крепко. И шепотом продолжает: — Вы что, переспали? — Какой же ты доебистый, Шаст, — Эд вздыхает с таким звуком, будто кто-то проткнул ножом надувной круг. — Трахнулись, да. Я был злой, и тут она приперлась, хотя ее никто не звал. Начала там загонять что-то Паше, а мы до этого как раз базарили… Короче, я психанул. И в итоге сам не знаю, как так вышло. Очнулся, когда уже презак стягивал. — А она что? — Сказала, что слухи обо мне преувеличены. И что мой хер похож на редиску. — Но он же не похож. — Не похож. Спасибо за поддержку, хоть я и не буду уточнять, откуда у тебя такие познания. Такие познания есть у всех, кто хоть раз бухал с Эдом. Напиваясь, тот творит абсолютную дичь, и ходить по квартире голозадым десантом — еще не самое страшное из его арсенала. Как хорошо, что он бросил пить полгода назад. — И что ты… — Ничего делать я не планирую, — отрезает Эд. — Шаст, я не вижу смысла об этом говорить. Всё, давай, мне пора, если будут проблемы с твоим Иисусом — звони. И он бросает трубку, а ведь Антон так хочет отвлечься на чужие проблемы и не думать о своих. Ну, это вам не Газпром, мечты не сбываются. *** По-прежнему пребывая в шоке от новости о том, что его самые близкие друзья трахнулись, Антон шлепает на кухню и готовит единственное подвластное ему блюдо — омлет с помидорами. Судя по инструкции к Арсеньевским таблеткам, тот проснется скоро и наверняка жутко голодный после таких эмоциональных перепадов. Убрав скворчащую сковородку с плиты, Антон выключает газ и просто слоняется по дому, рассматривая его незамысловатое убранство. Арсений не озаботился ничем, что обычно вписывают в интерьер для уюта: картины там, цветы в горшках, какие-нибудь статуэтки. Даже у Антона в общаге на полке стоит подаренная другом фигурка Человека-паука, а еще хилый кактус, который скорее мертв, чем жив, но упрямо борется за бренное существование. А у Арсения — ничего. Выбор мебели и техники прописан исключительно необходимостью, а не велением души. У старых егерей, живущих посреди леса, и то на стенах висят близкие их сердцу трупики животных, а тут? А еще удивительно, что в доме нет ни одной иконы, хотя бы крохотной. Не висит на стене религиозный календарь с отмеченными праздниками, не пахнет ладаном и церковными свечами. И бидончика со святой водой нигде не примостилось. Слишком подозрительно, что верующий человек обходится дома без привычных атрибутов. Возможно, конечно, ему этого всего и в церкви хватает, и Антон зря загоняется, но он никак не может избавиться от ощущения нескладности. Спустя пару часов парень сидит на диване в кромешной темноте и смотрит на мечущееся в камине пламя, когда Арсений заходит в комнату. За окном по-прежнему льет дождь, и из-за плотных туч не виден даже маленький кусочек луны — никакого света. — Доброй, видимо, ночи, — сонно бормочет Арсений, стоя в дверном проеме и кутаясь в плед, хотя в комнате тепло. Его волосы смешно топорщатся с одной стороны, а веки опухшие от сна. — Как ты себя чувствуешь? — ласково спрашивает Антон, надеясь, что нежность в голосе сделает незаметной очередную попытку перейти на «ты». — Лучше, чем могло бы быть, — слегка пошатываясь, Арсений подходит к дивану и падает в самый угол, подальше от Антона. Трет ладонью лицо — рука слегка дрожит. — А ты как? — Нормально, альфы же легче всё это переносят. Мы должны быть полными сил, чтобы трахать одну омегу за другой, и всё такое. Он, конечно, шутит, хотя альфы и правда легче переносят все эти гормональные всплески, да и с самоконтролем у них получше. Антон, несмотря на перепады возбуждения и позднее время, чувствует себя на удивление бодрым. Особенно сейчас, когда из-за таблеток от Арсения не прет его естественным запахом. — Тебе повезло родиться альфой. — Не знаю, — Антон пожимает плечами, и это все телодвижения, которые он может себе позволить: нужно, чтобы Арсений чувствовал себя в безопасности. — К альфам так много претензий, что иногда хочется стать омегой. Тяжело быть альфой, если ты не агрессивный шкаф без эмоций… — Знаешь, есть большая разница между альфами, которым всего лишь нельзя плакать и носить розовое, и омегами, которых могут изнасиловать в темном переулке. Антону становится стыдно — Арсений прав. Восемьдесят пять процентов жертв изнасилований — омеги, рядом с которыми альфы не смогли сдержать свое возбуждение; только недавно об этом социальную рекламу по телику крутили. — Я так никогда не сделаю, — брякает Антон стыдливо. — Черт, ну, я надеюсь на это… — Знаю, — Арсений неожиданно смеется, усаживаясь на диване набок, лицом к нему. — Ты меня удивил, Антон. Спасибо за то, что не воспользовался возможностью и не покрыл меня. Это не похоже на тех альф, с кем я был знаком. Антон представляет себе ужасные сцены, где прихожане толпой насилуют бедного священника, и его начинает тошнить. Плывущий с кухни запах жареных яиц с помидорами лишь усиливает это чувство. — А с какими альфами ты был знаком? — С теми, которые просто берут свое, — хмыкает Арсений. — Ну, они думают, что свое. Знаешь, я ведь не всегда был пастором. Раньше жил в Москве, работал обычным офисным клерком. График пять-два, опенспейс, куча бумажек, степлеры. Легко представить: Арсений в строгом костюме среди белых икеевских столов. Рассуждает о стоимости акций на рынке, или о падении прибыли, или о графике запросов в Гугле, или что там обсуждают в офисах. — И мой начальник, — продолжает Арсений, — постоянно зажимал меня где ни попадя. В своем кабинете, в туалете, в пустой переговорке. Я этого не хотел, но ты же в курсе, как тело реагирует: раздвигаешь ноги, а потом уже приходишь в себя. И ничего с этим не поделать, я же вроде как сам соглашался, — он говорит спокойно, будто это дела давно минувших дней, отрефлексировано и забыто. — Это харассмент, вообще-то, — как юный менеджер, Антон еще на первом курсе проходил основы деловой этики и знает, что начальник и подчиненный — это табу. — Почему ты не уволился? — Потому что тогда не понимал, что не так. Думаю, Руслан, мой начальник, и сам этого не понимал. Для него это вполне простая логика: хочется секса — так надо заняться сексом. От желания врезать этому Руслану у Антона сжимаются кулаки, но он глубоко вдыхает и медленно выдыхает, чтобы успокоиться. — И поэтому ты уехал в эту глушь? — Не из-за него, нет, — Арсений качает головой и закрывает глаза, вспоминая. — Но это было постоянно. В супермаркете нельзя капусту выбрать, чтобы в отделе с овощами о тебя не потерся какой-нибудь альфач. И это с учетом того, что от меня и так пахло другим альфой. До этого момента Антон никогда не задумывался о том, как же хуево живется омегам. Постоянные домогательства, обвинения «сами виноваты», гора стереотипов сверху, пошлый свист вслед. Сам Антон, конечно, так никогда не делал — но не раз был свидетелем подобных сцен. — Отвратительно, — искренне говорит он. — До меня только дошло, как это всё мерзко. Арсений улыбается, глядя на него. — Ты милый парень, Антон. Если бы не запах и твое непробиваемое упорство, я бы никогда не подумал, что ты альфа. — Не все альфы ужасные… Я имею в виду, что ужасных полно, но есть и нормальные. У меня лучшие друзья альфы, и… Антон вспоминает, как поступает с любовниками Ира и как часто меняет девушек Эд, и что-то он уже не уверен, что те такие уж благородные. — Есть, — соглашается Арсений внезапно, он выглядит таким нежным в золотых и оранжевых отсветах огня. — Но я устал от всего этого. От того, что всё в мире крутится вокруг секса и отношений. — Может, я смогу вернуть твою веру в людей… — Нет, — перебивает его Арсений, снова улыбается мягко, чуть приподнимая уголки губ. — Даже если бы я и захотел, я не могу. — Что? Почему? — Я принял обет безбрачия. Эта новость падает Антону на голову тяжелым литым крестом размером с человеческий рост. Вот уж чего он точно не ожидал, так это обета безбрачия. Лучше бы Арсений сказал, что влюблен в другого. Или что он натурал, например, чем черт не шутит. *** Стояк становится неотъемлемым спутником Антона, потому что парень ходит в церковь абсолютно на все службы: утреннюю, дневную, вечернюю. В итоге всё время он проводит либо в церкви, либо около нее, ошиваясь вокруг как бездомная собака. Лишь после завершения всех обрядов плетется домой, где смотрит с бабушкой несколько серий глупого мексиканского сериала. Иногда Антон слабовольно представляет себя какой-нибудь Хуанитой, которую сама судьба разделила с ее любимым Педро… Но потом на улице истошно вопит петух, и вся драматичная картина рушится. Больше Антон не причащается: он лишь наблюдает с последнего ряда скамеек. Не подходит близко к Арсению, чтобы не нервировать своим запахом, но и держаться совсем уж в стороне от него не может. К Арсению тянет болезненно. Словно кто-то привязал Антона шипастой проволокой к этому омеге: колет до крови, но освободиться невозможно. Иногда, в церкви, они сталкиваются взглядами, и от этого короткого контакта становится так тепло и хорошо, что Антон готов колоться и дальше. Эд по телефону советует забить и найти себе какую-нибудь бету для отвлечения, Ира — нагнуть Арсения где-нибудь в пролеске по пути домой. Антону не нравится ни один из этих вариантов. Сидя на кухне, он гоняет ложкой клубнику в молоке и в очередной раз вспоминает разговор недельной давности с Арсением. Как легко тот сказал про обет, сколько решимости было в его голосе. Антон слишком нежно относится к Арсению и слишком его уважает, чтобы сломать его волю и сделать своим насильно. Да и не принесет это никому счастья. — Что, Антошенька, невесел? Что головушку повесил? — цитирует бабушка «Конька-горбунка», заходя на кухню. На ней ее любимый фартук в цветочек, в котором она обычно возится в саду. — Да ничего, бабуль, нормально всё, — бубнит Антон, сталкивая трехпалубный клубничный корабль с двухпалубным в импровизированном молочном море. — Просто погода дерь… не радует. И правда: всю неделю льет дождь как из ведра. Соседи жалуются, что цветы ливнем помяло, а овощи такими темпами вообще сгниют. — А, по-моему, прекрасная погода, — улыбается бабушка. — Свежо, хорошо, никакой тебе жары. Не погуляешь, конечно, зато как приятно дома сидеть! — Да уж, — бубнит Антон, представляя, как завтра опять пойдет на утреннюю службу под дождем. — Погодка кайф. — Антош, не унывай. Сейчас вот баньку растопим, к нам пастор придет. Может, он развеет твои думы тяжелые? Антон чуть не роняет ложку. — Чего? — он даже на стуле привстает. — Арсений придет? — Да, милый. Мы после службы вечерней разговорились, оказалось, что у него горячую воду отключили. Я и пригласила к нам, в конце концов, разве нам жалко? Думаю подготовить ему комнату для гостей, не идти же ему потом домой в ночи… Видимо, мексиканский сериал на сегодня откладывается. Антон в красках представляет, как Арсений стоит обнаженный посреди помывочной, весь в пене, берет таз с водой, поливает себя сверху… А потом, возможно, идет в парилку, просит Антона отхлестать его веником… От картинок перед глазами у Антона опять встает, но он так привык к постоянному стояку, что уже не реагирует. По ночам ему снится Арсений — как тот в откровенных позах умоляет себя трахнуть. Встает на колени, выгибаясь. Ложится на пол, разводя широко ноги, поддерживая их под коленями. Сжимает член через строгие брюки, и сзади весь мокнет от выступившей смазки. Во снах они не трахаются — но Антону достаточно и этого, чтобы проснуться от жара в паху и обнаружить сбитую простынь с потеками спермы на ней. У него даже в подростковом возрасте не было мокрых снов, а тут на тебе. За неделю он устал уже застирывать простынь, пока бабушка не видит. А бабушка тем временем, счастливая от скорого прихода гостя, идет обустраивать комнату, смежную с комнатой Антона. Они еще и спать будут через стенку, вот же ирония судьбы. Учитывая баню, и правда «Ирония судьбы». *** Антон решает помыться до прихода Арсения, чтобы не спорить с ним на тему, кто же пойдет в баню первым. Зная нарочитую вежливость пастора, тот наверняка уступит, и Антон во время мытья будет неловко переминаться от мысли, что его истинный сидит за дверью и ждет. Поэтому парень быстро намыливается, остервенело возя мочалкой по влажному телу. В моечной жарко, и после холодной улицы и промерзлого дома приятно погреть кости в тепле — но тормозить нельзя. Арсений придет с минуты на минуту, наверняка он уже шлепает по центральной улице деревни, прикрываясь зонтиком от дроби дождя. Пена с волос стекает в глаза, вода попадает в нос, Антон отфыркивается, ковшом наполняя металлический таз. Полный, тот реально тяжелый, и слишком щуплый для альфы парень едва не кряхтит, поднимая его. — Добрый вечер, — слышится бархатный голос сзади, спину обдает холодным воздухом из открытой двери, и Антон от неожиданности отпускает таз. — Блядь! Тот падает на ногу, чуть не пробивая кость железным боком, вода растекается по полу. Антон матерится, скачет на одной ноге, отчего-то не боясь поскользнуться и улететь в стену. Зря, потому что на мокром деревянном полу он скользит в момент — и впечатывается в Арсения, на автомате обнимая его скользкими мыльными руками. Его лицо так близко: Антон почти упирается носом ему в висок. Чувствует его руки на поясе, крепко удерживающие от падения, слышит мерное дыхание. Они стоят в этой застывшей позе слишком долго, неприлично долго, особенно с учетом того, что на Арсении лишь крохотное полотенце, повязанное на бедрах, а Антон вообще голый. Мыльная пена над губой щекочет нос, и Антон громко чихает, утыкаясь в плечо Арсения. Это выводит их обоих из транса, Арсений осторожно убирает руки и отодвигается, тихо посмеиваясь. — Ваша ловкость поражает из раза в раз. Опять перешел на «вы», засранец. — Да уж, — виновато мнется Антон, вытирая нос и отходя как можно дальше. Вспоминает наконец, прикрывает руками пах. Член мгновенно реагирует на присутствие омеги, пусть его запах и приглушен таблетками, — слегка напрягается, покачиваясь от прилива крови. — Не стесняйтесь, я ведь там уже всё видел, — пожимает Арсений плечами, кивая вниз. В противовес словам по его щекам расползается румянец, но, возможно, это из-за температуры в комнате. Антон как раз недавно обдавал водой камни в парилке, и жар идет от нее. — Э-э-э… — Я на таблетках и каплях для носа, так что почти ничего не чувствую, — продолжает тот. — Но для вас это может быть сложно, да? Антон медленно переводит взгляд с лица Арсения ниже. Осматривает трогательно худые плечи, усыпанные родинками. Бледную грудь с темными сосками. По-омежьи мягкий на вид живот с очаровательной впадинкой между прямыми мышцами. Рваный шрам сбоку, скорее всего от аппендицита. Дорожку темных волос, уходящую под полотенце. Само полотенце, длины которого хватает ровно на то, чтобы прикрыть член. Собственный член напрягается, толкаясь в сжатые у паха руки. Антон на автомате облизывает губы — Арсений, естественно, замечает его жест. — Вижу, что сложно. А я хотел попросить вас потереть мне спину… В его голосе нет ни капли игривости — он не флиртует, но Антон всё равно стонет от разочарования и возбуждения одновременно: — Вы это специально! — Немного, — Арсений улыбается. — Простите, сам не знаю, что со мной. По-моему, из-за таблеток у меня слегка поехала крыша. — Простите, что вам приходится их пить из-за меня. — Ну, господня воля — наша доля, — пожимает плечами тот. — Пожалуй, выйду и подожду в предбаннике, — он оборачивается к двери, как Антон касается его плеча — секундно, не позволяя себе больше. — Можете остаться, если вас не смущает… Ну… — Ваша эрекция? Несмотря на то, что «эрекция» — одно из самых несексуальных слов в мире, из уст Арсения оно звучит так, что Антону хочется заскулить, запереться в парилке и подрочить. — Ну… да, она. — Не смущает. Пока общая деревенская баня не сгорела, многие там вместе мылись, так что я и не такое видел. Да и почему меня должны смущать пенисы, я же сам мужчина… Пенис — еще одно максимально не эротичное слово, но и оно кажется верхом лексического разврата. Хотя мысль о том, что его истинный обнажался рядом с кучей левых мужиков, немного отрезвляет. Антон вздыхает и убирает руки от паха: нужно их освободить, чтобы поднять с пола таз. Он чувствует, как текут по телу островки пены, щекочут. Арсений наблюдает за ним, а потом с небольшой заминкой снимает полотенце, кидает его на ближайшую табуретку. Антон чуть не роняет таз во второй раз: только благодаря обостренным рефлексам подхватывает его и прижимает к себе. Никогда в жизни он не думал, что обычное мытье станет для него таким испытанием. *** До побелевших костяшек сжимая чужую ярко-желтую мочалку, Антон осторожно проводит ею по бледным острым лопаткам, по выступающим позвонкам, по тонкой шее. Уговаривает себя не опускать взгляд, не смотреть вниз, но всё равно не сдерживается и косится. У Арсения идеальная задница: такая упругая на вид, а кожа выглядит такой нежной, что сильнее всего на свете хочется шлепнуть по ней, встать на колени и прикусить. Раздвинуть ягодицы, провести языком по ложбинке… У Антона стоит так сильно, что головка почти касается чужой поясницы с очаровательными ямочками. Если Арсений случайно отступит, мазнув кожей по его члену, Антон сто процентов кончит: он и без того еле сдерживается. Пусть запах и перебит гормональными таблетками, но обычное человеческое возбуждение, независимое от вида, никуда не девается. Щелка сочится смазкой, прозрачная вязкая капля растягивается и падает на мокрый пол. — Сомневаюсь, что на мне такой слой грязи. Я вроде священник, а не шахтер, — посмеивается Арсений, и Антон убирает руку: оказывается, он уже минуты две трет одно и то же место на боку, и кожа там раскраснелась. — Прости, — выдыхает он, споласкивая мочалку в тазу. — Задумался. — О чем? — Арсений поворачивается к нему. Мокрая челка смешно зачесана назад, на ресницах тоже капельки воды, будто роса на лепестках. Глаза темные — в полумраке помывочной не различить их цвета. — О тебе, — честно признается Антон. — Понимаю, — он опускает взгляд, и парень лишь сейчас замечает: у него тоже стоит. Стояк не слабее, чем у Антона. Крупный розовый член, обрезанный — как и у всех омег, с гладкой яркой головкой, вздернутой кверху — тоже как у всех омег. — Это… как… что…. — бормочет Антон, силясь сообразить, стал ли причиной такого возбуждения он сам, или дело в чем-то другом. Вся кровь отлила от мозга к паху, так что думается с трудом. — Я недооценил свое тело, — объясняет Арсений. Отходит, берет другой таз, поменьше, и зачерпывает прямо им холодную воду из ведра. — То есть? — То есть запаха-то я не чувствую, но само присутствие красивого парня рядом, оказывается, способно вывести из равновесия, — и на последнем слове выливает на голову таз холодной воды, вздрагивает. Он выглядит на удивление спокойным, но скорее всего дело в таблетках: они не только усмиряют гормоны, но и работают как слабые транквилизаторы, снижая эмоциональную реакцию. — Ты точно хочешь меня добить, — выдыхает Антон, закрывая лицо ладонями. — Это просто невыносимо. — Прости. Если бы не обет, мы бы уже переспали. — Ты делаешь только хуже, — бормочет парень в ладони. — Прости, — повторяет Арсений. — Мне выйти? — Нет, не надо, я в порядке! Антон отнимает руки от лица, а потом берет таз из рук Арсения, точно так же набирает холодной воды и выливает себе на голову. Оказывается, этот лайфхак из фильмов реально работает: сложно думать о сексе, когда по члену будто глыбой льда провели. — Слушай, — зовет Антон, встряхивая мокрыми волосами, — а в чем суть обета? — Антон, это обет безбрачия. Его суть в том, чтобы не вступать в брак. Брак — это не только расписаться в загсе. Под этим словом подразумевается и форма отношений альфы и покрытого им омеги. Покрыть — значит кончить в омегу, а не спустить на спину, живот или в презерватив. Это необязательно ведет к зачатию, потому что зачать можно лишь во время течки. Но «покрытие» означает партнерство: запахи обоих партнеров смешиваются, надолго оставаясь на телах. Служат другим сигналом: «я занят». — А если… — задумчиво начинает Антон, но Арсений его перебивает: — Это касается секса в принципе. В любой форме, включая оральный, петтинг и так далее. — Но… — Потому что это греховные мысли, которые занимают ум, — отрезает Арсений. — Ты должен быть верен Богу, думать о благе, а не о том, чтобы прыгнуть в койку. — Да подожди ты, — хмурится он. — А если исключить секс? Отношения возможны? — Что? У Арсения такое растерянное выражение лица, что Антон перестает хмуриться и смеется. Споласкивает себя водой из другого таза, уже теплой. — Говорю, если мы не будем заниматься сексом, мы можем быть вместе? Теоретически? Это спонтанный вопрос — Антон не думает толком. Больше всего на свете он хочет секса с Арсением, а сейчас так легко и непринужденно идет в прямо противоположную сторону. — Не знаю, — Арсений садится на лавку, задумчиво рассматривая пол под ногами. — Не думаю, что это правильно. Ведь, получается, я всё равно буду посвящать себя тебе, а не Богу. — Эй, ну я не буду с ним соперничать, окей? — Антон присаживается перед ним на корточки, ноги слегка разъезжаются на скользком полу. Он старается не смотреть на член Арсения, который находится почти на уровне его лица. — У вас там с ним свои терки. — Антон, — строго говорит Арсений, хоть и улыбается, — нельзя так говорить. Речь о Боге, а не о продавце в пивном. — Прости! Но я серьезно. Без секса, без… поцелуев, если хочешь. Это ведь возможно. Я не животное там какое-нибудь, так что справлюсь, даже если будет тяжеловато. Тяжело вата, — тупо добавляет он. Арсений фыркает, но задумывается всерьез — это видно. Ломается, губы покусывает, трет механически коленку, будто та волшебная лампа, и из нее может вылезти Джинн и решить все их проблемы. — А зачем тебе это, Антон? Антон сам не знает, зачем это ему. Вроде не сошелся свет клином на истинном, но тянет же к нему, сука, так, что дышать тяжело. И дело не в сексе — не только в нем. Просто тянет — и всё тут. — Нравишься ты мне, — неуверенно отвечает Антон, садясь по-турецки прямо на пол. — Да и, раз мы истинные, это что-то да значит. Попробуем, да? Ты не переживай, я все твои грехи на себя возьму, если что, сам потом перед этим дедулей на облачке отчитаюсь. Арсений соглашается. После большой паузы, мнется, ломается, долго смотрит на разводы воды на полу — но соглашается. Той ночью Антон не спит. Он всю ночь ворочается, силясь услышать хотя бы мерное дыхание за стенкой, но не слышит ничего. Измученный фантазиями о том, как его истинный приходит к нему среди ночи с какой-нибудь дурацкой причиной вроде «Мне приснился кошмар», он засыпает лишь под утро. Арсений уходит до его пробуждения. *** Июль подходит к концу, но, несмотря на перевалившее за половину лето, Антон не думает о скорой осени — он счастлив так бесконечно, как может быть счастлив влюбленный человек. Он не знает, когда обычный человеческий интерес к Арсению перерастает во влюбленность, он просто доходит до этого факта однажды. Во время очередной проповеди, когда смотрит на своего истинного и понимает: вот оно. Все эти дурацкие метафоры про бабочек в животе и ветер в голове, про бешеный стук сердца и нежность, переливающуюся через край, — всё это про него. Он и раньше влюблялся, но так сильно — никогда. Чувства не застилают ему глаза, и он видит в Арсении недостатки: порой излишнюю обидчивость, двойные стандарты, иногда неуместный сарказм. А еще религиозность, конечно, для Антона это тоже весомый недостаток. Но вместе с этим Арсений чертовски умный, знает много удивительных фактов и историй, а его чувство юмора… Он может рассмешить совершенно внезапно, какой-нибудь сумасшедшей мыслью — у него вообще склад ума такой, какой Антон ни у кого не встречал. Антон вообще такого как Арсений никогда не встречал и, наверное, никогда и не встретит. И он за всю жизнь не смеялся столько, сколько за последние две недели. И вот он снова смеется, когда Арсений сначала ошибается и вместо «телеграф» говорит «теплеграф», а потом каламбурит совершенно по-дурацки: что это там, где тепло. И граф. Перекладывая кусок пирога в бумажную тарелку — не хватало еще подавиться, — парень вытирает слезы, выступившие в уголках глаз. Они вышли на пикник между дневной и вечерней службами, прямо за церковью расстелили покрывало на лужайке. Арсений переоделся заранее: снял привычные строгие брюки и рубашку, надел шорты и белую футболку. Антон старается не залипать на вытянутые ноги, не тронутые загаром. Стройные, с крепкими бедрами, тонкими щиколотками, острыми коленями, аккуратными ступнями с идеальным подъемом… Обнаружить в себе футфетиш к девятнадцати годам — не так уж и плохо. Открывать в себе новое — всегда здорово. — Не помню, почему ко мне привязалось это прозвище, но меня так называли до одиннадцатого класса. Думаю, многие даже не знали, как меня зовут, всё Граф да Граф. Учитывая, что всё это время я ходил в церковную школу, это… — Ты с детства религиозен? — перебивает его Антон и ловит недовольный взгляд. — Родители религиозны, поэтому и я пожинал плоды их веры, — щурится, но не от недовольства, а потому что солнце опять рвется в их уютный уголок. С тех пор, как они начали встречаться, погода стоит жаркая и яркая, дожди закончились. Антон не думает, что это совпадение. Как и все влюбленные, он видит Тайные Знаки Судьбы. — Слушай, а ты… Ну, правда веришь? — осторожно спрашивает он, словно доставая сигарету на заправке. С удивлением понимает, что ни разу не курил с момента встречи с Арсением, пачка так и лежит в чемодане — и рука к ней не тянется. — В Бога? — на удивление спокойно уточняет Арсений, прикрывает глаза ладонью от лучей, чтобы посмотреть на Антона снизу вверх. — Нет, в Санта-Клауса, — тот фыркает. — Черт, прости, дурацкий вопрос. Сам не знаю, зачем спросил. — Тебя удивит ответ, — он делает выразительную паузу, всё-таки прикрывает веки и тихо говорит: — Нет, не верю. Антон, успевший было снова приступить к поеданию пирога, клацает зубами мимо — по воздуху. — Не веришь? В смысле? — Нимб на коромысле, — Арсений тихо смеется. — Это сложно объяснить. Я верю, что существуют какие-то высшие силы, возможно, что-то, что человечество пока не способно объяснить… Но то, что написано в Библии, это лишь сборник мифов для придания религии индивидуального окраса. Антон откладывает пирог подальше, пока от шока не выронил его и не заляпал вишневым вареньем футболку, джинсы и покрывало, а то и самого Арсения. — Ты гонишь? Арс, ты священник! — Так сложились обстоятельства. — Да какие в жопу обстоятельства! — Антон не зол, скорее удивлен так сильно, что эмоции захлестывают. — Ты же каждый день про плоть и кровь Бога рассказываешь! — Не Бога, а Иисуса, это его сын. — Разве они не едины вместе со Святым духом? — Бито, — смеется Арсений. Он открывает глаза и медленно садится спиной к солнцу — лицом к Антону. — У меня был период, когда я верил. Ударился в религию, бросил всё и поступил в семинарию. Не знаю, почему я думал, что там обрету счастье… Хотя, думаю, тогда я был счастлив. И, кстати, фактически я не священник, а монах, я ведь соблюдаю целибат. — А нахуя? — выпаливает Антон и тут же добавляет: — Пардоньте за мой французский, пастор. Арсений садится «бабочкой», разводя ноги — Антон залипает, глядя на внутреннюю сторону бедра. Как же хочется провести по ней носом, вдыхая такой слабый сейчас перцовый запах, вылизать. Оставить свою метку зубами, чтобы никто не посмел трогать. — Потому что я уже принял это решение, и отступить от него будет изменой Богу, — серьезно говорит Арсений, вырывая из фантазий. — Ты стебешься надо мной, — Антон поднимает брови. — Только что же сказал, что в Бога не веришь! — Знаю, — Арсений теряет серьезность и снова смеется, — пойми, я так долго в этом, что не вижу смысла что-то менять. Религия помогает людям, она успокаивает, дает надежду. Все эти люди, — он описывает жестом церковь, — надеются на меня, я не могу их подвести. Я для них пример. К тому же это не доставляет мне неудобств. — Поэтому ты сидишь на таблетках, — ворчит Антон себе под нос. Его не раздражает сам Арсений — но его дурацкая логика раздражение вызывает. — Это да, — морщится тот. — И чем больше я читаю про первую течку после обретения истинного, тем дурнее мне становится. Если верить описанию в интернете, это хуже одержимости дьяволом. Плюс восприимчивость к таблеткам снизилась из-за постоянного приема… Черт, течка! Антон совсем забыл о ней, а ведь за свое пребывание в деревне он так или иначе ее застанет — гон у омег случается примерно раз в два месяца. Если уж в первый день их встречи Арсений так сильно тек, хотя это было просто выделением смазки от возбуждения, то что будет во время самого гона — Антон боится даже представить. — А когда у тебя она? — По календарю — послезавтра, но это условно, сам понимаешь. Церковь в эти дни будет открыта, за ней присмотрит Ваня, — Антон с трудом вспоминает щуплого парнишку, который помогает в церкви, — но службы проводиться не будут. Думаю, нам с тобой тоже лучше не видеться в эти дни. Антон ни разу не видел омег во время течки. Только в порно: горящие глаза, тяжелое дыхание, инстинктивно раздвинутые ноги, смазка сочится, пальцы сжимают покрывало… Это, безусловно, возбуждающее зрелище. Пожалуй, в таком состоянии ему и правда лучше своего истинного не видеть. — Я буду волноваться, — ласково говорит Антон, протягивая руку, чтобы погладить Арсения по плечу, но вовремя одергивает себя: касаться друг друга — не в их правилах, они держатся на расстоянии. — Так что ты хотя бы звони. — Конечно, хотя вряд ли я смогу сказать тебе что-то внятное. В эти дни обычно так сильно ведет, что ни о чем, кроме секса, думать не получается. Антон косится на пирог и вспоминает сюжет «Американского пирога». Что ж, может, из него выйдет не такой уж плохой сексуальный партнер, всё равно никто другой ему в ближайшую жизнь не светит. *** — Дрочу раз по восемь в день, а так ничего, держусь, — устало бормочет Антон в трубку. — А у тебя как дела? Что-нибудь интересное там происходит, пока я в деревне? — Да не, ниче, — хрипит Эд. Они стабильно созваниваются каждый день, но связь в деревне такая, что порой они и пары минут не успевают проболтать — вырубает. — Всё спокойно, но… Я че звоню-то… Короче, совет твой нужен. Вот так прикол. Эд никогда не просит советов — он сам их раздает (еще пиздюли, но их обычно Антон не получает). А тут, судя по его тихому голосу и этим заминкам, случилось что-то серьезное. — Скря? Что такое? — Типа… Сука, как объяснить-то. Антон напрягается: вот уж точно не похоже на Эда. — Ты начинаешь меня пугать, Эд. Что случилось? Ты подхватил что-то? Анализы делал? Всё плохо? — тараторит он. — Сплюнь, — тот почти рычит в трубку. — Да блядь, тупая ситуэйшн. Вот смотри, ты же у нас сопля соплёй, спец по эмоциям, да? — Ну, допустим, — на это невозможно обижаться. Что поделать: он и правда чувствительный. — Если предположить — тупо предположить, усек? — что мне кто-то понравился… Как я могу от этого избавиться? Может, есть какая-то техника ниндзя, типа там упражнения на эмоции. — Скря, ты что… влюбился? — неверяще уточняет он. Антон скорее бы поверил в то, что Эд при всей его осторожности подхватил какую-то половую инфекцию. На его памяти друг ни разу не влюблялся. Порой он встречался с кем-то, и партнер из него выходил на удивление хороший: нежный, заботливый, внимательный. Видя его с девушками, Антон сам тосковал по отношениям, если в тот момент был одинок. Но Эд никогда не влюблялся, просто обычно говорил «(Имя) классная» или «С (имя) весело». Девушки менялись так часто, что Антон бросил попытки запоминать, как их зовут. — Да нихуя подобного, — гаркает он, — есть там одна… Никак из головы не выходит эта овца. — Ты такой романтичный. — Заткнись! Я к тебе за советом. Если не знаешь, так и скажи, хули ты мне тут щас будешь характеристиками сыпать. — Ладно-ладно. Скря, только сначала вопрос: а что плохого в чувствах? Или эта девушка не отвечает тебе взаимностью? — Да она пизданутая, черт ее разберет, шо там у нее в башке. Картинка начинает складываться. Антон вспоминает о том случае, когда Эд с Ирой переспали, а теперь тот влюбился в «пизданутую» девушку. А тот за всё время их знакомства так говорил лишь об Ире. — Ты про Иру, — не вопрос. — Да с хуя ты взял, что я про Шпроту? — А ты не про нее? — Про нее. — Вы же всего раз переспали. Что это за секс, что она теперь у тебя из головы не выходит? — размышляет Антон скорее сам с собой. — Жалею всё сильнее, что мне этого, наверно, никогда не познать… — Секса со Шпротой? — Секса вообще. — Не ссы, прорвемся. И, кстати, я не говорил, что это было всего раз. Просто… черт, я не знаю, как это происходит. Вот мы сремся, а вот уже трахаемся. И я… Она так меня бесит, ты не представляешь. И в то же время… Сначала это было по фану, а пару дней назад мы с ней разговорились, ну, после секса, и как-то… Я ее во многом понимаю, в общем. Пожалуй, это самое длинное, что Антон когда-либо слышал от Эда. На тему любви и отношений так точно. — А она что? — Не знаю. Не уверен, что ваще хочу знать. По чесноку, мне без этого всего охуенно жилось. Ни разу не было такого, чтобы я стремался кому-то написать, а тут смотрю тупо в Телегу и думаю: «Бля, а че ей написать». — Просто будь собой… — Антон вспоминает, как Эд ведет себя обычно — чудо, что он вообще привлекает девушек со своим поведением в стиле «че-каво, ебана-коребана». — Нет, не будь собой. — Я же врубаюсь, что не ее вариант. Она окучивает этих дохлых омежек с толстыми кошельками, а я что могу ей дать? — Ты ведь не знаешь, что ей нужно. Может, она как раз устала от них и ей не хватает кого-то сильного рядом? В конце концов, вид не определяет наш характер. — Но от своей натуры не убежишь. — По своей натуре ты не должен был влюбиться в альфу. Эд молчит долго, в трубке слышится лишь его тяжелое дыхание. Антон не торопит, потому что понимает: тот пытается смириться с первыми в жизни сложностями, которые не может побороть одним махом. Антону самому тяжело: раньше казалось, что любовь — она как в мультиках. Ты встречаешь своего принца или принцессу, и дальше всё налаживается само собой. А оказывается, мультики не зря заканчиваются, когда герои обретают друг друга — и потом сразу свадьба эпилогом. Где все эти трудности отношений? Где мультяшная инструкция, что делать, если твой омега принял обет безбрачия? А если он живет в глухой деревне, как отшельник, а ты дитя мегаполиса? Где реалистичные мультики, сука? Дисней, вы чем там занимаетесь вообще? *** День Икс наступает уже на следующий день после разговора с Эдом. Вернее, первый из дней Икс: гон у омег длится обычно от двух до четырех дней, а с учетом возраста Арсения (у него он для деторождения самый подходящий) меньше трех не ожидается точно. Узнаёт об этом Антон от бабушки: та уклончиво говорит, что ей позвонила соседка, которой передала подруга, что местный пастух, пасущий коров недалеко от церкви, узнал, что ближайшие четыре дня проповедей и служб не будет. Это деревня, и такая рассылка новостей здесь самая продуктивная. Сначала он порывается к Арсению домой, где последние пару недель был частым гостем. Но понимает, что такой поддержкой окажет медвежью услугу: альфа рядом с омегой во время течки — очень хуевая затея, если вы не собираетесь трахаться. А Арсений точно не собирается. Поэтому Антон уныло пропалывает бабушкины цветы, устроив жопу прямо на траве около клумбы. Погода жаркая, и в высоких перчатках по локоть руки быстро потеют. Мелкие букашки кусают за голые ноги; голову, пусть и прикрытую панамкой, печет, но парень с гордостью выдерживает все трудности. Ближе к вечеру, когда спину уже ломит, а ноги немеют до того, что по чувствительности напоминают шмат фарша, Антон всё-таки не выдерживает. Снимает перчатки, ложится на траву, вытаскивает телефон и жмет иконку «Арсений». — Да? — выдыхает тот в трубку низко и хрипло. У Антона почти встает от одного этого слова, настолько возбуждающе оно звучит. — Просто хотел узнать, как ты. Арсений молчит несколько мгновений, шумно дыша в трубку. — Так плохо не было никогда, — наконец говорит он на полустонах, голос срывается на хрип. — Как же я тебя хочу, пиздец. — Арс… — обреченно скулит Антон. — Всё тело в огне, — перебивает его тот. — Всё сводит, не могу даже сесть или лечь, сразу начинаю ворочаться, вся простынь сбилась. Она вся мокрая, Антон, из меня никогда так не текло. Это, блядь, ебаный водопад какой-то, я весь в смазке. Антон нервно сглатывает и косится на дорожку, не идет ли бабушка. Судя по тому, как горят его щеки и шея, он наверняка раскраснелся — а это точно вызовет вопросы. — Арс, потерпи пару дней, это пройдет. — Это какой-то ад, я думаю только о сексе. За сегодня раз восемьсот представил, как ты меня берешь. Сзади, сверху, по-собачьи, лежа, стоя, на столе, на кровати… Когда я принимал душ, то просто час представлял, как ты трахаешь меня, перегнув через бортик ванны… Пиздец, зачем я это всё говорю… Прости, не могу себя контролировать. — Хотя бы подрочи, — тихо советует Антон, кладет руку на пах и с силой сжимает, надеясь сбить непрошенное возбуждение. Дрочить сейчас, когда Арсений сходит с ума от желания, кажется ему предательством. — Я же отказался от плотских удовольствий, — усмехается тот безнадежно. — Мне нельзя. Но я бы хотел… чтобы это сделал ты. Ты бы это сделал? — Что? Подрочил бы тебе? Антон не знает, стоит ему подыграть или нет. Распалить ли ему Арсения еще сильнее, или, наоборот, охладить его пыл? Сказать, что фу, нет, ни за что, ты урод… Собственный член стоит колом, оттягивая дурацкие шорты в цветочек. Если бы сюда явился сам дьявол и предложил продать душу в обмен на секс с Арсением, Антон расписался в контракте, не глядя. — Конечно, подрочил, — шепчет он, медленно вставая с газона, снимает дурацкую панамку. Все мышцы болят от долгого сидения в неудобной позе, но стояк волнует его куда больше. — А вылизал бы? Ближе всего к саду старый сарай, кое-как сбитый из серых досок, — и Антон на негнущихся, дрожащих ногах идет туда, прижимая член ладонью. — Я бы сделал всё, что хочешь, Арс, — продолжает он по-прежнему шепотом, — вылизал бы тебя сзади, спереди, взял в рот. Я делал бы это медленно, неспеша, чтобы ты был на грани, я хотел бы довести тебя до такого удовольствия, какого у тебя никогда не было. Чтобы тебя трясло от желания кончить, чтобы ты умолял меня. Молился мне. Чувствуешь иронию? Зайдя в сарай, Антон прислоняется спиной к двери, глубоко вдыхая запах дерева. Дрова покосившимися стопками лежат вдоль стен, почти закрывая окна. Лишь в щели проникают слабые лучи света, и в этих желтых софитах сияет мелкая пыль. Наблюдая за ней, Антон гладит себя через ткань шорт, тяжело дышит и пытается не думать о том, что впервые в жизни занимается сексом — пусть и по телефону. — Это было бы пыткой, — подхватывает Арсений, слышен натужный скрип кровати — снова ворочается. — Потому что всё, чего я хочу сейчас, это чтобы ты уткнул меня носом в пол и грубо оттрахал. Я ведь помню твой член, Антон, он такой большой, он бы так приятно ощущался во мне… Я бы подмахивал тебе и насаживался, выгибался… Представь, как хорошо бы твой член скользил во мне, я ведь так сильно теку. Смазка бы хлюпала при каждом толчке так, будто я вытраханная сотню раз блядь, и стекала бы на пол по моим бедрам, по члену… Антон стонет и трет пальцами головку, выжимая из нее капли смазки, гладит по выступившему влажному пятну на жесткой ткани. Он сползает и садится на пол, ноги разъезжаются по пыльным деревянным доскам. — Черт, Арс, мы не должны. Тебе нельзя, — делает он последнюю попытку сохранить адекватность. — Запретный плод сладок, малыш, — Арсений с каждым словом заглатывает воздух всё сильнее, будто задыхается. — Я теперь понимаю Еву: если ей хотелось согрешить так же, как и мне, то я ее не виню. — Ты ведь не веришь в Еву, — фыркает Антон, продолжая мять член через одежду. По вискам течет пот, лоб мокрый, и парень рукавом хлопковой рубашки вытирает лицо. — Зато верю в то, как можно хотеть чего-то так сильно, что темнеет перед глазами. Мне кажется, я скоро ослепну от того, как хочу тебя. Закрываю глаза или открываю, всё равно вижу тебя: твои губы, твои руки, твой член… Когда я представляю, как вылизываю его по всей длине, как сосу, глубоко заглатывая, у меня всё дрожит. — Я тоже тебя хочу, Арс, — отчаянно. — Очень, захотел сразу, как увидел. Но я знаю, что ты не должен. Хоть я считаю это тупым, но это твое решение, и я поддерживаю тебя. Так должен поступать хороший партнер, — договаривает он и щелкает по головке, чтобы хоть немного прийти в себя. Не помогает. — Ты прав, это тупо. Антон, я жалею, что начал всю эту хуйню. Приходи ко мне, ладно? — у этого Змея-искусителя такой умоляющий голос, что Антон закусывает губу, чтобы не сорваться на короткое «да». — Приходи. Я уже готов, я лежу и жду тебя, как твоя личная шлюха, раздвинув ноги, слышишь? Я закину тебе их на плечи, когда ты будешь меня трахать, хочешь? Я сделаю что угодно, что попросишь. Это так не похоже на Арсения, на его упрямого омегу, что лишь это осознание помогает Антону держаться — и не броситься из сарая сразу же. Если бы он хоть на секунду поверил, что Арсений в своем уме, он ломанулся бы тут же, спер у кого-нибудь из соседей велосипед и поехал бы к нему. Или лошадь, если велосипеда бы не нашлось. Кого угодно, на собачьей бы упряжке по траве поехал. — Неужели ты никогда не дрочишь, Арс? Это хоть немного облегчило бы твои мучения. — Твой хер во мне облегчил бы мои мучения, — он коротко стонет и поясняет это: — Черт, проехался головкой по простыни и чуть не кончил… Что ты там… А, да. Дрочу иногда, когда это невыносимо. Потом осуждаю себя за это. — Не осуждай, это же нормально. Это просто… Тело. Если бы Бог хотел, чтобы ты не испытывал всё это, разве он бы сделал тебя таким? Судя по звукам, Арсений снова ерзает. — Тут суть в борьбе со своими желаниями, Антон. Но, кажется, я проиграл… Знаешь, что я делаю сейчас? — он хмыкает, явно не ожидая ответа: вопрос риторический. — Стою на четвереньках, прогнувшись, широко расставив ноги, чтобы всё было видно. Представляешь эту позу? Антон тоже проигрывает эту битву с самим собой — тянет завязки на шортах и вытаскивает член, крепко сжимает ствол пальцами. — Представляю, — выдыхает он, придерживая телефон плечом: вторая рука поглаживает яйца. — Уверен, ты смотришься охуенно, Арс. Ты позволил бы мне тебя вылизать? — немного смущается, потому что, оказывается, не так уж просто подобрать правильные слова, которые не звучали бы глупо или нелепо. Но Арсению, видимо, абсолютно всё равно, он возбужденно тараторит на чистом экспромте: — Конечно. Я бы приподнимал бедра, чтобы тебе было удобнее, раздвигал бы ноги еще шире, я бы стонал и выгибался от твоего языка, насаживался бы на него. Но мне этого так мало, Антон. Давай перейдем к части, где ты трахаешь меня пальцами, хорошо? — Давай. Я бы аккуратно погладил… — черт, отверстие? Анус? Вход? Антон раздраженно думает о том, что у этого места нет сексуального названия, — твою дырку. Почувствовал, как пальцы становятся влажными от твоей смазки… Подразнил бы, вставляя только по первую фалангу и тут же вынимая… Антон, зажмурившись, быстро обхватывает член кольцом из пальцев и спешно дрочит, не сдерживается. Мысль о том, что когда-нибудь его истинный позволит ему всё это, распаляет сильнее самого горячего порно, что доводилось видеть ему в жизни. — Можно я вставлю глубже? — Арсений почти скулит. — Пожалуйста, мне так мало, — снова скрип дивана. — Ты что… делаешь это? — заторможенно уточняет Антон, замерев. Смазка с собственного члена течет на пальцы, что альфам несвойственно: они обычно мало ее выделяют. Ствол ощущается в руке горячо и крепко, пульсирует от подступающего оргазма. — Да, малыш. Тру пальцами дырку, и это безумно приятно, так хорошо… Чувствую, какая она тугая, но готовая раскрыться, чтобы принять твой член. Не могу больше терпеть, черт, — Арсений громко стонет, и Антон кончает, так и не начав снова двигать рукой. Антон какое-то время сидит весь в собственной сперме и слушает тяжелое дыхание Арсения. Немного грустит, что даже в сексе по телефону не дошел до непосредственно секса: что за неудачник. — Черт, — хрипит Арсений, — Антон, прости. Не знаю, что на меня нашло, это было какое-то наваждение. Не контролировал, что говорил… Сейчас, после оргазма, его организм еще не понял, что его обманули и никакого зачатия не было и быть не могло. Тело расслабляется, мозг проясняется, давая передышку, но это продлится недолго. — Это я должен перед тобой извиняться. — Нет, — он тихо смеется, — мне наконец стало легче, поэтому спасибо. Понимаю, что через пару часов опять начнется, но тут уже Бог в помощь. *** В помощь не Бог — в помощь Антон. Следующие два дня они занимаются этим постоянно, телефон прижат к уху так, что чудом не прирос. Сарай становится любимым местом обитания, потому что ну, не дрочить же дома, где бабушка в любой момент может зайти в комнату. Антон приносит сюда старый плед и подушку, чтобы было удобнее сидеть на полу. Свет по-прежнему пробивается лишь через щели между бревнами, благодаря чему в сарае сохраняется интимный полумрак. Но с ним приходится попрощаться однажды утром, когда накануне ночью у Арсения заканчивается течка — и к нему возвращается трезвый рассудок. Антон не жалеет, потому что едва ли частые оргазмы облегчают его стыд за свержения своего истинного в пучину греха. — Я урод, — вздыхает Антон, глядя на скудное внутреннее убранство сарая. — Ничего не урод, очень даже красивый. Парень от неожиданности подпрыгивает, стукаясь головой о низкий потолок сарая. Резко поворачивается и видит стоящего в проеме Арсения — в его неизменных черных брюках и черной же рубашке с колораткой. Стоит и улыбается, придурок! — Блядь, ты напугал меня до чертей! От него по-прежнему пахнет перцем, солью и свежестью: за три дня этот запах успевает забыться, и Антон жадно вдыхает, вспоминая. По телу легкими покалываниями распространяется тепло, такое приятное прохладным утром. — Но-но, черти в аду, а мы пока на бренной земле, — смеется тот. — Прости, что напугал. Я хотел зайти за тобой перед службой и не решился звонить, вдруг ты спишь. И правда должен спать по всем признакам — ведь они полночи говорили по телефону, а учитывая, что он кончил аж четыре раза, вырубить его должно было моментально. Но вырубило только Арсения, и Антон двадцать минут слушал его мерное дыхание в трубке, пока звонок не отключился сам из-за ограничений оператора по длительности звонков. При виде Арсения сначала волной накатывает радость (его истинный прошел два километра, чтобы увидеть его раньше!), а затем — стыд. Он всё еще не может простить себе то, что не сдержался и позвонил ему тогда. Тот, очевидно, замечает сменяющиеся выражения лица, и мягко говорит: — Антон, я не злюсь, — и улыбается до морщинок у глаз. — Наоборот, благодарен, иначе в том состоянии я бы сам приперся к тебе и, стоя под дверью, умолял бы трахнуть. — Но ты ведь вообще не должен был… — Да, это грех, и грех не уложишь в орех, — кивает Арсений. — Но это лучше, чем секс. Антон с ним категорически не согласен, поэтому он лишь вяло улыбается. Ему тяжело смотреть на Арсения теперь, после всех этих фантазий, подкрепленных сбивчивыми речами и шумными вздохами в трубке. Тяжело смотреть — и не иметь возможности прикоснуться. Они стоят на расстоянии пары метров — в разных углах сарая, — и Антон чувствует желание Арсения подойти к нему и прижать к себе так же явно, как Арсений наверняка чувствует желание Антона. Хочется крепко обнять, поцеловать — хотя бы чмокнуть. В висок, в скулу, в щеку, в кончик носа. — Можно тебя обнять? — обреченно, не надеясь на положительный ответ, спрашивает Антон. Арсений смотрит на него бесконечно долго, а потом коротко кивает. Видно, как нелегко дается ему это решение, поэтому Антон подходит медленно — доски истерично скрипят под ногами, портя всю интимность момента. — Только обнять, — предупреждает Арсений, но сам делает шаг навстречу. Когда между ними остается всего ничего — несчастные полметра, если не меньше, — Антон тормозит, осторожно протягивает руку. Касается чужого предплечья, обтянутого черной тканью, плеча. Кончиками пальцев проводит по груди, обрисовывает подушечкой указательного контур ребер справа. На черном фоне его рука выглядит такой белой — хотя кожа Арсения куда бледнее. Тот замирает: не двигается вообще, не дышит. Антон медленно оглаживает его бок, обнимает за пояс, подходя ближе. Другую руку кладет на лопатки — они и правда острые, как он отметил в первый день, в первую их встречу. Арсений выдыхает. Он горячий, потому что у омег температура чуть выше, и так приятно ощущается в объятиях, что Антон не отпустит его сейчас даже под угрозой выстрела в голову. Наклоняется и вдыхает запах его волос — нос слегка щиплет, будто перцем. Прижимаясь грудью к его груди, чувствует сердцебиение: такое быстрое, оно пускает разряды тока по всему телу, как маленький дефибриллятор. — Никогда не думал, что касаться кого-то может быть так приятно, — шепчет Антон ему в висок. Он не хотел этого говорить, но мысль сама как-то оформилась в речь. Арсений лишь хмыкает ему в плечо, за что получает целомудренный поцелуй в лоб. — Жаль, что я не могу дать тебе того, что ты хочешь. — Мне достаточно того, что есть, — еще один поцелуй — и Арсений с виноватой улыбкой отстраняется. *** Конечно, это ложь. Антону не хватает, чертовски не хватает таких обыденных для отношений вещей, как поцеловать партнера, обнять его, просто положить голову на колени или взять за руку. Что касается секса — бог с ним: Антон девятнадцать лет своей жизни обходился без секса, вот и дальше продержится. Но по обычному человеческому теплу он действительно тоскует. А скоро будет тосковать и по другому теплу. Лето стремительно подходит к концу, а это значит, что со дня на день Антону придется ехать домой. Уже через неделю его ждет университет с седыми преподавателями, надоедливыми одногруппниками и вечными сквозняками. Он будет просыпаться каждый день в семь утра, толкаться в душном метро, дремать на парах, потом — тусить с кем-нибудь из друзей, залипая в приставку или какой-нибудь сериал, тащиться в общагу — и падать в пустую холодную кровать, которую никто никогда не согреет. Как-то они с Арсением говорили о «возможном переезде в Москву», и в результате разговора Антон выяснил лишь то, что его истинный категорически не хочет возвращаться в мегаполис. Антон рассказывает об этом Эду, потому что больше ему на жизнь пожаловаться некому. — А ты не хочешь оставаться в этой залупе? — что-то жуя, уточняет Эд. Связь сегодня особенно плохая, поэтому его голос режут помехи. — А че, переквалифицировался бы в дояра. — Ага, за член не дергаю, так хоть вымя подергаю, — фыркает Антон в трубку. — Ты поискал, что я просил? Антон попросил Эда поискать какие-нибудь лазейки во всех этих религиозных талмудах. Он и сам пробовал: но интернет в деревне откровенно паршивый и полчаса грузит даже Википедию, а печатные книги такие унылые, что вызывают сон спустя десять минут чтения. Но лазейки определенно должны быть: что-то, что могло бы легко и непринужденно снять обет безбрачия. Или позволить давшему его заниматься сексом в исключительных случаях. Хоть что-то! Религиозные правила придумываются людьми, а люди слабы духом — и плотью. Наверняка в лохматых годах какой-нибудь священник прописал особые нюансы. Типа, да, обет безбрачия действует, но раз в год можно. Или можно, если пожертвовать на благотворительность. Или можно с собаками. Антон ради такого даже гавкать научится. — Да, нашел на первой же странице в Гугле, — Эд шумно тянет коктейль из трубочки, судя по «пузырящимся» звукам. — Короче, братан, тебе придется жениться. Эду бы самому жениться: заебал уже жрать в фастфудах. — В смысле? Арсений же принял обет безбрачия. Безбрачие. Смысл слова «безбрачие» в том, что в брак вступать нельзя. — Ну я глянул, шо типа с истинным можно. Религия это позволяет, типа истинность от Бога, это святое. Щас всё по-современному, естественно, идут в ногу со временем. Нужно сходить в больницу, сдать кровь на это дело, а потом с анализами в церковь, где всё заверят и венчают вас. Но для венчания надо сначала в загсе расписаться, вот это всё. Антон от неожиданности шлепается на задницу — старый бабушкин диван жалобно скрипит. Неужели всё так легко? Анализ крови покажет изменения в составе, вызванные обретением истинного (что там меняется — он в душе не ебет, но что-то меняется — факт, что-то связанное с гормональным фоном, наверное), затем надо просто жениться… И они могут быть вместе? — Охуеть, — только и выдает Антон. — И че думаешь делать? — Я… — он замолкает, поняв, что ответа у него нет. Не жениться же спустя два месяца после знакомства, чтобы потрахаться. С другой стороны, Арсений ведь его истинный: на ком еще жениться, как не на нем. — Я не знаю. Стой, получается… Арс в курсе. Он же священник, он не может этого не знать. — Логично. Вдруг он ссытся, типа не хочет портить тебе жизнь. Считает, что у тебя всё будущее впереди и тэдэ. У старперов часто бывают такие альтруистичные мотивы. — Скря, меня всегда поражало, как ты одновременно используешь в речи слова типа «альтруистичный» и «ссаться». — Завали, я вообще-то лингвист по образованию, — фыркает тот. — Так что, я ищу костюм? Меня-то, надеюсь, пригласишь. — Да прекрати, надо сначала с родителями это обсудить, если на то пошло… Черт, это слишком внезапно как-то, в голове каша. Надо подумать. — Ну, думай. Но сильно не затягивай, а то часики-то тикают, вам еще голожопиков рожать. Антон кривится: и как Эд умудряется находить настолько идиотские слова. Вот что значит лингвист по образованию. О детях он пока даже не думает: слюнявые младенцы вызывают у него нежность и умиление, но своих иметь пока рановато. — А у тебя как с Ирой? — лучшая защита — это нападение. — Она рассталась с этим, как его, Славой? Который рэпер? — Ой, совсем тебя не слышу, связь говно, всё-пока-покеда, созвонимся позже, — быстро говорит Эд и бросает трубку. Вот и поговорили. *** Это лето останется полным воспоминаний. Они часто ходили с Арсением на пикники и в лес за грибами, ездили на речку (Антон с нежностью вспоминает своего омегу в одних плавках и как грациозно тот рассекал толщу воды), один раз смотались в ближайший крошечный город в кино, на последний «Форсаж». Арсений весь фильм жевал попкорн и говорил, что всё происходящее — страшный грех, но при этом ни разу не отвел взгляд от экрана. Они ходили друг к другу в гости (и с ночевкой — но спали всегда в разных комнатах), а еще много времени проводили в церкви. Арсений — потому что это его работа, Антон — потому что здесь Арсений. Пастор к своей работе относится серьезно: и не отменяет привычные утренние исповеди даже в последний день лета, когда до отъезда Антона остается всего ничего. Тот ждет окончания исповедей на лавке: на дальнем ряду, разумеется, чтобы не слышать чужие откровения. Когда последняя старушка, у которой, если судить по ее безобидному виду, в жизни самым большим грехом было не накормить бездомного кота, уходит, Антон встает и идет к исповедальне. Это спонтанное решение, и один бог знает, к чему оно приведет. Он садится на крошечный стульчик внутри кабинки. Здесь, как и во всей церкви, пахнет ладаном и деревом, а еще духами предыдущей старушки. И, конечно, Арсением, который сидит за тонкой решетчатой перегородкой. — Святой отец, я согрешил, — нарочито серьезно говорит Антон. Эту фразу он слышал в каком-то фильме или сериале и с тех самых пор ждал шанса ее использовать. — Это нормально, все люди грешат. Главное — признать свои грехи, выучить урок и больше не повторять их. И простить за них себя, тогда и Бог простит. — А если я не могу? Если всё, о чем я думаю, это грех? — Грешные поступки хуже грешных мыслей. Все мы слабы, не вини себя за это. — Я чувствую себя дерьмово, — неожиданно для себя самого выдает Антон. — Мне кое-кто очень нравится, но… Это тяжело. Я скоро уезжаю, нам придется поддерживать отношения на расстоянии, я не буду его видеть… Я не то чтобы ему не доверяю: доверяю, конечно. Но вдруг он кого-то встретит? Или вдруг он забудет обо мне? Он гораздо старше и умнее. Нам интересно вместе, но вдруг у него это всё мимолетно — поматросил и бросил, мы ни разу не говорили о чувствах. — Антон, перестань говорить обо мне в третьем лице, — вздыхает Арсений. Через решетку Антон видит, что он устало трет пальцами лицо. — Прости. — Антон механически повторяет его жест. — Ты же знаешь, я буду приезжать так часто, как смогу, но вряд ли чаще раза в месяц получится. Хватит ли нам этого? — Мы будем созваниваться, списываться, — обещает Арсений, но — чувствуется по голосу — сам не верит в сказанное. — И если в процессе ты поймешь, что тебе это сложно, то мы расстанемся. И давай без твоего упрямства, ты же не знаешь, как всё сложится. Антон злится — но понимает, что Арсений прав. Истинность не определяет любовь и верность. Они всё еще могут влюбиться в других людей, а друг друга забыть — и разойтись разными путями, как ветви одной религии. — Я буду скучать, — выдыхает Антон, прислоняясь виском к решетке. — Скучаю по тебе, даже когда я с тобой, а в Москве буду просто сходить с ума. Всё его существо отказывается уезжать. Отказывается выходить из этой кабинки. Он хочет остаться здесь, в этой самой церкви, просидеть тут вечность, слушая голос Арсения. Но тот неожиданно встает и выходит из исповедальни — а затем дверца со стороны Антона открывается. Арсений темным силуэтом стоит на пороге, во всем черном он похож на явившегося по чью-то душу дьявола. Не хватает только рожек и хвоста со стрелкой. — Я поцелую тебя? — низким тоном спрашивает он, а в следующую секунду встает на колени — чтобы было удобнее — и прижимается губами к губам Антона. Он целует требовательно и жестко, проникает языком в рот, и Антон, не ожидавший такого напора, еле успевает отвечать. Арсений вылизывает его язык и нёбо, кусает его губы, иногда стукается зубами о его зубы, задевает порой кончиком носа его нос. А Антон лишь беспомощно стонет в поцелуй, вцепившись в табуретку под собой, хотя должен, наоборот, перенять инициативу — он же альфа. Хуяльфа. Тело реагирует мгновенно: всё внутри вспыхивает, как солома на ведьминском костре, как котел в аду, загорается пламенем в глазах Сатаны. — Арс-Арс, — бормочет Антон наконец, кое-как отстранившись, прижимается к задней стенке исповедальни. — Ты что делаешь? Арсений хмыкает и кусает его за подбородок, спускается поцелуями ниже, вылизывает кадык, оттягивает зубами кожу на сгибе шеи. — Арс, — Антон пытается отодвинуть его от себя, уперев руки в плечи, — не надо. Что на тебя нашло? — То, что ты сегодня уезжаешь, — говорит он резко, расстегивая верхние пуговицы рубашки Антона, припадает губами к ключицам. — И пока ты не уехал… Я хочу тебя. Антон уже слышал это — но ни разу не слышал это лично. Нельзя такое заявлять альфам, от этих трех слов сносит голову, и все тщательно выстраиваемые за лето стены из принципов рушатся. Он встает и тянет Арсения на себя, впервые целуя его сам — еще требовательнее, еще жестче. Шарит беспорядочно руками по его телу: ощупывает бока, ребра, тонкие руки и крепкие бедра, упругую задницу. Прижимает податливое тело к стенке исповедальни, встает на колени сам: если и вставать на колени, то не перед Богом, а перед своим истинным — он его личный бог. Задирает рубашку и целует живот, вылизывает ямку пупка, дергает нетерпеливо ремень. Арсений запускает пальцы в его волосы, давит на затылок, прижимая к своему паху. Антон носом ведет по контуру члена, что топорщит брюки, расстегивает ширинку и влажно ведет языком прямо по тонкой ткани трусов — Арсений стонет, шире расставляя ноги. Этот стон вызывает дрожь в теле — и заставляет кровь к собственному члену прилить сильнее, Антон грубо сжимает себя через джинсы, а потом разворачивает Арсения к себе спиной. Тот понятливо выгибается, насколько это вообще возможно в тесноте кабинки. — Арс, ты лучший, — заплетающимся языком произносит Антон и стаскивает его брюки вместе с трусами, лижет бледную кожу бедер — солоновато-острую. Он оставляет засос на ягодице, а рядом второй, кусает там же — розоватые следы зубов выделяются рисунком на коже. Антон ладонями раздвигает ягодицы и видит, как Арсений течет — смазка сочится, вязкими каплями стекая к мошонке. Запах малины такой яркий, сладкий и свежий — даже у соседей в саду так не пахнет. Антон сглатывает слюну, готовый уже слизать эти капли, как его тело вдруг встряхивает осознание: что они делают. — Стой, — произносит он быстро, встает и спешно выходит из исповедальни, опирается руками об алтарь, потому что ноги не держат. Дыхание такое, будто он марафон пробежал. Щипок за руку — чтобы протрезветь. — Антон, ты чего? — Арсений выходит из кабинки тоже, на ходу подтягивает брюки с лодыжек, застегивает ремень. Он дышит еще тяжелее Антона, весь красный и с испариной, поправляет челку, зачесывая ее наверх, чтобы не касалась влажного лба. Вся его одежда мятая, воротник рубашки перекосился. — Тихо, — Антон жестом просит его притормозить, снова щиплет себя за запястье. Его будто огнеметом шпарят, тело трясет от того, как сильно его тянет обратно к истинному. Арсений подходит к тумбе, берет с нее бутылку святой воды и жадно пьет — и вряд ли думает в этот момент о духовности. У Антона тоже в горле пересыхает, но он не решается подойти туда и тоже попить. — Так что за бес тебя попутал? — спрашивает Арсений, с грохотом ставя бутылку обратно на тумбу. — Ты ведь этого так хотел. — А какого черта, Арс? — Антон хмурится, по-прежнему опираясь на алтарь. — Ты всё лето меня морозил, а тут вдруг решил, что обет для тебя больше ничего не значит? Тот цокает, закатывает глаза, словно ответ очевиден, а Антон — глупый ребенок, не сумевший сложить два и два. — Ты ведь уезжаешь, — говорит он хмуро. — Возможно, мы больше никогда не увидимся. Когда, если не сейчас? — «Возможно, мы больше никогда не увидимся»? — цитирует, стараясь вложить весь сарказм, на который способен. — То есть ты заранее считаешь, что наши отношения обречены, и решил трахнуться со мной напоследок? Чтобы было что вспоминать, сидя холодными вечерами у камина? Арсений молчит, но поджимает губы: так и есть. — Какая же ты сука, — рявкает Антон и отталкивается от алтаря, на вполне себе крепких ногах приближается к Арсению — в три больших шага оказывается рядом. — Я тебе что, Диснейленд, где можно впечатлений набраться? — выдыхает ему в лицо. Антон сам удивляется гневному всплеску: ему всегда казалось, что его вспыльчивую и «горячую» натуру альфы щипцами не вытащишь из глубин души, ан нет, еще как вытащишь. — Нет, конечно. Ты и правда мне нравишься, Антон. — Да? И насколько? Я для тебя как курортный романчик на одно лето? Он не знает, что бесит его больше: то, что Арсений не воспринимает его всерьез, или то, что тот не видит с ним будущего. Что болит сильнее: задетая гордость или треснутое сердце? До этого разговора Антон и не задумывался, как много для него стали значить эти отношения. Два месяца — а как круто (но не круто) изменилась жизнь. — Антон, — Арсений отводит взгляд, будто по-омежьи боится смотреть в глаза, — мы же говорили об этом. У нас разные взгляды на жизнь. Во всем, и это никак не исправить. — Исправить! — рычит Антон, отходя от Арсения, чтобы его запах не так раздражал нос. — Это называется компромисс! — Это не тот случай… — Да ты просто ссыкло! Поступаешь как типичный омега: бежишь при первых трудностях! — Что? — Арсений впервые повышает голос. — Ты путаешь трудности с нерешаемыми проблемами! Это не забор, который можно перепрыгнуть, а двухметровая стена с колючей проволокой под напряжением! А ты в этот забор уперся, как баран, и не видишь ничего больше. — Я ищу ебаную дверь! Она, знаешь ли, всегда есть, — Антон от бессилия взмахивает руками и добавляет вдруг обреченно: — Ты даже не сказал мне про брак. Мог — и не сказал. — Не сказал, — признает Арсений. — Откуда ты узнал про это? — У меня есть интернет вообще-то, — припоминает Антон слова, сказанные Арсением два месяца назад. — Я понимаю, что ты не хочешь за меня замуж тут же, я и не настаиваю, понимаю же, что пока рано и вообще трэш. Но ты мог бы хотя бы сказать, что это возможно! — Антон… — перебивает Арсений. — Мы могли бы расписаться через год или два. Со свадьбой, если хочешь! Ну, если всё будет хорошо между нами, но я почему-то… — Антон, — делает тот еще одну попытку. — …уверен, что всё так и будет. Необязательно большую свадьбу, можно только для близких! Позовем твоих родителей и сестру… Где там, говоришь, они живут? — Антон! — рявкает Арсений, привлекая внимание. — Послушай! Я не собираюсь выходить за тебя. Ни сейчас, ни через год, ни через десять. — Но… — Антон, улетевший в свои фантазии о свадьбе и счастливой семейной жизни, замирает. — Но почему? — Да потому что я не хочу быть чьей-то вещью! Не хочу кому-то принадлежать, даже тебе. — Но ты, блядь, принадлежишь Богу! — Не матерись в церкви! И, напоминаю, Бога нет, так что, фактически, я принадлежу себе и своим принципам. — Ты прикрываешься этими принципами, чтобы ничего не менять! Не выходить из зоны комфорта в большой страшный мир, — кривится Антон. — Тебе было хуево в Москве — и ты сбежал сюда, в глушь, где никто тебя не трогает, где ты живешь в мыльном пузыре и бед не знаешь. — Но я отлично себя здесь чувствую! — Естественно! Чувствовал, пока не появился я. И не говори, что ты ничего ко мне не испытываешь, я в жизни не поверю! Я тебе нравлюсь по-настоящему — и ты сам этого боишься. Пальцем в небо (или в говно) — Антон говорит наугад, он ни на грамм не уверен в том, испытывает ли Арсений к нему что-то серьезное. Но тот снова отводит взгляд, с преувеличенным интересом рассматривая икону на стене. Дева Мария смотрит на него всепрощающе. — Конечно, ты мне нравишься, сильно, — после паузы сдавленно произносит тот. — Но это не отменяет всего, что я сказал до этого. — Боже, ты просто… — Не поминай Господа всуе, — фыркает Арсений. — Пойду проветрюсь, — вздыхает Антон и направляется к выходу из церкви. *** Антон сидит на берегу речки и бросает гальку. Он никогда не умел делать «блинчики», поэтому галька не прыгает по глади воды, оставляя круги, а тонет с громким «хлюп». Ссора вышла глупой, и парень жалеет, что вспылил, и они не обсудили всё нормально, как взрослые люди. Он по-прежнему злится на Арсения за желание бежать от трудностей, но решает засунуть свою гордость куда подальше и идти мириться. И почти встает — как слышит шаги. А потом слышит запах — ноты перца, соли, чего-то одновременно свежего и пряного. — Так и знал, что найду тебя где-нибудь в камышах, — говорит Арсений, подходя к нему. — Ты далеко ушел. — Мне нужно было подумать. — Антон кидает камешек, и тот мгновенно уходит под воду. — Ты искал меня? Арсений отвечает кивком, а потом подбирает с земли гальку и, размахнувшись, швыряет в сторону воды. Она ударяется о поверхность четыре раза, прежде чем утонуть. — Как ты это делаешь? — Встань, покажу. Антон поднимается, отряхивает задницу от прилипших песчинок и берет в руки самый плоский и перспективный, по его мнению, камень. — Держи руку параллельно земле, вот так. — Арсений показывает на своем примере. — А затем кидай, работая не всей рукой, а в первую очередь запястьем. — Работать запястьем — это я умею, — усмехается Антон и бросает камень, но ничего не выходит: тот становится таким же утопленником, как и его предыдущие товарищи, а у Арсения получается аж три «блинчика». — Всё получится, — обещает тот и вкладывает в ладонь Антона новую гальку, пальцами обхватывает запястье. Свободной рукой обнимает за пояс, прижимается грудью к спине. В этом жесте нет ничего сексуального, это не про секс, это про нежность. Антон бросает гальку снова, и у него получается — аж два прыжка по зеркальной поверхности воды. Арсений чмокает его в выступающий позвонок и сразу отстраняется. — Прости за… — Прости, что… Они начинают одновременно — и оба неловко смеются, тонут в дурацкой паузе. После нее Антон заводит первым: — Прости, что психанул. Я не должен был вести себя как ребенок. — А я не должен был быть таким трусом, — Арсений мягко улыбается. — Ты прав, я действительно всегда бегу. Я всё лето убеждал себя, что тебе эти отношения не нужны, потому что ты весь такой молодой и активный, а я… — Мой будущий муж, — с уверенностью заканчивает Антон. Арсений смотрит на него недовольно, поджимает губы, но потом всё-таки смеется: — Какой же ты упрямый. Антон, нет, не заводи разговор про брак. По крайней мере, сейчас. Антон пожимает плечами: конечно, не сейчас. Но когда-нибудь они точно поженятся. Упрямство, уверенность или просто твердолобость — неважно. Он это знает — и всё тут. *** Отношения на расстоянии поддерживать сложно, но не настолько, как казалось изначально. Есть мобильные и городские телефоны, смс, соцсети, Скайп. Интернет у Арсения слабый, а уж вебкамера вообще будто из прошлого десятилетия, но картинка какая-никакая есть — и Антону этого достаточно. — И она позвала меня, чтобы я отпел ее корову, а та даже не умерла, — хрипят динамики голосом Арсения. — И я пришел, а она вполне себе живая, смотрит на меня взглядом «И зачем ты пришел?». — Пиздец, — Антон ржет. — И что, в таком случае ты благословил эту корову? — Вот смеешься, а я так и сделал. Прочитал ей молитву для долгой жизни. Не думаю, что ей это сильно помогло, но сено она жевала бодро. Видео на экране ужасное: постоянно тормозит и глючит, а сам Арсений расплывается и идет пикселями. Трудно различить, где у него глаза, а где ноздри. — А на проповеди было что-то интересное? — Нет, разве что одна старушка заснула и громко храпела на всю церковь. Я стоял перед кафедрой и еле удерживал одухотворенное лицо. На самом деле Антон страшно хочет спать: после целого учебного, а потом еще и рабочего дня он валится с ног от усталости. Но поговорить с Арсением по Скайпу удается не так уж часто, так что он трет слипшиеся веки и смачно зевает. — Ой, прости, — тут же извиняется, виновато улыбаясь в камеру. — Замотался на работе. — Антон, — строго, — прекращай добивать себя. Ты работаешь по восемь часов в день, для студента это ненормально. — Знаю-знаю, я уже договорился о переводе на заочку со следующего семестра, — снова зевает во весь рот, даже не трудясь прикрыть ладонью — Арсений всё равно привык к тому, что он невежа. — Да и мне нормально, только жаль, что ближайший отпуск дадут лишь в январе. Но зато это уже скоро! Из-за работы он не может съездить к Арсению. За три с лишним месяца Антон виделся с истинным всего раз: приехал в Ореховку, потратив на дорогу в общей сложности четырнадцать часов (что для двух выходных чересчур много). Они толком не провели время вместе, потому что у Арсения, как всегда, были службы. Только ночью смогли немного поболтать и пару раз обняться. У Арсения тогда должна была скоро начаться течка, так что делать что-то откровеннее объятий они не рискнули: не смогли бы остановиться. — Я жду января, — вздыхает Арсений, изображение снова застревает, выдавая какой-то совсем уж смешной стоп-кадр. Антон скринит, чтобы использовать потом как мем. — Хочу тебе кое-что сказать лично. — Ты хочешь меня бросить? — напрягается Антон. — Побойся бога. — Значит, согласен выйти за меня? Эта тема поднимается у них последний месяц ежедневно. Антон потому и пашет как лошадь, что копит на свадьбу — так бы уволился давно. Он давно всё просчитал, и, учитывая их с Арсением ситуацию, брак — самый логичный вариант. Ира говорит ему, что он сошел с ума и обязательно пожалеет, Эд восхищается его широким романтичным жестом и безбашенностью, а Арсений… Арсений есть Арсений. Он избегает этого разговора всеми способами, а когда избежать не удается, говорит «нет-нет-нет». Но с каждым днем его отказы всё менее уверенные. — Я этого не говорил, — увиливает Арсений. — Но это так. — Ты улыбаешься слишком самодовольно, я вижу это на экране. — Прости, — ни сколько не раскаиваясь, извиняется Антон. — Кстати, мои родители приедут из Воронежа пятого января в Ореховку, помнишь? — Помнишь. — Мама в панике. Она считает, что я попал под влияние извращенца, который совращает малолеток. Знаешь, перечитала всех этих жутких новостей из Америки о священниках-педофилах… — Тебе же девятнадцать, — Арсений посмеивается, но как-то нервно — или это старые колонки барахлят и придают его голосу такой тон. — Да, но для мамы я ее «сладкий малыш», — он кривится. — Вообще, отец ее вроде как успокоил. Они же тоже истинные, должны понимать, но мама… мнительная. Зато бабушка рада! — Да, она же мне сказала вчера, я не упоминал? Это был самый неловкий разговор в моей жизни, если честно. — Что? Почему? — Потому что она сказала, что уже немолода, поэтому хочет успеть застать правнуков. А потом сказала, что свяжет мне пояс из собачьей шерсти, ведь мне надо беречь почки. Антон честно пытается не ржать — но не выдерживает и, отодвинув микрофон, ржет совершенно по-скотски. Арсений на экране закатывает глаза: изображение стало получше, так что его можно рассмотреть. — Я обожаю свою бабушку, — отсмеявшись, говорит Антон. — Но она права, Арс, почки надо беречь. Арсений показывает в камеру средний палец. — Фу, как не по-христиански, — снова смеется Антон. *** У Антона выходной: он наконец высыпается, валяется в кровати и расслабленно, без спешки, дрочит на фото Арсения. Чаще всего это обычные селфи (обычные — за исключением того, что Арсений на них всегда выходит безупречным, как сам Сатана), но иногда случается что-то поинтереснее. Сегодня в семь утра, например, он прислал фото, снятое «сверху». Арсений лежит на диване, в расстегнутой рубашке — лишь колоратка обхватывает горло, подчеркивает острый кадык. Соски прикрыты полами рубашки, зато живот — открыт, и Антон ласкает пальцами собственный член, залипая на бледную кожу и дорожку темных волос. Каким же отличным решением было переехать в квартиру к Эду. Пусть квартира и в пригороде, и добираться отсюда приходится полтора часа до центра, зато никто не мешает и можно заниматься чем хочешь — Эда почти никогда не бывает дома. С зарплатой Антона он вполне может себе это позволить: даже с учетом откладывания на свадьбу. Он кончает и блокирует телефон, пытается отдышаться после оргазма. Всё-таки одно фото Арсения возбуждает больше, чем целый порносайт, заполненный сотнями роликов с профессиональными (профессианальными) моделями. Иногда они с Арсением занимаются сексом по телефону — не только во время омежьей течки, а когда есть время и желание. С желанием у обоих проблем нет никаких, а вот со временем проблемы. После дрочки он идет в душ, завтракает и даже не успевает натянуть домашние треники, как в дверь начинают истерично звонить. — Кто? — с набитым ртом спрашивает Антон, подойдя к двери. Проглатывает вставший комом кусок бутерброда. Из щелей сквозит, и его, облаченного в одни трусы с цветочным узором, нехило обдувает холодным подъездным воздухом. — Я, — отзывается Ира — Антон узнает ее по голосу. Секунду поломавшись, он открывает — подруга смотрит на него полуобнаженного без удивления. Раскрасневшаяся от мороза, снежинки тают на ресницах, и это ей удивительно идет: никакого там сопливого носа или потрескавшихся на холоде губ. — Милые трусы, — комментирует она. — Спасибо, мне Скря выбирал. — Вы как ебаная семейная пара. Она заходит внутрь, на ходу вручая Антону шубу и стягивая сапоги. Коротко обнимает его, проезжаясь мягкими губами по щеке, и идет в комнату. — Этот еще не вернулся? — Этот — это ты про своего парня? Ира поворачивается к нему, раздраженно встряхивая локонами. Она выглядит как модель из рекламы шампуня — и как ей это удается? — Мы не встречаемся, — отрезает она. — Просто спим время от времени! — Через день — это не время от времени, — осторожно говорит Антон и уворачивается от пинка тонкой девичьей ножкой. — Эй! Обычно он не застает Иру: вечерами она уезжает раньше, чем он возвращается с работы, либо они с Эдом встречаются на нейтральной территории (бедные люди, неудачно зашедшие в туалет кафе. Или попавшие не на тот сеанс в кино). Но он знает всё об их отношениях от Эда: тот последнее время страдает сентиментальностью и любит, развалившись на кровати, вещать о своем тяжелом уделе влюбленного. — Мы не встречаемся, — повторяет Ира и смотрит на стол Эда с нескрываемым осуждением. Тот завален какими-то бумагами, дисками и, конечно, пластинками. Эд всегда либо в клубах и диджеит, либо на студии и записывает читку — хочет переквалифицироваться в рэперы. Так что на уборку у него времени элементарно нет. Девушка начинает деловито прибирать на столе, складывая всё аккуратными стопками. Антон не знает, как ей сказать, что она поступает как типичная «герлфренд», поэтому благоразумно молчит. Прибравшись, она относит в мойку грязные кружки со стола, и возвращается к Антону. Его собственный стол, что стоит рядом, выглядит куда хуже собрата до уборки, но над ним Ира почему-то не рвется золушничать. — Ир, так ты ко мне или к Эду? — К тебе, конечно, не к этому же, — она морщится. — Уже забыл, о чем просил меня? — Да ладно! — Антон чуть не подпрыгивает от радости. — Ты выбрала? — Конечно, кому еще это поручить, как не мне, с моим-то идеальным вкусом, — хмыкает она и достает из кармана лакированную коробочку, открывает. — Нравится? В коробочке серебряное кольцо с большим камнем. Не слишком вычурное, не слишком простое, идеальное — такое как надо, оно сразу ассоциируется с Арсением. — Ир, оно офигенное. — Я знаю. Выбрала агат, потому что этот камень скрепляет сердца при долгой разлуке. Ты ведь не знаешь, согласится ли он переехать в Москву после свадьбы, или вам по-прежнему придется отношаться на расстоянии. — Черт, спасибо, — Антон на эмоциях крепко обнимает подругу, целует в макушку. — Это то что нужно! Сколько я тебе должен за него? — Нисколько, мы с этим придурком, — она кивает в сторону стола Эда, — сложились. Будет наш тебе подарок к помолвке. — Вы дарите мне к помолвке кольцо, с которым я буду просить руки? Оригинально! — А ты на свадьбу копи, мы хотим хорошенько на ней погулять, — Ира выпутывается из объятий и добавляет серьезно: — Мы правда рады за тебя. Ты так изменился за эти полгода, такой счастливый… Хоть мы и считаем, что ты слишком спешишь, мы тебя поддерживаем всё равно. — Ир, — Антон прищуривается, — ты четыре раза сказала слово «мы». Или ты говоришь о себе и Эде как о паре, или у тебя глисты. От этого пинка он не уворачивается. *** Антон сжимает кольцо в кулаке всю дорогу до церкви. На улице лютая стужа, с туч сыпется густой снег, а сугробы такие, что пришлось надеть валенки — кроссовки, пусть и зимние, на меху, такой восхитительной погоды не потянут. Бабушка обмотала его шарфом собственного производства так, что остаются открыты только глаза, а шапка-ушанка позволяет повернуть голову лишь с большим трудом. Но уши и нос всё равно мерзнут, сопли текут, из-за чего Антон всю дорогу шмыгает. А еще под пуховиком у него стремный свитер со снеговиком, который тоже связала бабушка. И вот в таком виде он появится перед Арсением, которого не видел три месяца. Шик! Блеск! Красота! Антон думает об этом и снова недовольно шмыгает. Он соврал ему, что приезжает первого января, а на деле приехал тридцать первого декабря. Сюрпрайз, мазафака! В курсе лишь бабушка, которая заранее пригласила Арсения к себе на праздничный ужин, но Антон не хочет ждать вечера. Он готов идти навстречу возлюбленному через огонь, воду и медные трубы, что уж говорить о снеге. Как и ожидалось, в церкви нет ни одного прихожанина: все в такой мороз сидят дома, режут салаты и напиваются прямо с полудня. Здесь только Арсений: стоит у алтаря и, кажется, что-то читает с телефона. Он так сильно увлечен этим, что не замечает ввалившегося внутрь здания Антона. Видимо, не увидев, но почувствовав запах, он поднимает голову — и застает своего альфу за тем, как тот на ходу стягивает шапку и разматывает шарф. Арсений красивый. Он и в прошлую встречу был прекрасен, но теперь словно расцвел, и дело не только в приближающейся течке. Он просто какой-то расслабленный, спокойный, без того напряжения, что летом сопутствовало ему постоянно. Даже мешки под глазами стали не такими явными — или это у Антона проблемы со зрением из-за мокрых ресниц. — Антон? — шокированно спрашивает Арсений, не делая и шага навстречу — замирает от удивления. — Сюрприз! Антон кидает шапку с шарфом прямо на пол, расстегивает пуховик и сам бежит к Арсению, не стесняясь уродского снеговика, что пестрит морковкой на его груди. — Что ты тут делаешь? Ты ведь должен был приехать завтра! — А вот не смог больше ждать! — он скидывает на пол и пуховик, а потом буквально влетает в Арсения, чуть не сбивая его с ног. Сжимает его крепко в объятиях, вдыхает такой родной запах с волос. Покрывает поцелуями лоб и виски — до них проще всего дотянуться. — Какой холодный. — Зато сердце горячее. А потом наклоняется и целует уже по-нормальному, по-настоящему. Арсений отвечает, сам покорно открывает рот, позволяя скользнуть языком внутрь. Он действительно расслабленный, это чувствуется в каждом движении: в том, как уверенно он обнимает за плечи, как понимающе наклоняет голову для лучшего угла. Никакого сумасшествия и страха сорваться в пропасть, хотя от него пахнет малиной даже сейчас, после таких невинных действий. Кольцо, по-прежнему зажатое в кулаке, словно печет изнутри. Антон теснит Арсения, и тот совершенно богохульно опирается на алтарь задницей. Отрывается от его губ — но лишь для того, чтобы спуститься к шее и поцеловать там, чуть прикусить кожу. На коже ощущается его дыхание, резкие вдохи: он тоже наслаждается ароматом истинного. — А как я пахну? — спрашивает Антон, поглаживая Арсения свободной рукой, той, что без кольца, по волосам, убирая челку от лица. Такая милая — а ведь раньше эта прическа казалась «деревенской», безвкусной. — Лаймом и кокосовым молоком, — фыркает Арсений ему в шею. — А когда возбуждаешься, то вареной рыбой. — Чего? — Антон отстраняется. — Гонишь? Вареной рыбой? — Да-да, — ухмыляется он и откидывается на алтарь, распластывается на бархатной ткани. Библия укоряюще лежит прямо у его головы. — Я раньше ненавидел рыбу, до тебя. А теперь нравится. — Какая гадость. Антон встает между его разведенных ног, но не спешит наклоняться. Проводит ладонью по чужому бедру — стрелка на брюках такая острая, что ей можно порезаться. Жар кожи чувствуется даже через ткань. — Антон? — Арсений вопросительно поднимает бровь. — Я рад, что ты познал дзен и научился контролировать себя, но давай заканчивать с этим целибатом, — с каждым словом он краснеет всё сильнее, ерзает слегка. Это вызывает улыбку — Антон и правда контролирует ситуацию, эмоциональное обладание Арсением для него куда важнее физического. А тот, наоборот, еле держится — видно по тому, как он елозит по бархату, как блестят его глаза. Концентрация малинового аромата усиливается: течет сильнее. — Стой, сначала официальная часть, — прочистив горло, сообщает Антон. Он начинает волноваться лишь сейчас, ладонь с кольцом потеет. Арсений закатывает глаза, а потом приподнимается на локтях и говорит коротко: — Да. — Что «да»? — Да, я согласен за тебя выйти, — поясняет он раздраженно, но после растягивает губы в ухмылке: — Ты же это хотел спросить? — Я думал, что это будет более романтично, — вздыхает Антон и разжимает кулак, протягивает Арсению кольцо на ладони. Тот смотрит так, будто Антон — волшебник, доставший кролика из шляпы. Очевидно, такого пафоса он не ожидал, и первые пару мгновений он выглядит шокированным, а потом — умиленным. — Это… неожиданно, — выдыхает он. Садится на алтаре, аккуратно берет кольцо, словно то сахарное и может рассыпаться от неловкого движения. Надевает на безымянный палец правой руки. — Оно очень красивое. Сам выбирал? — Нет, Ира. Я бы выбрал какую-нибудь хуйню с Человеком-пауком. — Антон целует Арсения в кончик носа, а потом берет его руку и прижимается губами к кольцу. — Я же не дон Корлеоне, — смеется тот, в конец раскрасневшийся, теперь уже от смущения. Антон продолжает целовать его пальцы: фаланги, костяшки, подушечки. Проводит языком, прикусывает, обхватывает губами и посасывает. Арсений прикрывает глаза и выдыхает — Антон берет в рот указательный палец, плотно сжимает кольцом губ. — Без прелюдий, ладно? — Арсений медленно убирает руку, но глаза не открывает. Тяжело дышит, беспрестанно облизывая губы. — Антон, правда, я больше не могу терпеть. Он снова откидывается спиной на престол, нетерпеливо дергает бедрами, пытаясь потереться вставшим (это заметно, в таких-то обтягивающих брюках) членом о ткань белья. Цепляет пальцами бархат, царапает его ногтями. Даже в откровенных разговорах по телефону он не умел тянуть, его хватало от силы минут на десять. А теперь он и вовсе дрожит от возбуждения, хотя между ними еще ничего не было. — Арс, ну у тебя и выдержка. — Заткнись, посмотрел бы я на тебя с текущей жопой и горящим очком, — ворчит недовольно, а ресницы трепещут на закрытых веках. — Покрой меня уже. — Не буду, иначе все узнают, что их пастор не такой целомудренный, как все говорят, — смеется Антон и медленно, специально дразня, расстегивая ремень его брюк. Кончиками пальцев проводит по очертанию стояка, наклонившись, целует в головку. У него самого стоит так, что почти больно. — Так что это только после свадьбы. — Какая же ты зануда. — У тебя просто биполяр очка. — Биполярочка? У меня нет биполярного расстройства. — У-у-у, и он говорит, что разбирается в мемах, — язвит парень. Арсений недовольно цокает и с раздраженным «Что ты там возишься?» сам помогает расстегнуть ремень, дергает язычок ширинки. Антон на него шикает, берет его руки за запястья и прижимает к алтарю. — Так, ты мне тут не порть первый секс, — упрекает Антон и прихватывает губами резинку трусов, медленно опускает, обнажая головку. Неудобно, зато теперь можно провести по ней языком — это он и делает, вырывая у Арсения жалобный стон, почти скулеж. — Антон, я не могу, подо мной уже мокро, — эта фраза могла бы звучать сексуально, если бы не львиная доля упрека пополам с раздражением. Отпустив его запястье, Антон просовывает ладонь под Арсения — влажно. Он выдыхает резко и отстраняется, осматривает своего истинного на престоле: залитого румянцем, со сбившейся на животе рубашкой, открывающей полоску кожи, с приспущенными трусами: резинка прижимает член, видна лишь яркая головка. Безупречное сочетание черного хлопка, красного бархата алтаря и светлой кожи. Такое не стыдно принести в жертву любому богу. — Ты такой красивый, Арс. — А ты такой медленный. — Чем бы тебе рот заткнуть, — вздыхает Антон и, нагнувшись, поднимает одну его ногу за тонкую щиколотку, быстро выдергивает шнурки из люверсов. Проделывает то же самое со второй ногой, в одно движение стаскивает брюки вместе с трусами — влажный член шлепается на живот. — Всё хотел сказать, что у тебя довольно большой член для омеги. — А ты видел много членов омег? — Я смотрю много порно, — смеется Антон и подмигивает, устраивая ноги Арсения у себя на плечах. Приспускает один носок и целует выступающую косточку на щиколотке — та выглядит такой хрупкой. — Что ты за человек такой, у тебя даже носки не воняют. — Это очень возбуждает, Антон. — Прости, — неискренне извиняется тот и, вытащив из кармана презерватив, расстегивает собственные джинсы, позволяет им упасть к лодыжкам. — Нормально будет, если я сразу вставлю? Не хочу грязные пальцы в тебя пихать. — Как предусмотрительно. Ты так заботлив. — Я такой, — кивает Антон и стягивает к бедрам трусы, зубами надрывает упаковку презерватива, вытаскивает его и… тормозит. Тот не раскатывается по члену и норовит выскользнуть из рук, и чем дольше Антон возится, тем сильнее начинает нервничать, пальцы дрожат. — Да что у тебя там за проблема? — Сейчас-сейчас, подожди. Арсений с тяжелым вздохом убирает ноги с его плеч и садится, смотрит на попытки Антона не с осуждением, а с нежностью. — Что, не учился дома надевать презерватив? — улыбается он, забирая из его рук резинку, и сам в одно движение раскатывает по члену. Проводит пару раз по стволу, тянет голову для поцелуя — и Антон чмокает его в губы. — Надо было еще на огурцах учиться сосать, да? Что ж ты раньше не сказал. — У тебя еще есть время поучиться, — шепчет ему в губы. — Здесь нет огурцов. — Есть свечи церковные. — Арс, ты богохульник. — Не переживай, Бог не слышит и не видит — он отвернулся, устыдившись твоих попыток натянуть резинку. — Зато я тебя сейчас натяну, — Антон, надавив ему на грудь, снова укладывает его на алтарь. Теперь Арсений уже сам закидывает ноги ему на плечи, бедра подтягивает ближе. Раздвинув пальцами ягодицы, Антон наконец толкается — член плавно скользит по влажным тугим стенкам. Лишь теперь жар, так долго сдерживаемый внутри, вырывается с каждым толчком, волнами пламени опаляя все тело. Арсений под ним ерзает, подмахивает бедрами, вскрикивает и сжимает скатерть под собой. С каждым резким толчком его макушка задевает корешок Библии, это заводит еще сильнее. Если Бог существует и наблюдает за ними — пусть, Антону плевать, что он на него смотрит. Главное, что смотрит Арсений: мутным взглядом, синие глаза будто искрят, ресницы отбрасывают тени в свете тусклых ламп. Дышит загнанно — ему не хватает воздуха, и в какой-то момент он дергает колоратку, вытаскивая ее вместе с манишкой, кидает на пол. Антон крепко, наверняка до синяков, сжимает его бедра, едва не рычит. Он почти готов кончить, как колокола начинают трезвонить — не реальные, а из колонок, установленных под потолком церкви. — Звон… к вечерней… службе, — задыхаясь, поясняет Арсений и выгибается дугой, каждая мышца его тела напрягается — рельеф такой четкий, будто выбитая из слоновой кости скульптура. Он кончает: рот открывает в немом крике, зажмуривается, заливает каплями спермы черную рубашку. Антон нагибается и целует его — и кончает тоже. Так сильно, что ноги дрожат, сердце бьется в миллион раз быстрее перезвона колоколов. Будто фитиль горел так долго, и оказалось, что ведет он не к свече, а к динамитной шашке — и она взорвалась, превратив все в груди в месиво. Он падает на Арсения, и тот нежно обнимает его за плечи, гладит по волосам, по спине, задирая уродливый свитер. Жарко — но сил раздеться нет, и Антон собирает ребра по кусочкам, учится заново дышать. — Тебе повезло, что твой первый раз был с истинным, — выдыхает Арсений. — Секс с истинным гораздо лучше, чем с кем попало. — Может, всё дело в том, — обретя дыхание, начинает Антон, — что это были кто попало, а меня ты любишь? — Какой самоуверенный, — цокает Арсений. Они ни разу не говорили о чувствах, но этот разговор не висит над ними дамокловым мечом. Антон знает, что Арсений его любит, так же как и Арсений знает обратное. — Любишь же, — упрямо. — Ну, допустим. У меня, кстати, тоже для тебя кое-что есть. В кармане брюк посмотри. Антон приподнимается на трясущихся руках, с трудом нащупывает на полу ком из брюк, запускает руку в карман. Там мешочек из органзы, в котором — по ощущениям сразу ясно — кольцо. — Да ладно? — улыбается Антон, вытряхивая содержимое мешочка на ладонь. Арсений отводит взгляд, мол, я не я, и лошадь не моя. Типа он тут ни при чем вообще. На ладони литая серебряная печатка с кругом, по очертанию которого вручную, не лазерной гравировкой, выбито «forever yours». — Антон Андреевич, бла-бла, окажите мне честь и выходите, но не за хлебом, а за меня, — бормочет Арсений и на последнем слове прикусывает губу, чтобы не засмеяться. — Черт, Арс. Да. Определенно точно да. *** — Горько! Горько! Горько! Горько! Горько! Все скандируют привычное слово, салютуя бокалами, и молодожены оправдывают ожидания — целуются пылко и страстно, и счет идет уже не на секунды, а на минуты. Арсений сидит рядом и молчит, смотрит недовольно. У него разве что дым из носа не идет, пока он наблюдает за происходящим во главе стола. Антон утешающе похлопывает его по плечу, а сам кричит вместе со всеми. Наконец невеста, вернее, уже жена, отрывается от своего возлюбленного и поправляет выбившуюся из прически темную прядь. Ее волосы украшены жемчугом и живыми белыми розами — у Арсения всё-таки хороший вкус на подобные вещи. — Так-так, всем спасибо, — смеется Аня, прикладывая к губам салфетку, чтобы убрать смазавшуюся во время поцелуев помаду. — У меня тост. Внимание всех приковано к ней. И не потому что она только что вышла замуж, и это ее день. Нет, просто она такая с детства: харизматичная, яркая, ослепительно красивая — на нее невозможно не смотреть. Муж наблюдает за ней с восхищением, и Антон улыбается: его малышка сделала правильный выбор. — Знаете, сегодня все говорят про меня и Олега, какие мы восхитительные и фантастически прекрасные, и это конечно, так, — говорит девушка под одобрительный смех, — но мне хотелось бы поблагодарить своих родителей. Теперь все взгляды прикованы к ним — Антон немного смущается. Пусть он директор фирмы и каждый день общается с серьезными дядями, повышенное внимание ему некомфортно. Арсений же, наоборот, спокоен — каждый день ведь читает проповеди в церкви, привык. — Арсений, — продолжает Аня, — честно, иногда ты был невыносимым отцом! — Для девочки, вылезающей в окно на свиданки, ты слишком много возникаешь, — качает головой Арсений, но улыбается. — Если бы вы знали, какой она была упрямой, вы бы поняли, что я был еще слишком мягким, — сообщает он гостям. На свадьбе самые близкие. И их близкие. И их близкие. То есть людей туча, и многих из них Антон даже не знает — особенно со стороны жениха. — Натуру альфы не спрячешь, — пожимает плечами Аня. — Как же сложно быть дочерью священника! Иногда мне казалось, что папа сдаст меня в женский монастырь. Но у меня был готов план бегства на этот случай! — Мы разрабатывали его вместе, — кивает Олег. — Именно, — Аня целует его в щеку. Ей приходится нагнуться: на каблуках она почти на голову выше мужа, но для пары альфы и омеги это вполне обычная разница. — В общем, хочу всем открыть тайну, что Арсений был очень строгим, но… прекрасным папой. Именно он воспитал во мне ум, спокойствие, умение трезво оценивать ситуацию. Его строгость уберегла меня от многих ошибок. В детстве я злилась и не понимала его, а теперь выросла и хочу сказать спасибо. Если бы не ты, сколько бы раз я станцевала на граблях, не сосчитать. Ты всегда был для меня той самой каменной стеной, за которой я могу спрятаться. Антон смотрит на дочь сквозь слезы умиления — а Арсений просто улыбается, приподнимает бокал с шампанским: — Олег, теперь это твоя задача. Один промах — и вся кара божья обрушится на твои плечи. — Хорошо, пап! — смеется Олег, и Арсений пораженно хлопает глазами: пусть они и в хороших отношениях, такой фамильярности он не ожидал. Антон еле сдерживается, чтобы не заржать от выражения его лица. — Антон, — Аня поворачивается к нему, — ты удивительный человек. Ни разу не встречала того, кто упорство и целеустремленность сочетает с такой нежностью и любовью. Ты был таким ласковым и понимающим отцом, я всегда знала, что найду у тебя поддержку. То, как ты заботишься обо мне, папе и Алексе, это идеальный пример главы семьи. И я надеюсь, что смогу стать таким же примером для своей семьи. — Конечно, сможешь, Анечка. — Антон не выдерживает и утирает слезы в уголках глаз. Всё в его душе переполнено любовью, она льется через край. Как же он ее любит: это невозможно ни описать словами, ни облечь в мысли. — Только не спеши с детьми, я тебя умоляю, — вздыхает Арсений рядом. — Давай пока твоя семья будет из двух человек. — Он еще не готов стать дедом, — прикрыв рот ладонью, шепчет Антон — но достаточно громко, чтобы все услышали. Конечно, все вокруг смеются, и Аня с Олегом тоже. — Пока никаких детей, — обещает она. — Ладно, я и так тут развела сопли, вот Антон уже плачет… — Я не плачу! — Он плачет, — кивает Арсений. — Ты не представляешь, как он плакал, когда впервые тебя увидел. Ты была просто сморщенным свертком, а он держал тебя на руках, весь в соплях и слезах. — Так, давайте не про сморщенный сверток, — Аня кривится, но потом улыбается. — Я просто хотела сказать спасибо вам обоим. Это не только мой праздник, но и ваш. И не думайте, что я искренне, ведь кто-то должен в будущем сидеть с нашими детьми… — Моя дочь, — с гордостью говорит Арсений. — Ладно-ладно, без шуток. Я правда очень сильно вас люблю. Давайте выпьем за моих пап! Вокруг слышен перезвон бокалов, одобряющее «да», «молодцы», «такую дочь воспитали». Вместо того, чтобы отпить из своего бокала, Антон поворачивается к Арсению и нежно целует его в губы — тот отвечает, под столом сжимая его руку. Праздник в самом разгаре — гости пьют, едят, веселятся, ведущий развлекает их конкурсами, фокусник — мастер-классами по магии. Антон так устал от подготовки к свадьбе, что тупо сидит и отдыхает, пока Арсений беседует с родителями Олега. Они люди верующие, так что посоветоваться со священником им всегда приятно. Особенно с тем, кто заведует одним из крупнейших в Москве храмов. Еще бы: Антон буквально на свои деньги его построил. Алекс уныло катает горошек по тарелке. Сидит, подперев рукой щеку, и никак не включается в общее веселье. — Ты бы хоть сделал вид, что тебе весело. Это же свадьба твоей сестры, — укоряюще говорит Антон, приобнимая сына за плечи. — Пугаешь гостей своим унылым видом. — Очень жаль, — огрызается Алекс, раздраженно сдувает упавшую на глаза челку. Совсем как у Арсения: наверное, неосознанно его копирует. Или осознанно. Ох уж этот переходный возраст. Они с Арсением и взросление Ани пережили с трудом, а теперь и мелкий ведет себя как заноза в заднице. — Расскажи, в чем дело. Вдруг мы поможем? — Ни в чем. — Че такой кислый, пацан? — хрипит Эд, подходя к их столику. С годами его голос стал еще более низким и хриплым. И число татуировок увеличилось — но все они прикрыты строгим костюмом, который на нем выглядит как-то гранжево. Лишь одну свежую тату видно: выбитое имя богини Эйрены на греческом — в честь Иры. — Ничего я не грущу, — бурчит Алекс в ответ, не решаясь поднять взгляд — Эда он всегда немного побаивался, хотя тот часто нянчил его в детстве, если Антон был занят на работе, а Арсений — в церкви. — Пацан, кончай сопли на кулак наматывать, у тебя же сеструха замуж вышла. Сейчас Артём приедет, развеселит тебя. Алекс вспыхивает как лампочка: краснеет мгновенно. С его бледной, арсеньевской, кожей это слишком заметно — не скроешь. — Артём приедет? — уточняет дрогнувшим голосом. — Ага. Ладно, пойду найду его мать, а то она присосалась к бутылке вина и пропала, — ржет он и, потрепав Алекса по волосам, уходит в сторону толпы. Антон удивляется: почему Алекс так реагирует на Артёма? Тот старше его всего на два года, так что они всё детство вместе провели, были лучшими друзьями, в одной песочнице куличики лепили. А последнее время между ними что-то не то. — Вы с Артёмом поссорились? — осторожно спрашивает Антон и, подумав, наливает в пустой бокал Алекса вина — до краев. Шестнадцать лет — можно уже. — Мы не… — О чем болтаете? — спрашивает непонятно откуда подошедший Арсений. Сложно его не заметить: он в черном костюме и черной рубашке, а вся обстановка ресторана белая с серебром. Серебро интерьера отлично сочетается с сединой в его волосах — Антону это кажется красивым, он любуется и не сразу понимает вопрос. — Ни о чем, — отвечает Алекс раньше него. — Мы про Артёма. — Опять Выграновский? — Арсений хмурится, двигает ближайший к сыну стул и садится рядом. — Алекс, мне не нравятся ваши отношения. — Отношения? Вы встречаетесь? — тупит Антон. — Когда вы успели? Почему я не знаю? — Да не встречаемся мы, пап! — рявкает Алекс и залпом выпивает бокал вина — у Арсения глаза вырастают размером с чайные блюдца, когда он смотрит на это. Кидает осуждающий взгляд на Антона, тот виновато улыбается. — Не встречаетесь, но я вижу, как он на тебя смотрит, — настаивает Арсений. — И так на друзей не смотрят точно. — Правда? — с надеждой спрашивает Алекс, явно пытается сдержать улыбку — но не может и начинает лыбиться как дурак. — Всем здрасьте! — раздается громкий голос, пробивая и музыку, и речь ведущего в микрофон. Вспомнишь солнце — вот и лучик. Артём вальяжно заходит в зал, на ходу кидает рюкзак на чей-то стул, направляется прямо к ним. Ради торжественного события он даже надел рубашку: та выпущена из брюк, полы покачиваются от быстрой ходьбы. Рукава закатаны по локоть, открывают свежие татуировки: после восемнадцатилетия Эд разрешил, а Ира не стала противничать, только эскизы посмотрела, чтобы всё красиво было. Если бы можно испепелять взглядом — Артём бы точно сгорел, потому что Арсений наблюдает за ним так гневно, что Антон почти возбуждается от вида его раздутых ноздрей и сжатых в тонкую полоску губ. А Алекс, наоборот, тут же отводит взгляд, тянется к початой бутылке вина, но Арсений шлепает его по запястью. Как и положено подростку, он снова заливается румянцем. — Привет, Сашка! — весело говорит Артём, подходя к ним. — Дядь Арс, дядь Антон, здрасьте. — Привет, Артём, — здоровается Антон. — Шел бы ты отсюда, Артём, — не слишком вежливо реагирует Арсений. Запах молодого альфы ощущается так сильно, что Антон старается дышать поменьше, а Арсений и вовсе показательно зажимает нос пальцами. Алекс недовольно пихает его в бок: — Пап, не веди себя как ребенок. — А ты веди себя как ребенок. — Но мне уже шестнадцать! — Всего шестнадцать. Знаешь, я тут подыскал отличный мужской монастырь в Сызрани, который принимает омег. Тебе там очень понравится. Такая природа чудесная. — Па-а-ап, — тянет Алекс, весь сгорая со стыда — не надо быть экспертом в психологии, чтобы понять это, — прекрати! — Там даже есть конная ферма. В детстве ты очень хотел пони, а тут у тебя под боком будет с десяток пони. Разве не здорово? — Я приеду в этот монастырь и заберу тебя, — обещает Артём, подмигивает. Над правым глазом у него татуировка в виде ласточки. Антон вспоминает, что Алекс с детства мечтает стать орнитологом, и вряд ли всё это совпадение… — А я говорил Ире, что ты получал мало ремня, — качает головой Арсений. — Арс, пойдем на кухню, проверим торт, — тяжело вздохнув, зовет Антон, а потом тянет сопротивляющегося супруга за руку. Тот всё-таки сдается и, показав Артёму на прощание кулак, идет за ним. — Не могу себя контролировать, когда этот… извращенец малолетний крутится около моего сына, как коршун, — раздраженно причитает он на ходу, оборачивается, чтобы проследить, не нарушили ли дети рамки приличий. — Да почему он извращенец? — Он альфа, и ему восемнадцать. Конечно, он извращенец! Антон затаскивает его не на кухню, где толпятся повара, а в туалет — тут пусто и тихо, лишь фонтанчик журчит в углу. — Арс, мне было девятнадцать, когда мы познакомились. — О, ты был тем еще извращенцем. Но мне повезло, что я был взрослым и благоразумным, а Алекс ребенок. У него неделю назад была первая течка. — Я всё это знаю, — вздыхает Антон и приобнимает мужа. — А еще я знаю, что он умный мальчик и не натворит глупостей. Да и Артём… Дверь распахивается, являя миру (туалету) подвыпившую Иру. Даже с учетом градуса опьянения выглядит она, как всегда, восхитительно, едва не затмевает невесту на собственной свадьбе. — А вы какого черта тут делаете? Это женский туалет. — Это всё гендерные условности, — фыркает Арсений в ответ. — Убери своего сына от моего сына. — Ага, бегу, и волосы назад, — она закатывает глаза. — Хватит разводить драму, королева. Артём и не посмотрит в сторону Алекса. — И почему же? — Арсений складывает руки на груди. — Наверно, потому что твоего сына интересует рэп и тачки, а у Алекса кругозор куда шире. Антон глушит желание приложиться головой о плитку: за двадцать с лишним лет Ира с Арсением так и не нашли общий язык. Впрочем, в глубине души они даже уважают друг друга, как никого кроме. — Да твой сын зануда, прямо как ты, — заявляет Ира и скрывается в кабинке. — Просто он не быдлан! — Так, всё, — отрезает Антон и тащит Арсения из туалета. На этот раз пихает его в сторону винтовой лестницы на второй этаж: снизу гремит музыка, сверху слышны крики и смех, зато на самой лестнице приемлемо. За то время, что они идут, Арс успевает остыть: и теперь выглядит скорее печальным, чем рассерженным. — Они так быстро растут, — поджимает губы он. — Эти двое только вчера играли в пиратов и докторов, а сейчас уже флиртуют, ну что это такое. — Арс, — выдыхает Антон с нежностью, целует мужа в висок, — я тебя понимаю. Тоже не могу поверить, что он уже такой взрослый. И хочет играть в докторов в другом смысле… — Я отправлю его в монастырь, — резко заявляет тот. — Нет, лучше к бабушке в деревню, пусть общается с козами. — И как наша дочь вообще вышла замуж? — он снова вздыхает. — Пусть всё идет как идет. Нам повезло, и мы нашли друг друга. Позволь и им искать любовь, хорошо? Мы свой путь прошли, теперь их очередь. Арсений молча берет его за руку, поглаживает большим пальцем кольцо с крупным агатом. Задумывается о чем-то, и Антон его не торопит. — Я люблю тебя, — наконец шепчет он. Из его уст это звучит так редко, что каждый раз гарантированно растапливает сердце. — Я тебя тоже. Счастлив, что мы вместе. — Ага, — хмыкает тот, — твоими молитвами.